Печенье вкуса неба

      Гвен не умела готовить. Обычно, когда она, яростно сверкая от суровой своей любви, бралась за готовку, планета стояла на краю катастрофы не меньше, чем когда Тень и Золото сталкивались в очередном поединке. Яичница всегда была со скорлупой, хлеб непропеченным, по консистенции напоминая скорее мокрый чуть сладкий песок. Но она исправно готовила, как и писала стихи, и порой разукрашивала стены: все, лишь бы показать людям вокруг, что они ей, вообще-то, небезразличны. И если Нил каждый раз был на седьмом небе от счастья и ел любую гадость, какую его сестра приготовит, то Райлан и Ларри ели только из вежливости и дружбы. Так однажды Гвен слышала, как хрустит на зубах Ларри нерастекшийся сахар в кексах, и видела, как он жмурится, жуя безвкусную массу, и понимала: ему не нравится, ему отвратительно, но он это съест.       Тем не менее, в этот день Гвен проснулась с решимостью что-то поменять в своей жизни. К примеру, научиться готовить для той, с кем сегодня в постели она проснулась: с этой коротко стриженной рыженькой девушкой, которая предложила заснуть вместе столь же внезапно, как и появилась в её жизни. В этот день Гвен проснулась, переполненная золотой, как цветочная пыльца, любовью. С безумной детской радостью, уместившейся в ложбинке между ребром и сердцем, с хаотичным теплым ветром в голове и в душе. Там будто всегда кипел чай и бесконечно крутилась мельница, скорость которой превращала мозг в труху, и Гвен это нравилось, как нравилась стойкая уверенность, что на сей раз все получится.       Нола ещё спала, мило посапывая, не то что её идиот-брат по имени Слава, чей храп слышался с чердака. Гвен лежала рядом, любуясь прямой спиной, крепкими, будто и сейчас натруженными плечами, да затылком, на котором Райлан магией вывел ей татуировку. «Свет горит предельно ярко», твердила надпись, сотканная из серебра, и Гвен перечитывала её со знанием, что это правда. Теперь, когда война закончилась и магия фактически ушла, оставив от себя лишь слабый серебряный шлейф, в мир пришло равновесие. Равновесием стало исчезновение волшебства, ибо слабость сделала противников равнее, нежели некогда имевшаяся у них сила. И воссиял истинный свет, свет гармонии. И гармонией для Гвен стала живая, невредимая Нола: недавно настолько мертвая, насколько возможно в мире волшебства, сейчас самая живая из всех.       А ещё её любимым цветом являлся голубой, и Гвен поклялась испечь великолепных голубых печеней, да сделать так, чтобы они по вкусу напоминали так любимое ею небо. Гвен грезила о том, как искалеченная жизнью Нола, наконец обретающая покой шажок за шажком, исполнит свою мечту и откусит кусочек безмятежных, безоблачных небес, что стелились над лугами и пастбищами, реками и деревнями золотых народов. С этой мыслью Гвен встала, приподнялась на носочках, разминая пальцы ног и рук, потянулась — и, вдев ноги в лапти, тихонько пошаркала по спящему дому. И мысль стала мешаться: в ней сливалась и небесная голубизна, и Нола, в чьей постели Гвен провела ночь. Она бросалась из угла в угол, оплавляя, точно олово, грудь и живот, стирая из памяти возможность ходить, пока Гвен наконец, сгорбившаяся от тяжести своего счастья, улыбающаяся, как идиотка, не добрела до кухни.       Все спали. В их с друзьями общем доме стояла тишина, если не считать храпа Славы.       «Печенье, — напомнила себе Гвен и стала рыться в ящиках, полнившихся всевозможными яствами и ингредиентами. — В этот раз нужно яйца разбить так, чтобы ни один осколок не угодил в тесто, а ещё желательно взбить белок вместе с сахаром… Или взбивать его не надо? В конце концов, я же не бисквит делаю, а печенье, и оно должно быть плотным. И наверняка овсяным…».       