О печеной картошке и звездных собаках

Угли едва-едва тлели. Красновато-оранжевая искра проскакивала по ним уже так редко, что тому, кто хотел бы непременно ее заметить, пришлось бы неотрывно смотреть в костер, вернее, туда, где костер только что был, — во вкопанную в землю половину железной бочки, служившую очагом. Края бочки от огня тоже нагрелись и теперь излучали тепло, как маленькая пышущая жаром печка. Муза сидела на корточках, подставив ладони теплому воздуху, не шевелилась и, кажется, почти не моргала, сосредоточенно глядя на угли. Видимо, она все-таки ловила искру. Барду не хотелось ей мешать, но и тянуть время не стоило: скоро зола остынет, и тогда никакая картошка уже не запечется. Бард присел рядом с Музой и разгреб палочкой угли — только тогда она заметила его присутствие, будто очнулась от какого-то сна. — По-моему, уже пора, — произнес Бард, задумчиво поворачивая в руке первую небольшую картофелину и разглаживая ногтем фольгу. Вообще-то фольгу — это удивительно полезное изобретение человечества — не делали даже в Полисе, но в полупустом супермаркете разрушенного поселка, куда они недавно ходили на разведку, нашелся добрый десяток рулонов, и от блестящего и звенящего легкого металлического полотна молодежь пришла в бурный восторг. Как только находку не предлагали применить! Одно предположение было интересней другого, но основным полезным качеством странной штуковины единогласно сочли ее блеск — кто вплетал тонкие полоски фольги в прическу, кто инкрустировал ею рукоять ножа. Эта мода отчего-то невообразимо раздражала Персея, который не то что наотрез отказался использовать “железную бумагу” в декоративных целях, но смотрел на тех, кто это делал, с нескрываемым презрением. Объяснял свое отношение он тем, что лишний блеск привлекает врагов и диких животных, а к встрече с ними готовым нужно быть всегда. Когда Бард рассказал, как пользовались фольгой в старые времена, все были разочарованы. А у Бродяги во взгляде читалось победное “ну я же говорил!”. Так или иначе, находка оказалась небесполезной. Вот, например, можно в ней картошку запечь. Да и, в конце концов, как бы ни использовали ту или иную вещь раньше, никто не запретит применить ее теперь по собственному разумению! Муза осторожно взяла картофелину у Барда, и та как раз легла ей в ладонь, будто для нее была выточена. Она опустила ее в лунку в золе с такой бережностью, как если бы сажала семечко, из которого должен был вырасти прекрасный цветок. — Похоже на звездное небо, — прошептала Муза. Она тоже вооружилась палочкой и ворошила горку тлеющих углей, предусмотрительно отодвинутую в сторону, подальше от картошки. Барду остатки костра не казались похожими на небо. В ночном небе чувствуется глубина, чувствуется бесконечная даль — а тут что? Обгорелые головешки, пусть даже и с подмигивающими то тут, то там огненными искорками. Но кто же помешает Музе видеть то, что ей хочется видеть? Персей появился как всегда бесшумно — в какой-то момент Бард просто поднял голову, оторвав взгляд от костра, и увидел, что он уже сидит рядом с ними. Казалось, Персей, если ему это зачем-нибудь понадобится, мог бы вовсе не дышать и идти, не сминая травы и не оставляя следов. Прозвище, которое как-то само собой за ним закрепилось, — Бродяга — все-таки невероятно ему шло. Бард спрашивал себя иногда, кем был бы Персей в том, прежнем мире — до падения неба. К чему там можно было бы применить его способности? Каким-нибудь военным разведчиком, беспрекословно исполняющим приказы командира, Бард его представить себе никак не мог. Нет, Персей, Бродяга — дитя своего времени, нового, иного. К которому Бард вроде бы привык, но которое, временами чувствовалось, все никак не мог до конца принять. Ну и ладно, в конце концов. Главное, что дети чувствуют себя здесь как рыбы в воде. — Мы