Сумасшедшая. Семнадцатилетняя. (Не)вооружённая

      «Дикарка» — так время от времени называли Фьору с детства, хотя девочка не особенно задумывалась ни над тем, почему её так называют, ни над значением этих слов.       «Тебе что ни хуже, то лучше, что не гаже, то краше», — вот такие непонятные и неинтересные вещи слышала малышка чуть ли не с раннего детства от своей тётушки, Иеронимы Пацци, которую её родители почему-то привечали у себя дома и никогда не делали ей никаких замечаний. А значит, и самой Фьоре на эти слова не нужно было обращать никакого внимания. Ведь если папа и мама делают вид, что ничего не слышат — значит, и ей, ребёнку, нужно делать то же самое. Что там думали эти странные взрослые, обсуждающие весь день какие-то сложные и неинтересные вещи, ребёнка не касалось и не интересовало. У детей вообще есть много других, более интересных и захватывающих вещей.       «Дикарка», «вот ты, узкоплёночная, и не понимаешь, что…» — начиналась одна из речей Иеронимы, обращённых к тогда ещё пятилетней Фьоре, после чего девочка сразу перестала её слышать: понимать такие странные слова она не перестала, потому что никогда не начинала. Так наверное, в своё время не понимали христианских миссионеров дикари, молящиеся сотне своих богов, грубо вытесанных из камня или из дерева, лечащие своих больных дымом от сжигаемых трав и при случае поедающие убитых врагов.       Наверное, тогда уже садилось Солнце, взошедшее на востоке в самом начале проповеди странных белых, а дикари всё стояли и слушали. А потом, наверное, они просто повернулись и пошли по своим бестолковым и дикарским делам, нужным и понятным только для них самих. И миссионеры пошли следом за ними вместо того, чтобы махнуть на них рукой.       Иерониме было всё-таки легче: она не читала Фьоре проповеди с рассвета и до заката, время от времени вспоминая, что у девчонки есть свои родители, а ей самой, в принципе, всё равно, — и что Фьору всё равно уже не перевоспитаешь. Да и Фьора, хоть и безумно и искренне любящая тётку, мастерски фильтровала неинтересные и непонятные речи взрослых, даже если это была речь тётки. Поэтому когда Иеронима начинала говорить племяннице непонятные и скучные вещи, девочка просто переставала её слушать и уходила, — прежде всего в себя, а потом и куда-нибудь, даже не задумываясь о том, обидные вещи ей говорили или нет.        — Грубиянка. — слышала она вслед. — Огрызка. Неслух. Бестолочь, вся в мать свою.       Как бы там ни было, девочка уходила молча и никогда не рассказывала об этом и не напоминала. Потому что дети не имеют права обижаться, в особенности на взрослых, — это Фьора отлично знала. Обидишься — и на тебя или прикрикнут, или пообещают наказать. Хуже всего, конечно, это когда просто походя высмеют со словами «ишь ты, какая нервная! А ну, прекрати живо! Маленькая ты ещё, для нервов. Ух, какие мы серди-итые… тоже мне, взрослая тётенька нашлась. А ну, улыбнись, …-летняя тётенька!»       А Фьора была… а какой же она была? Ну, прежде всего — маленькой; потому она и не задумывалась о том, какая она — а взрослые говорили, что она «добрая, но грубая» и «непослушная и часто расстраивает свою маму, которая может умереть из-за неё, но хорошая, когда захочет».       Про Иерониму Пацци, влиятельную богатую родственницу, тётку и крёстную мать Фьоры, взрослые говорили одно: «Она грубоватая, но очень добрая». По крайней мере, это было то, что должна была слышать и знать подрастающая маленькая Фьора, — а сама же она думала, что тётя Иеронима — классная, замечательная, интересная, молодая, «а не как папа с мамой», добрая и весёлая — и с ней можно было говорить абсолютно обо всём.       Тётя Иеронима всегда всё понимала, не ругала, а только могла поругаться — и никогда не засталяла Фьору просить у неё прощения, в отличие от остальных взрослых в семье. И это для тогда ещё маленькой девочки было важно, хоть она и сама об этом не думала, — примерно как для грудного младенца важно вовремя найти материнсую грудь с молоком, хоть он пока и не осознаёт важности этого факта, как и того, что это такое, как получилось и для чего нужно. Это просто естественно, как дышать, и дети до определённого возраста не только естественны, как дыхание, но и водят всё вокруг и по возможности делают всё таким же.       