Радость чуток испарилась, настолько, чтобы печально вздохнуть, помянутая о Ларри, деликатно намекавшем, что готовить — это не её. Также поступила однажды и сама Нола: чуть не отравившись испеченной рыбой, она, старательно подбирая слова, стала рассказывать: нужно не только желание, но и умение. Гвен сжала губы, тряхнула головой. Нет. Она решительно хотела, жаждала это сделать. Может, даже не только из-за Нолы, но и потому что хотела доказать себе: она способна на все. Она вспомнила, какое Нола брала печенье на ярмарке в соседней деревне, вспомнила и какие с удовольствием ела в первую очередь. С варенным сгущённым молоком внутри. Иногда она брала трубочки. Иногда такие твердые блинчики с тонким слоем начинки внутри. Иногда орешки. Главное, чтобы была сгущенка, и Гвен, осмотрев запасы, поняла: готовить её придется самой.       И она достала кастрюлю, бахнула в неё остатки молока из открытого бидона и высыпала столько сахара, сколько влезало в емкость — и лишь тогда, постоянно помешивая, поставила на плиту, из металлической дверцы которой вылетала лишь крохотная струйка дыма. Начало было положено. Через страх, ужас, что она переборщит с сахаром, сделает вместо сгущенки карамель, Гвен шагнула навстречу новому вызову, повторяя самый важный вопрос: «А где мне достать голубой?». Вот уж правда. Вопрос, на который не было ответа в их лишившемся магии мире. Впрочем, так ли важен цвет? Да. И вкус. Вот цель любой еды — быть вкусной. И цвет, понимала она, он неотъемлемая часть еды, реальности в целом. Изредка ловившая себя на том, что покусывает щеку при виде голубого и ощущает сладость, когда смотрит на облака, на их белизну, или жажду при взгляде на сочно-зеленую высокую траву, у которой наверняка вкус воды после обезвоживания, Гвен знала, о чем говорит. Одно невозможно без другого.       Когда она взялась за тесто, маслянисто-желтое солнечное пятно расплывалось на раскалённой красной глади: за окном полыхали последние мгновения рассвета, и все светлело, обретая привычные цвета. Мысли уносили Гвен обратно в спальню, где дремала Нола, наверняка видя хорошие сны, и в глубине души девушка надеялась, что ей снится она, её возлюбленная. Мука — рассыпалась теплым рассыпчатым и сухим снегом по столу. Яйцо треснуло, врезавшись в краешек миски, но не разбилось, пришлось бить второй раз — и когда желток выпал вместе с парой капель прозрачного белка, пара крупинок скорлупы посыпались вместе с ними. Пришлось переделывать.       Гвен все думала и думала… Они стали встречаться не так давно, всего пять дней назад, а знали друг друга около двух месяцев, и за столь короткий срок Гвен снесло башню. Когда магия пропала, и верный друг-бельчонок покинул Гвен, оставив с разбитым сердцем, самый недавно появившийся дух земли, напротив, вернулся. Нил называл это не иначе как «последним чудом золотых народов», и девушка была склонна с ним соглашаться: воскрешение Нолы выглядело и обуславливалось стечением обстоятельств, всесильной вселенской справедливостью и возвращением долга, а может — желанием света сделать последний подарок своим подопечным. В особенности, как теперь выяснилось, своей самой любимой дочери.       Только увидев её, заговорив с ней, Гвен казалось, она пленена некой силой такой же необъяснимой и могущественной, как серебряная магия, первородная и истинная: не зло и не добро, магия, в которой свет и тьма меняются ролями, сливаются, приобретают новые формы. Ей хотелось с ней говорить, привлекать внимание. Хотелось иметь подругу, как Нола.       