печем картошку, — похвасталась Муза, и Бродяга молча кивнул — Бард не удивился бы, если бы оказалось, что на этот тонкий едва заметный запах он сюда и пришел. Унюхать он мог что угодно — в лагере ходило множество шуточек, что именно, — причем с самого большого из вообразимых расстояний. Услышать, впрочем, он тоже многое мог бы издалека. Как и разглядеть. — А ты где был? — Музе явно хотелось втянуть Бродягу в разговор. Только вот он, по всей вероятности, ее рвения не разделял. — Там, — мрачно и коротко бросил он, кивнув на лес. — Что делал? — не отставала Муза. — Много что. Последнее Бродяга сказал уже с нескрываемым раздражением, и Муза тут же отступила: Бард поражался иногда ее чуткости и чувству меры. С другой стороны — ничего неожиданного, вся в мать… Бард не стал надолго задерживать взгляд на Бродяге, чтобы лишний раз не нервировать его — однажды, помнится, он бешено озлился, когда ему показалось, что его разглядывают. Но успел заметить, что на штанах Бродяги прибавилось прорех, куртка лишилась пары пуговиц, а в волосах запутались сухие листья. Вытащить их Бродяга вряд ли бы позволил, разве что Музе, да и то — только в хорошем настроении, а хорошее настроение не было самым частым его состоянием. Даже говорить про листья, чтобы Бродяга убрал их сам, было бы неосмотрительно — мог и на это обидеться. Чтобы он не шипел, как дикий зверек, на каждого, кто посмеет к нему приблизиться, должно было сойтись много факторов, и совпасть у них, как правило, как-то не получалось. Раздражительность у Бродяги была обострена точно так же, как слух, зрение и обоняние. И это тоже не удивляло — ребенок, выросший в лесу, и не мог не научиться видеть угрозу в каждом шорохе. Но все-таки Барду было гораздо проще и спокойнее с Музой — ее было легко любить. Любить Музу — это благодарное занятие. Ты что-то даешь и еще больше получаешь в ответ. Любить Музу — это как посадить зерно в плодородную почву: ты точно знаешь, что из этого маленького зернышка обязательно вырастет что-нибудь прекрасное — достаточно это зернышко вовремя поливать. Достаточно раскрыть объятья — и Муза бросится в них с разбегу, так что порой и на ногах едва устоишь. Любить Бродягу — это работа. Тяжелая, выматывающая, не приносящая мгновенного результата. Иногда и вовсе никакого видимого результата не приносящая. И потому Бард очень боялся понять однажды, что любит Музу больше. И надеялся, что это все-таки не так. Но как измерить любовь, даже собственную? По распределению сил? На какой же тогда коэффициент умножать старания ради Музы, чтобы сопоставить их с душевными затратами на Бродягу? Чтобы они достигли хотя бы того же порядка? Этого Бард не знал. И, честно говоря, узнать совершенно бы не хотел. Вокруг потухшего костра уже собралась небольшая компания: слух о печеной картошке сам собой разнесся по лагерю быстрее, чем если бы кто-то нарочно побежал всех созвать. Немедленно сделалось шумно, и среди всеобщего оживления как-то затерялось подчеркнутое, мрачное и натянутое почти до звона молчание Бродяги. Муза тоже молчала, но не грустно, а загадочно, и уже начинала поглядывать на Барда блестящими глазами. Бард знал, что это означает: сейчас попросит рассказать какую-нибудь историю. И точно — она придвинулась к нему поближе, потянула за рукав, чтобы он склонился ухом к ее лицу, и шепнула: — Расскажи нам что-нибудь. — Про что ты хочешь? — улыбнулся Бард. — Про полет, — быстро отозвалась Муза, как если бы спешила первая предложить тему, боясь, что ее перебьют. Перебивать ее, конечно же, никто не собирался. — Чтобы до самых звезд. Знаешь такую историю? Бард задумался. Не так-то много мифов и сказок про полет… Есть, конечно, всевозможные ковры-самолеты и даже Баба Яга в ступе, но это совсем не то, что Муза имеет в виду. Вспомнить, что ли, что-то историческое — про воздушный