В отличие от мамы, тётя никогда не плакала, — и, в отличие от папы, не давала себя ругать. Вместо того, чтобы оправдываться, она могла в ответ начать говорить какие-то странные и непонятные вещи, причём таким громким голосом, что мама могла демонстративно зажать уши и зашептать «ой, всё… всё…» На тётю «всё» не действовало, как оно подействовало бы на маленькую Фьору. Фьоре стало бы страшно, а Иерониме страшно не становилось. Иеронима вообще ничего не боялась. Значит, она, тётя, стояла в семейной иерархии не только выше ребёнка, но и выше её папы и мамы, с которыми иногда другие взрослые могли обращаться так же грубо и неуважительно, как обычно обращаются только взрослые с детьми.       Фьоре было три года, когда она впервые увидела, как старая и красиво одетая сердитая синьора, которую мама с испуганным лицом называла бабушкой, попробовала поговорить с тётей, как с ребёнком; тогда, судя по всему, тётя наговорила собравшимся вокруг взрослым много странных и грубых вещей, иногда даже смешных, но мама потом плакала при всех, как маленькая, — а папа стоял опустив голову и покраснев. Старая синьора тогда начала заикаться и повторять одно слово по несколько раз, что тоже было странно и смешно.       И маленькой дочери не было жалко своих родителей, — маленькие дети ещё не умеют жалеть. Но инстинктивно ей хотелось быть подальше от них, чтобы и с ней не случилось такого.        — Вы всегда пытались манипулировать мной, — кричала тётя, размахивая руками, — задолбали уже со своей медвежьей услугой! У вас медвежья услуга просто в крови! Не выйдет! Ничего у вас не выйдет!        — Доченька… — шептала старая синьора, причём её сердитое лицо совершенно не вязалось со ставшим детским голосом — Я ведь за тебя волнуюсь… я мать, у меня материнские чувства…        — Да нет у тебя никаких материнских чувств, и материнского инстинкта не было никогда! — крикнула тётя — У тебя есть только больное воображение!       Забытая всеми маленькая Фьора сначала тихо смеялась, обдумывая возможное значение новых и непонятных взрослых слов, а потом просто стояла и смотрела. И слушала. Хотя взрослые говорили не про неё и не с ней, но в этот момент она восхищалась своей тётей и даже гордилась ей. Хотя в силу возраста она, разумеется, не знала таких слов и не смогла бы даже обдумать свои чувства по отношению к ней или к кому бы то ни было ещё.       В тот момент она уважала свою тётю за то, что она была сильной, и к тому же никого не боялась, а ещё — она завидовала ей, потому что тётя могла кричать, и её принимали всерьёз, — а ещё, ей позволялось сердиться, сколько угодно, и с ней считались. Про то, что нашедшая или находящая способы и возможности доминировать других Иеронима была, помимо прочего, богаче всех членов семьи Фьоры, девочка тогда не знала… но ей хотелось поскорее вырасти — и стать, как тётя.       Детей нужно воспитывать не словами, а собственным примером и тем самым, что назывется скучным и пыльным словом «гигиена жизни», — а дети с малолетства любят тех, кто сильнее и тянутся к тем, кто сильный. И дело не в том, что они глупые или умные, — просто тяга к тем, кто определяется как надёжный, появилась в процессе эволюции. Если ты слаб и вдобавок пойдёшь со слабыми — ты умрёшь. Если ты слаб, но пойдёшь с сильными — ты выживешь, а потом, вполне возможно, станешь сильным и сам. И тогда, возможно, у тебя может появиться жалость к слабым и к поверженным.       Фьору, как и большинство детей того поколения, воспитывали в мягких ежовых рукавицах и в почтении и уважению ко всем, кто старше их хотя бы на несколько лет, без конца говоря ей умные хорошие вещи и заставляя читать и перестаказывать умные хорошие книжки, — но творившуюся вокруг неё жизнь взрослые не могли не отредактировать, ни спрятать, ни объяснить. Равно как не могли объяснить прямо в разгар семейного скандала, что быть сильным на самом деле может быть и плохо, и что слабые достойны не только невысказанного презрения маленькой девочки, но и защиты и милосердия со стороны взрослых.       Иногда перед сном Фьора вспоминала странные вещи, которые говорились тогда в гостиной, и пыталась представить себе. Получалось странно — и, как сказал бы взрослый, неправдоподобно. Вот мама, или папа, или старая синьора, которую Фьора долго не могла назвать бабушкой, крутят друг другу хвост, — и внезапно хвосты удлинняются и становятся похожими на лисьи, примерно как у той лисы, которую Фьора видела в мультиках. Потом приходила тётя Иеронима и, взяв за руку кого-то из взрослых, уходила вместе с ним в кустики; кто это был, из-за обилия пышных и огненно-рыжих лисьих хвостов, мечущихся по поляне, как огромные мохнатые бабочки, было не разобрать.       