А вышло так, что Гвен влюбилась без памяти. Легкий шуточный флирт стал признанием в любви, страхи больше не пугали, и сердце, закаленное в лагерях Ястребов, размякло и расцвело, точно из стали проросли хрупкие подснежники. Гвен могла смотреть, как Нола смотрит на закаты, пыталась понять, почему она, Нола, мыслит в таких категориях и в каких руслах текут реки её сознания. Она представляла, как стучит её сердце. И совсем редко — какой на вкус поцелуй, каков звук вдоха, и какого цвета глаза, если плеснуть в них радости. Гвен не знала, что она действительно снится Ноле. Как до этого не знала, что Нола думала о том же самом. Только вот Гвен, несмотря на надежды их обеих, отказывалась делать первый шаг: он пугал её, словно шагала она не к своему счастью, а к бездне. И даже когда все выяснилось, она сомневалась, да и чего греха таить, иногда сомневалась и сейчас, хотя знала, что Нола поет с мыслями о Гвен, а петь с мыслями о любимом человеке — это подтверждение любви, о котором многие могут лишь мечтать.       Сахар. Соль. Молоко из запечатанного бидона. Овсяная мука. Яйца. Разрыхлитель. Дрожжи. Вода… голубика и ежевика. Гвен подумала об этом, когда вспомнила, что в день признания в любви и выяснения статуса их отношений, Нола ела эти ягоды. И Гвен поняла, откуда взять краситель.       «Быть может, — подумала она заторможенно. — Получится добавить голубой ещё и в сгущёнку, хотя какой получится она, если её сварить крашеной? Но надо попробовать… поэкспериментировать».       Гвен нуждалась во вкусе неба.       — Гвен, — голос, который заставил вздрогнуть: спокойный, тихий, холодный. Ястребиный. И все же… серебряно-чистый, подобно каплям дождя, стекающим по каменным фонтанам. — Ты опять за свое?       Сердце рухнуло вниз, куда — Гвен и сама не знала.       — Привет, Райлан, — выдавила она и инстинктивно сгорбилась, сжалась. Как в Селении. — Ты чего в такую рань?..       — Рань? — серебряная магия стала более отчетлива: в голосе юноши проступила добрая насмешка, что-то связанное с заботой и дурацкой дружеской любовью. — Мы, ястребы, вставали в пять утра, для нас шесть — это все равно что встать в полдень. Я зашел проверить её, потому что она вчера жаловалась на тошноту, увидел Нолу: она как раз просыпалась… и искала тебя, судя, во-первых, по пустующему месту подле неё, во-вторых, оставленной тобой куртке.       А теперь сердце вернулось, сделало кульбит и взорвалось, как неожиданно рассыпавшийся на тысячи огненных нитей клубок. Нити те оплели грудь, согрели изнутри, и Гвен непроизвольно улыбнулась, и щеки, все ещё привыкающие улыбаться столь часто, заныли. В первый день отношений Гвен чувствовала себя такой счастливой, что не могла перестать улыбаться, даже онемение в уголках губ и покалывание в щеках не помогали перестать. Она улыбалась от одной мысли о Ноле. О том, что больше не одинока.       — Как она? — шепотом, чтобы не услышала Нола, спросила Гвен. Она не увидела, но почувствовала: Райлан усмехнулся.       — Когда я зашел, она пыталась что-то осознать, а когда осознала — рухнула обратно на постель, распластавшись звездочкой, и у неё был такой мечтательный взгляд, что мне оставалось лишь гадать, чем вы таким занимались.       Сначала Гвен сладко вздохнула, обмякнув… и почти сразу напряглась, вспыхнув, точно спичка.       — У нас ничего не было… такого, — выдавила она.       — Пока что? — он подтрунивал, она знала это, потому что и сама первое время всячески смеялась над его нежной, по-детски наивной и одержимой любовью к Нилу. И все-таки она не удержала в узде фантазию, напряглась ещё пуще, и стало ужасно неловко. Тогда Райлан сдался, искренне, весело смеясь: — Ладно, ладно, подруга! Я же пошутил!       — Я думала, ястребы не умеют шутить.       — Я больше не ястреб.       — Секунду назад ты говорил обратное, — теперь настал черед успокоившейся Гвен ухмыляться. — Ну ладно, раз уж ты встал и скоро появится моя мил… — она откашлялась, якобы поперхнувшись. — И раз уж скоро появится Нола, стоит приготовить завтрак. Я хочу удивить её. Удивить всех вас. И мне нужна твоя помощь. Скажи, какое небо на вкус!       — Небо? — Райлан изогнул бровь. — Слава как-то раз спросил, ел ли я сырых кроликов, Нил однажды спросил, мол, когда ты летал, ты пытался съесть облака? Но чтобы такое… — темноволосый, худощавый и бледный, как полагается всем бывшим приверженцам Тени, он высился над и так не маленькой Гвен, и хмурился, почесывая подбородок. — Наверное, как воздух?       Гвен тряхнула головой. Она не знала, чего хочет на самом деле, только знала, что о небе лучше спрашивать птицу. Но Райлан ответил не так, как она втайне рассчитывала. Также втайне она любила Нолу и хранила аниму в плену у ястребов, ожидая дня, когда ей удастся освободиться. Ибо Гвен, чувствующая вкус цветов и слышащая запахи музыки, ощущала небо сладким, как глазурь. Мягкая, таяющая во рту глазурь с ярко выраженным вторым слоем, сердцевиной, усиливающей сладость и делающую её особенной… небесной.       — Ты печешь печенья вкуса неба? — неожиданно в проходе появилась светленькая голова Нила и его безумная широкая улыбка без пары зубов, потерянных или в приключениях, или после. Увидев его, развернувшийся на звук голоса Райлан вмиг преобразился, стал цветнее, ярче, подвижней: словно появление Нила вдохнуло в него жизнь. — Звучит вкусно!       — Я пока не пеку, — поправила Гвен. — Только собираюсь.       — Собралась — уже печешь! — Нил вышел на залитую желтым солнышком кухню, протопал к друзьям, и его здоровенные лапти и сползающие вниз штаны выглядели на нём настолько комично, что Гвен и не заметила уморительного красного кафтана с сине-зелеными узорами на плечах. Он улыбался, смешил их улыбкой, искорки в зеленых глазах казались отражениями солнечных зайчиков, принесших им красивое весеннее утро. — А что касается неба и его вкуса… думаю, будь у меня силы, я бы слетал и лично выяснил. Но, увы, уже не смогу.       Нил, пусть и без полноценной грусти, но со светлой печалью уставился на свои ладони. Вся анима, коей был наделен Золотой Стриж, пропала со всякой другой анимой и анимусом.       — Но у тебя есть догадки? — без надежды спросила Гвен.       — А? — встрепенулся Нил. Потом, подумав и вспомнив, что здесь делает, сказал: — Неа.       Пришлось доделывать самой. Она прогнала парней со своей кухни, не позволив Нилу попробовать ещё сырое тесто, и стала искать ягоды, дабы выжать из них сок. Тогда появилась другая проблема: небесная сладость явно не ягодная, соответственно, нужно вычленить вкус и оставить цвет. Как это сделать, Гвен не знала, и потому, растерянная, села перед сгущенкой, тестом и горстью голубики с ежевикой. Затем она встала, побродила кругами, пытаясь припомнить мамины советы по магии, целительству и готовке, но, как назло, воспоминания ускользали от неё.       Снова стало чертовски тихо. Девушка взяла пару ягод, покатала между пальцами и уронила обратно. Тикали часовые стрелки. За окном пробуждалась природа, дымились трубы домов, пели птицы и резвилась детвора. Совсем издалека доносился шум ветра. Облака медленно плыли по той неосязаемой, прозрачной ткани, чей вкус хотела повторить Гвен, и в отчаянии думалось сорваться с места, распахнуть окно и задышать. Дышать, дышать, пока на языке не заиграет тот самый яркий, нежный, небесный вкус. Однако, она оставалась на месте. Она старалась оставаться спокойной, не поддаваться так часто одолевавшему отчаянию и обиде, как та, что сорняком проросла в ней за холодными черными стенами Селения и в боях, которые напитывали оружие ястребов Тенью. Она искала свет, если не золотой, то серебряный, если не много, то хотя бы крупицу, крупицу чистой прекрасной любви. И её оказалось мало, чтобы приготовить подобное печенье.       