шар, или вот, например… — Не знаешь? — по-своему истолковала его молчание Муза и явственно расстроилась. — Ну расскажи тогда опять про Дедала и Икара. Про Дедала и Икара Бард рассказывал уже десятки раз — да что там, про них он когда-то даже написал песню, которая в лагере считалась настоящим хитом и которую неизменно требовали на любых посиделках с гитарой. Нет уж, про Дедала и Икара, наверное, все-таки хватит. — Это я уже сто раз рассказывал, — медленно проговорил Бард, прикидывая, подойдет ли к случаю та история, которую он только что вспомнил. — Хочешь, я лучше расскажу про Гагарина? — А кто это такой? — нахмурилась Муза. Бард загадочно шевельнул бровями — мол, сама сейчас узнаешь, — потянулся за гитарой, пару раз провел по струнам, подкрутил колки и только тогда окинул всех собравшихся торжественным взглядом. — Это первый человек, который побывал в космосе. Муза ахнула и запрокинула голову, глядя в небо так внимательно, как если бы ожидала, что Гагарин пролетит по нему прямо сейчас. — И разбился, — заявил вдруг Бродяга из-под надвинутого на глаза капюшона. Все повернулись к нему. — А что, нет, что ли? Эти истории всегда так заканчиваются. — Нет, не разбился! — звонко крикнула Муза, — не разбился, не разбился! Пап, скажи ему! Ее голос звучал обиженно, но Бард знал, что она на самом деле не злится на Бродягу — просто ей хочется доказать ему, что история закончилась хорошо. Музе всегда было важно, чтобы истории хорошо заканчивались. Если она и любила миф про Икара, то оттого, что привыкла к нему. Помнится, когда она услышала его впервые — она была тогда очень маленькая, — настолько огорчилась из-за несчастливого финала, что сочинила другой, где Икар не погибал, а благополучно возвращался домой вместе с отцом. — Пап, ну скажи ему, ну скажи! — Муза дергала его за рукав. — Все же хорошо кончилось? Она заглянула ему в глаза, и Бард отчего-то почувствовал вину — будто это от него зависело, хорошо или плохо заканчиваются истории. Хотелось бы вообще не отвечать, но Муза очень настаивала, да и Бродяга ждал, глядя на него с кривой недоверчивой усмешкой. — М-м-м… эта история заканчивается хорошо, — уклончиво ответил Бард. — То есть она заканчивается плохо, но ты не хочешь нам об этом рассказывать? — уточнил Бродяга. — Нет, я же сказал: история закончилась хорошо. Он полетел в космос, не разбился и спокойно вернулся на землю. — Значит, разбился потом, — буркнул Бродяга. — Когда второй раз полетел. — Он летал в космос только один раз, и все прошло хорошо, — спокойно произнес Бард. Но это спокойствие далось ему очень непросто. Он уже жалел, что выбрал эту историю. Увы, уже поздно: раз пообещал, придется рассказывать. — Человечество всегда интересовалось небом, — неспешно начал Бард. — Звездочеты глубокой древности мечтали постичь движение планет и прочитать тайные послания, заключенные в расположении звезд. Потом прошли века, и уже ученые — астрономы — стали наблюдать небесные тела и изучать космос. И вот однажды они поняли, что сделали достаточно открытий, чтобы построить такой корабль, который мог бы взлететь так высоко, что человек, сидящий в нем, добрался бы до самого космоса. — А что такое космос? — несмело спросил вдруг кто-то из маленьких. — О, а это очень хороший вопрос! — обрадовался Бард. Он заиграл ненавязчивую тихую мелодию — это, как он давно уже выяснил, всегда помогало слушателям получше представить себе что-нибудь трудновообразимое. — С земли мы видим небосвод так, как будто это, — Бард в последний момент увильнул от слова “купол”, — крыша. Как будто это огромная крыша, натянутая у нас над головами, а звезды и планеты — всего лишь светящиеся точки на ней. — Дырявая крыша, — подал кто-то голос. — Именно так, — согласился Бард. — Но на самом деле, если подняться очень-очень высоко, ни в какую крышу упереться нельзя. — А