Должно быть, это был тот самый синьор, который по словам бабушки, катал на лице куриное яйцо, должно быть, чтобы хорошо выглядеть. Яйцо, по мнению Фьоры, было варёным вкрутую и рыжим, — чтобы случайно не разбилось, если неизвестный синьор случайно уронит, и чтобы лицо было румяным. Белые куры — они белые яйца несут… А почему у чёрных кур яйца не чёрные, а белые?       … И на этом нелепом, но по-детски волшебном и красивом моменте девочка засыпала.       Подрастая, Фьора плохо помнила, что было потом, но события техдней почему-то надолго остались в её памяти, если не навсегда. «Умная девочка, вернее, неглупая», — так называла её мать, Мари де Бревай, очевидно, давая понять, что ей ещё учиться и учиться, расти и расти до звания умной девочки и до статуса взрослого человека, и что для самокопания самосовершенствования нет предела. Про то, что Фьора красивая, Мари не говорила никогда, — по крайней мере, своей дочери.        — Ты не страшная, Фьора, — говорила мать, когда подрастающая дочка настаивала — всё, разговор окончен. Это не самое главное. И если — она использовала последний козырь, припасённый ей в воспитании против своей дочери — ты умная девочка, ты должна понимать, что красота… ох, это настолько не важно и незначительно, что… что надо быть умной и начитанной, а на красоту никто и не посмотрит. И если ты будешь хоть писаной красавицей, но при этом глупой, на тебя ни один человек не посмотрит! Ни-о-дин. Запомни это.       Но Фьора не была глупой.       Она быстро научилась понимать, что именно от неё хотят услышать взрослые — и благоразумно молчать о том, о чём взрослые не хотели бы слышать и знать. Сначала — совсем маленькая девочка понимала, что над ней посмеются. Для взрослых детские страхи, советы и выражения настолько глупы и смешны, что нас высмеют не стесняясь, хоть в кругу взрослых членов семьи, хоть при постронних. Как можно воспринимать всерьёз тех, кому ты когда-то изо дня в день менял подгузники и кого пугал ведьмой, живущей в саду, которую позовут родители и которая заберёт нас в случае непослушания, и кто верил в эту страшилку?       Как можно доверять тем, кто ещё не так давно, например, прятал конфету за щекой, оттопыренной, перемазанной шоколадом и предательски пахнущей украденным десертом, но при этом говорил, что пастилу только что утащила кошка, а потом съела? Нет, мама, кошка съела шоколадку не одна, она поделилась с мышкой, а мышка сказала, что отнесёт свой кусочек мышатам. Мама, ну почему ты смеёшься?       Маленькие дети — это смешно. Действительно, как тут не засмеяться, когда маленький ребёнок дарит тебе подарки, место которым только в мусорной корзине и куда они, собственно, и отправляются сразу же после дарения, — потому что это «самое лучшее место для того, чтобы хранить ценные подарки».       Подрастающие дети — это хлопотно, грубо и глупо.       За ними нужно глаз да глаз, они мстительные и без конца припоминают что-то такое, о чём взрослые даже не помнят. Да что за подарки? Что я тогда выкинула? Не говори ерунды. Сколько тебе лет-то было, что ты и правда могла мне подарить? Э-ах, какие такие подарки ты могла нам сделать, потому что ты была… ребёнок. А мы думали, что ты потом выросла, а ты всё такой же, в сущности… ребёнок.       Последнее слово, произнесённое со смиренной мудростью возвеличенного надвигающейся старостью тупицы, который признаёт определённые слабости, ошибки и пороки за всеми, кроме как за самим собой.       Будучи истово верующими, взрослые боятся Бога так сильно, что приблизились к нему максимально близко, — наверное, чтобы было хуже Его видно, — а потом заласкали испуганным поклонением, заболтали навязчивыми, как зудение осеннего комара, молитвами, а когда Бог потерял бдительность и недооценил собственные творения, изменившиеся с момента сотворения веков, превратили Его в своего карманного покровителя, который, по их собственным ощущениям, прощает им всегда и всё, что бы они ни вытворяли.       «Дорогой дневник.       