Печенье. Неужели Гвен правда беспокоилась из-за печенья? А зачем? Это просто еда. Просто вкус и цвет. И предназначается Ноле: милой, нужной, и все же не центру мира, Гвен не должна об этом забывать, как забыла о своей сдержанности, о том, что в любой непонятной ситуации важно сохранять здравость и чистоту ума. Гвен должна успокоиться, принять самое разумное решение и, верно, приготовить печенье с ягодным вкусом. Кислым или приторным, который, как обычно, никому не понравится. Гвен горько усмехнулась. Вспомнилось, как до этого она написала Ноле стихотворение, столь неумелое и глупое, что такое стыдно читать и самому далекому от поэзии человеку, и вспомнила, что оставила бумажку с ним в руке Нолы.       Наверное, когда она прочитает, если уже этого не произошло, она закатит глаза. И её станут раздражать жалкие попытки Гвен показать любовь и получить ту в ответ, ведь девушка, столько лет проведшая в лагере, где из добрых детей делали озлобленных, хладнокровных и жестоких взрослых, была любви лишена.       «На что ты надеешься?».       — Привет, родная, — голос Нолы прозвучал над ухом, а потом… чья-то рука легла на талию, и Гвен оцепенела, покрывшись густой пунцой. Высокая Нола, сестра Славы и спасительница золотых земель в самом главном бою против ястребов, она стояла за Гвен и гладила её, точно кошку. Очень нежную, ласковую, важную для себя кошку. — Я слышала от Райлана, ты свинтила ни свет ни заря… чтобы что-то приготовить. Позволь поинтересоваться, что именно?       — Печенье.       Гвен не могла сопротивляться. Она ответила честно. И, вымотанная, запутавшаяся, отшатнулась, обняв себя за плечи. На затылке остался след теплого дыхания человека, к которому она прижималась бы снова и снова, плавясь и теряя рассудок от любви. Нола, удивившись реакции Гвен, кажется, так и застыла, обнимая пространство, некогда наполненное Гвен. Вот так, без «Доброго утра», без нежностей, к которым обе они, холодные и ожесточенные, стали привыкать.       — Но вряд ли получится. Я взяла на себя невыполнимую задачу.       А потом, сообразив, что происходит, собрала остатки моральных сил и развернулась — и девушки оказались лицом к лицу. Увидев глаза и усыпанные веснушками нос и щеки Нолы, Гвен уставшим голосом хотела бы подметить её красоту, и поцеловать губами, коими и так никогда не целовала Нолу: казалось, оттолкнет её и это, тяга к поцелуям, самому действенному проявлению любви.       — Доброе утро, — выдавила Гвен. — Ты как? Как спала?       Нола застыла, все ещё удивлённо глядя на Гвен, и сама Гвен понять не могла, что она так смотрит, и уже хотела спросить, как тут услышала ответ:       — Ты выглядишь замученной.       — Ты не лучше, давай честно, — Гвен не хотела быть грубой. Просто сил не осталось скрывать очевидного: Нола, недавно воскреснув, все ещё выглядела, как привидение. И, как и обычно видя это, Гвен почувствовала иглу в горле, иглу, заставившую руку лечь на её руку. Вместо того, чтобы смутиться, отойти, оставив Гвен без своего тепла, Нола слабо, искренне улыбнулась.       — Я прочитала твое стихотворение. Это… мило. Что ты так смотришь? Думала, я сделаю вид, будто ничего не заметила, не скажу, насколько это стихотворение красивое?       Гвен не знала что ответить. Возможно, отвечать не нужно: она только качнулась вперёд, позволив девушке подхватить себя, истощавшую от тревоги, от нужды и необходимости быть всем приятной, угодной.       — Хреновое стихотворение. Ларри и то лучше напишет, а в нём поэта с гулькин нос.       Нола подождала, точно соображая. Руки её блуждали по телу Гвен, правда, в том не было ничего такого: лишь желание помочь, то ли утешив, то ли гладящими милыми движениями сорвав с её тела налипшие, как тени, тревоги. Как и Гвен, забывшая о способности любить и восстанавливавшая ту, словно после инсульта способность ходить, она делала что могла. Одна собиралась приготовить печенье с небом, другая обнимала, наверное, гадая, сколько потребуется Гвен чужого тепла и сострадания, чтобы вернуться в мир.       