что там? — Там бесконечное пространство, в котором ничего нет. Звезды, планеты и все остальное есть, а между ними — ничего. Вопросы посыпались одновременно, перекрывая друг друга — каждый хотел разобраться в том, что поразило его больше: — Как это — бесконечное? — Как это — ничего? — Совсем бесконечное? — Совсем, — подтвердил Бард. — Можно лететь в любую сторону сколько угодно времени, но до края не долетишь никогда, потому что края нет. Это называется Вселенная. Она везде. Мы с вами тоже ее часть и тоже летим в пустоте, только не чувствуем этого, потому что наша планета очень большая и притягивает нас к себе. — Правда-правда? — не выдержал один из малышей. — Правда-правда, — кивнул Бард. — И там нет ничего, просто воздух, — Муза взмахнула рукой, как будто крылом ловила ветер. — И воздуха нет. Совсем ничего. Муза внезапно посерьезнела и подняла на Барда большие грустные глаза. — А если нет воздуха… чем же тогда дышат звезды? — спросила она совсем тихим шепотом, как если бы боялась, что над ней будут смеяться, если услышат ее вопрос. Хотя Бард знал — Муза редко беспокоилась о том, как выглядит в чужих глазах. — Ты же говорил, что все живые существа дышат. Звезды что, неживые?.. Бард немного растерялся. Он вообще терпеть не мог это чувство — когда от тебя ждут, что ты сейчас изречешь что-нибудь, способное решить все проблемы, даже те, которые от тебя не зависят. Особенно их. Дети — может быть, не все, статистику Бард не собирал, но эти дети точно, — всегда этого ждут. Ты должен всегда помнить, что их мир хрупче твоего и любая перемена способна его перевернуть — и именно ты отвечаешь за то, чтобы все вернулось на круги своя. Ну, по крайней мере, это они так думают. — Неживые они, — сказал Бродяга. Когда он что-нибудь говорил, почти всегда выходило неожиданно, потому что, как правило, он молчал. Но молчал красноречиво. — Это просто большие светящиеся шары. И очень горячие. Если ты подлетишь к ним близко, то умрешь. — Потому что крылья расплавятся, и я упаду, да? Как Икар? — Муза начала часто моргать, и в ее голосе зазвенели приближающиеся слезы. — Да нет, — буднично дернул плечом Бродяга, — сгоришь просто. Когда Муза собиралась плакать, она никогда не выглядела так, чтобы по ней можно было это определить, — у нее не дрожали губы, не собирался складками лоб, не сводились брови, как у жалобного котенка. Слезы просто сами собой начинали вдруг течь из ее глаз, не встречая на своем пути никаких препятствий: наверное, она никогда не боялась, что их увидят. Доверяла. Достаточно чувствовала себя в безопасности, чтобы просто плакать, когда грустно. Барду пришло вдруг в голову, что он никогда не видел слез Бродяги — даже когда тот был младше. Но сейчас все-таки нужно было что-то сказать — чтобы вечер, который начинался так чудесно, не превратился в сплошное разочарование. — Звезды состоят из того же вещества, что и все на нашей планете, — осторожно произнес Бард. Он понял вдруг, что и сам не так уж много знает о том, о чем говорит: в прошлом он не особенно интересовался астрономией — знал, конечно, на уровне школьной программы, но не более того. Как же причудливо перепуталось все в мире, если он — тот, кого раньше назвали бы, скорее, носителем гуманитарного знания, — стал главным экспертом по подобным вопросам! Да что там главным — единственным… — Точнее, все на нашей планете состоит из того, что раньше было звездами. Древние звезды когда-то взорвались и все то, что вырвалось на свободу, стало планетами и всем, что на них есть. Даже мы с вами состоим из бывших звезд. Вот об этом Бард точно где-то читал. Но все равно надо бы выбраться в библиотеку Полиса за книжками про космос. Если уж молодежь так этим интересуется. Как все-таки прекрасно, что ему удалось уговорить Тесея не уничтожать бумажную библиотеку после создания цифровой. Как ни странно, аргумент подействовал эстетический: “ну сам посуди, на кого ты будешь похож, если станешь сжигать книги?”