Мне очень нравится разговаривать с тобой, — наверное, уже потому, что ты не ребёнок, а потому знаешь всё или хотя бы гораздо больше меня, — но и не взрослый, иначе ты осуждал бы меня уже за то, что я с тобой разговариваю, а значит, признаю своё ничтожество и твоё превосходство. Интересно, считется ли это нормальным, когда хотя бы задумываешься о том, что простой и чистый лист бумаги может испытать по сравнению с тобой превосходство?       Моя мать сказала бы, что раз я вообще о таком подумала, я ненормальная; значит, я срочно становлюсь нормальной и скажу, что ты просто дневник с белыми и чистыми листами бумаги, и что превосходство может быть только у всех взрослых по отношению ко мне. И что всё вокруг, кроме людей, животных и насекомых — мёртвое. Выходит, наша планета заселена мертвецами, потому что людей хоть и много, но не так же много, как и всего того, что нас откружает. Но я же не хочу, чтобы меня наказывали за то, что я сошла с ума, поэтом никому, кроме тебя, не расскажу о том, что думаю, правда ведь?       Ха-ха. Была сумасшедшая — стала нормальная, разве не так? Поняла, что меня считают сумасшедшей и ругают за это, и разу стала нормальной? А сумасшедствие — это болезнь или просто плохое поведение? Как же скучно должно быть взрослым — и как трудно быть подростком!       Дорогой дневник, мне уже двенадцать лет и я считаю себя большой.       Когда-то давным-давно я спрашивала у мамы, красивая я или нет, и она мне говорила, что она не хочет об этом говорить и что это не самое главное. Что самое главное — это скромность, послушание и ум. Естественно, для всех взрослых послушные сыновья и дочери — это удобно. Неважно, что ты чувствуешь и что ты думаешь, — важно, каким ты кажешься. Интересно, а толкают нас взрослые к манипуляторству — или всё-таки нет? Или они просто приучают нас к тому, чтобы всем было удобно? Чтобы было удобно с нами и нам самим?       Я вот как-то сказала маме, что жить — это не прекрасно, а страшно, и она мне ответила, что я психически больная. Я промолчала и ничего не сказала ей про то, что читала книгу про войну. Выходит, война — это тоже прекрасно? Интересно, сами солдаты радуются войне или нет? Считают ли они, что война не мешает их радости жизни? Или и на войне тоже есть и радость, и любовь, и свобода от чего бы то ни было, и секс? А значит, и во время войны жизнь прекрасна тоже?       Я никогда не пойду на войну, но почем-то думаю об этом. Я представляю себе саму себя в разных ситуациях и позах положениях с разными людьми. А что, если на войне даже ещё больше народа людей, чем в мирное время? Интересно, а что, если бы если я оказалась на войне, я там нашла бы себе новых друзей, видела бы так много всего разного, что не видишь в мирное время, узнала бы цену жизни всему, и мне бы начало даже нравиться?       Интересно, что означает — «пользоваться жизнью» и «пользоваться своей молодостью»? У меня сейчас ещё детство отрочество Я сейчас ещё подросток, и мне это нравится. Я узнаю много нового и буду выбирать только всё самое интересное. И буду узнавать ещё. А что там про общение с другими людьми и про узнаание их внутреннего мира писатели говорили? И учиться на ком-то, это ведь не запрещается ими же? Писателями, в смысле…»       Фьора закрыла дневник, почувствовав, как что-то внутри неё сжимается на манер тугой спирали, способной распрямиться пружиной.       За окном пряно пахло акацией, и детские голоса почему-то казались особенно призывными. Казалось, она мысленно могла проникнуть в душу и тело каждого из них, добраться с тёплым дыханием до мозга, распуститься там осенней тяжёлой георгиной и посмотреть на мир их глазами. И от их сопротивления, инстинктивного или намеренного, её сожмёт, как в тисках объятий, и два сердца забьются ещё сильнее… Войти в кого-то, да так там и остаться, — откуда у неё эта мысль? Кто-то из взрослых это сказал, ей приснилось — или она услышала это где-то ещё?       Девочка замерла, стоя с закрытыми глазами и чувствуя всем телом, как послеполуденное тепло проникает во все поры её тела, а тёплый ветер ласкает её тёмно-каштановые волосы, и ощущала биение крови за опущенными веками. Древней крови всех тех поколений, которые жили до её и уже давно ушли во мглу веков, не узнав о том, что она, их творение, худшее и лучшее одновременно, будет венчать их прожитые жизни до тех пор, пока и сама тоже не уйдёт, оставив после себя потомство для той же жизни, которую, уходя, они заповедовали всем живущим.