Извне визгливо кукарекал петух, мычали коровы, шелестели леса, окружавшие деревню. Внутри, в кольце рук любимой, стояло душное тепло, такое необходимое, что дышалось им легче, чем свежим воздухом.       — Ну не надо так о себе…       — Нола, — мягкая, упрямо стоящая на своем «Н» оставила на языке приятную сладость. Н — это надежда. Н — это… небо. — Помолчи. Дай мне… пару секунд.       — Я хотела повторить то, что сказала вчера. Особенно в свете этого стихотворения, — Нола двинула головой, и Гвен с дрожью во всем теле ощутила, как соприкоснулись их носы, как перед поцелуем. Поцелуем, к которому они были пока не готовы: две побитые, поломанные девочки. — У любви цвет твоих глаз.       Гвен хотела фыркнуть. А она улыбнулась, и пусть груз на плечах стал ощущаться сильнее, часть его испарилась пышным облаком. У любви цвет её глаз… звучит так красиво, так нежно и так смешно, ведь любовь не может иметь цвет глаз человека, почти разучившегося любить. Но она хотела верить, ведь это сказала Нола. И тогда, набрав побольше воздуху, голову наклонила вбок, мазнув кончиком носа по её скуле и губой — по щеке. Все, чтобы добраться до её уха и прошептать:       — Ты меня с ума сводишь… и в хорошем, и в плохом смысле. Но в хорошем все же больше. Ты вот мне сегодня снилась. Ты была в каком-то забавном костюме, больше мужском, чем женском, и глаза у тебя были алые, как у гуля, нет, как у вампира, и отплясывала в такт странной музыке, а я танцевала тебе навстречу, и на мне красовался наряд ещё страннее — шутовской. Ты улыбалась, идя уверенно, как ко мне никто никогда не шел, точно доверишься мне, если начнёшь падать. И мы выглядели, как две влюбленные идиотки, которым весь мир по колено… и есть лишь мы. Вампирша и арлекин. И я хотела сказать… что это был лучший сон в моей жизни. Потому что там была ты. Ты была потрясающе красива, хоть и не сравнимо с тем, как красива сейчас, и мне думалось: во имя матери земли, я ведь могу убить за эту девушку…       Нола рассмеялась. Звук её голоса бальзамом потек по сердцу, глуша боль, даря смысл каждому вдоху и любой совершенной глупости. Ради этого смеха стоит вставать опять и опять. Сколько бы ни ударили в будущем. Какой бы кошмар ни случился дальше. Как бы трудно ни было сейчас: привыкая заново к этому необычному чувству внутри, к этому желанию тратить себя безвозмездно.       — Гвен, ты невероятная.       — Не преувеличивай.       — Хочешь сказать, что я вру?       — Нет. Вообще-то… мне до боли приятно слышать, что ты говоришь. А еще… Как дышишь. Как сопишь, пока спишь.       «Нола… небо… облака… птицы… стрижи, ястребы и чайки…», — Гвен вжалась в её шею, задышала. Она вдруг поняла. Поняла все-все-все, и вдохновение, чистая, яростная анима, исчезнувшая в серебре с тех пор, как две сестры, Тень и Золото, слились воедино, — захлестнула её. И она поняла, что, пробуя на вкус слово «надежда» она чувствует тот же вкус, что и у неба. И у имени Нолы такой же вкус. Это ассоциации. Это связи. Это стойкая, мягкая «Н», это характер, подобный птичьему, и чувство, необъятное, как небесная твердь.       — Нола, — вновь попробовала это имя на вкус. — Ах, Нола, мне нужна твоя помощь.       Нола нахмурилась.       — Ты говорила, твоя мать увлекалась созданием свечей. И чтобы придать свече тот или иной запах, она использовала водку.       — Какую водку? — Нола вздохнула, снова смиряясь с тем, что Гвен ни черта о мире пока не знает, в особенности — о некоторых аспектах жизни её семьи. — Чистый спирт! А что ты хочешь сделать?       — Мне нужно придумать как забрать не запах, но цвет. И, кажется, только что я поняла, как это сделать. Спасибо тебе.       Что же насчет вкуса, Гвен, единственная из компании наделенная подобной особенностью, уже знала, как ей быть. Как сделать так, чтобы печенье со вкусом неба испробовали все. Небо… Надежда. Ели. Башни. Облака. Голубое. Холодное. Свободное… Первым шагом было поцеловать Нолу, и Гвен сделала это: стремительно, резво, как мотылек, отлетающий от горячей лампы, она прильнула губами к её щеке, подбежала к столу и, сгребя ягоды в ладони, прижала их ножом и стала быстро мелко резать. Нола, долго стоявшая, как сраженная молнией, бледная и шокированная, с пальцами, словно бы прилипшими к щеке, смотрела, как она превращает ежевику и голубику в синюю кашу, как бросает в ступку и добавляет туда как можно больше воды, дабы предать смеси нужный цвет. И Гвен казалось, она в самом деле творит небеса.       Девушка обернулась к Ноле, широко улыбнувшись несмотря на боль в щеках и налившиеся свинцом веки, и, смешав получившуюся кашу, стала отмерять, сколько капель хватит, чтобы тесто и сгущенка сделались голубыми, не обретя ягодного, земляного вкуса. И при том, глядя на Нолу, которая смотрела на неё, выкрикнула:       — Обожаю тебя!       Что Нола ответила, Гвен не услышала. Но от её слов стало тепло.       Печенье выпекалось в печи, обложенное красными углями, от которых, если их отодвинуть в сторону, расползутся непослушные вереницы огненных искр. Голубое тесто. Голубая сгущёнка. Думая об этом, Гвен ухмылялась, дрыгая ногами взад-вперёд в ожидании, когда помимо молчавшей Нолы придут остальные. И вскоре остальные стали приходить. Заспанный Ларри, которого Нола, по устоявшимся между ними двумя законам, осыпала тоннами сарказма: «Ты выглядишь так, будто выпавшая из гнездышка птичка или, что ещё страшнее, будто увидел чью-то обнаженную лодыжку». Райлан, пропустивший мчащегося на всех парах Нила. Сам Нил, чей солнечно-желтый пух на голове Гвен по-сестрински потрепала испачканной в муке рукой. И, разумеется, Слава, который всеми правдами и неправдами своим храпом стремился испортить друзьям ночь — он проковылял на кухню последним, босым, в одетых наизнанку штанах, без верха, настолько помятый, что Нола умильно замычала, глядя на братца.       Гвен решила не ждать. Она достала щербатые чашки, все, что были в доме, и стала наливать, пока Нил, повинуясь невысказанному зову, достал с верхних полок свежий хлеб и остатки козьего сыра, и раздобыл нож, который Гвен считала потерянным ещё неделю назад. Наблюдавший за ними пару секунд, Ларри, лишь бы не находиться под ироничным, прожигающим насквозь взглядом Нолы, быстро нашел себе дело: взялся за тряпку и принялся мыть стол. Остальные трое решили и дальше сидеть, и никто их ни к чему не принуждал: пусть, размеренные тишиной и недавним сном, наслаждаются. Тем более, когда тюль плавно движется от слабых вдохов ветра из окна, когда с луга доносится аромат цветов, когда мир тихонько поет голосами птиц…       Два бывших ястреба. Трое из Селений. И ещё одна — много лет прожившая у стороне от тех, от других и третих. Гвен считала, компания собралась идеальная.       Наконец печенье приготовились, и Гвен достал противень, удивившись, когда Райлан и Нола молчаливо просунули в печь по кочерге, расталкивая угли, чтобы горячий воздух от них не навредил девушке. Гвен взглянула на получившееся, стоило свету коснуться печений и дымке от них немного уняться: она смотрела на штук шесть поднявшийся голубых бугорков, которые, верно, очень хотели стать круглыми, но у судьбы были на них свои планы. Некоторые расползлись вбок, некоторые потрескались, но, в принципе, они были похожи на то, что золотые народы звали печеньем, и пахли ароматно, сладко, уютно и тепло: так пахнет дом. Гвен удовлетворенно выдохнула, достала остальные противни, и того в здоровой миске, которую кинул на стол Слава, получилось восемнадцать печеней.       Восемнадцать симпатичных и аппетитных изделий из голубого теста. Небо за окном сверкало, как глазурь. Солнце пекло изумрудную, блестящую от росы траву. Шестеро человек сидели за столом и смотрели на результат. Особенно волновалась дочь волшебницы.       — А это можно есть? — прервал молчание Ларри и получил от Нолы оплеуху: конечно, не за прерванную тишину, а за вопрос. В тот же момент Слава, голодный настолько, что был готов съесть собственные штаны, потянулся к печеньям — и остановился, поймав строгий взгляд Гвен. — Эй! Ты же для нас всех готовила, не? Почему не даешь?       Гвен посмотрела на Нолу. Та ей кивнула.       — Я бы хотела первая попробовать, — сказала Гвен и поёжилась, не до конца осознавая, что только что сказала. Зато отлично зная, что, если печенье вышло плохим, никто, кроме неё, не пострадает. Да, если плохо, она разочаруется, если не удалось передать вкус неба, все равно не обрадуется. И все же, спустя столько ошибок и проб, под серьезным и понимающим взглядом своей возлюбленной, Гвен вдруг обрела уверенность и, более того, поняла: новое разочарование не будет таким сильным, ведь она постаралась, она попробовала, сделала попытку, и это уже что-то да значит. Как попытка дать себе шанс на любовь и дружбу.       Нил впервые выразил волнение, только Гвен не поняла, куда он его направлял. Читать по лицу Нила обычно удавалось легче, нежели сейчас, когда он смотрел на её лучшее творение. Лучшее из худших, скорее всего.       — Ты спрашивала про вкус неба. И дала понять, что печенье должно иметь его вкус. Я все думал над твоими словами и… мне кажется, само небо имеет вкус чего-то нам знакомого. Я вот не так давно увидел такой голубой-голубой цветок, незабудка. Он горький, конечно, но…       Гвен усмехнулась.       — Нил, — сказала она. — Всё в порядке. Я нашла вкус неба.       Он выпучил на неё глаза.       — Правда?       — Да. Проблема в том, смогла ли я его передать или нет. Сейчас узнаю, — и она, взяв печенье, поднесла его ко рту. Откусила. Попробовала. Помолчала. Затем уставилась на Нолу и, подумав, произнесла: — Милая, у нас есть молоко?       — Есть. Вчера вечером купила, — губы Нолы расползлись в обе стороны, образуя улыбку. Она встала, протопала к открытому окну, из которого весенний холодный воздух всю ночь хранил молоко в высоком глиняном сосуде, называемом крынкой. Нола поставила его на стол, подождала, когда Гвен залпом выпьет весь чай и нальет вместо него молоко, и только тогда села — словно немного тормозила, ожидая, что Гвен скажет о собственном творении. Гвен обмакнула кусочек печенья, с которого густо стекала голубая сгущенка, слизала часть её языком и отправила в рот.       Затем удивленные друзья стали свидетелями того, как Гвен пододвинула свою чашку Ноле, словно доверяя ей великий свой секрет, и Нола сказала:       — Я хочу голубое молоко.       — Конечно, — голос Гвен звучал мягко, как перина, и все, кто слышал его, расслабились, будто это «конечно» принадлежало им всем. Оно согрело, внушило чувство романтической любви, которое по-настоящему к Ноле чувствовала только Гвен. Она встала, жуя, и, ничего не говоря, не комментируя, добавила в её молоко остатки красителя и перемешала. Нола с любовью взглянула на молоко цвета неба, обмакнула в него горячее голубое печенье, лежавшее выше остальных, повертела в руках. И обмакнула в молоко. Незабудки в лазурь утра, жемчужину в озеро. А потом откусила и прикрыла глаза.       Весь мир, быть может, стал голубым. Или, по крайней мере, магия. И тишина, в первую очередь, конечно, тишина обрела столь красивый, нежный цвет.       — Ну? — волнение поднялось в груди Гвен и сразу унялось: Нола открыла глаза, и в них отражалась любовь.       — На вкус, как небо.