. — Мы были звездами? — переспросила Муза и, кажется, передумала плакать. — А те звезды, которые сейчас на небе… они тоже будут людьми? А когда мы умрем, что будет? Опять станем звездами? Она спросила это не испуганно, а буднично и легко, как если бы ее это никак не касалось. Будь у Барда привычка ругаться, сейчас он мысленно выругался бы самым витиеватым сочетанием слов. При том, что Муза была самым очаровательным ребенком, какого он знал, ее способности задавать неудобные вопросы можно было позавидовать. И была у нее еще одна черта, которая чужому человеку легко могла бы показаться жуткой: о смерти она говорила не как о чем-то страшном и грустном, а как об обычном явлении природы. Она могла часами плакать над повредившим лапку мурзиком, но совершенно спокойным голосом и с сухими глазами рассказывать о том, что нашла на краю леса чей-то скелет. Сначала Барда это тревожило, но потом он постепенно привык. Если ей так легче — почему бы и нет? Бард малодушно потянул время, перебирая струны, и повезло: от необходимости отвечать на вопрос его неожиданно спас Бродяга. Он как-то напряженно подался вперед и быстро сказал: — Так что там было с этим? Который в космос полетел? Бард поспешно схватился за протянутую руку помощи. Благодарный взгляд Бродяга, правда, то ли не заметил, то ли не захотел замечать. — Человек не сразу полетел в космос. Первыми там побывали животные. — Мурзики, — уверенно припечатал кто-то. — Э-э-э, ну они, наверное, тоже… — Бард искренне не знал, запускали ли в космос муравьев. В принципе, это было бы логично. — Но есть другие, более известные. — Трупоеды, — тихонько предположила Муза. Она выкатывала палочкой испекшиеся картофелины из костра — самые маленькие уже были готовы. — В точку! Кто-нибудь слышал про Белку и Стрелку? — Я про Лайку слышал, — заявил Бродяга. Барду опять пришлось замолчать — уж про Лайку-то он тоже, конечно, слышал. Но откуда об этом знать Бродяге? Иногда Барду казалось, что он не знает о наличии в лагере и половины тех книг, которые Бродяга утащил к себе. Формально Бродяга вообще был удивительно похож на него самого в детстве — такой же одиночка, предпочитающий книги шумным компаниям. Но, разумеется, стоило узнать его хоть каплю ближе — и любой убедился бы, что между ними мало общего. Что ж, и хорошо. Вырастить копию себя в планы Барда точно не входило. — Они запустили Лайку в космос для эксперимента, — сказал Бродяга, еще глубже надвигая на лоб капюшон. — Они даже не предполагали, что она вернется. Она умерла. От страха. — Бедненькая, — поразилась Муза, и ее глаза снова подозрительно заблестели. — Зато Белка и Стрелка благополучно вернулись, и их встречали как героев, — примирительно начал Бард, но осекся: даже не оттого, что понял, как жалко звучит это “зато”. Он замолчал, потому что Бродяга внезапно скинул с головы капюшон, весь как-то напрягся, выпрямил спину, разом становясь как будто выше, и втянул носом воздух. По ту сторону костра оживились. — Унюхал, как мурзик в лесу пернул? — Или Архонт в постели клопа раздавил? Бродяга даже не улыбнулся. Он сжал губы в тонкую линию и выставил вперед ладонь, призывая к тишине. Все умолкли. По какой-то им одним ведомой причине даже те, кто был старше Бродяги и пользовался в лагере большим, чем он, влиянием, в такие моменты слушались его, не споря. Бродяга припал ухом к земле, вслушиваясь во что-то, что слышал только он. Бард прижал ладонь к струнам гитары, чтобы ни один посторонний звук ему не помешал, но этого, видимо, оказалось мало: Бродяга раздраженно покосился на уже едва дымящийся костер и, вытянув ногу, быстро раздавил каблуком последний уголек, все никак не желавший окончательно потухнуть. Теперь стало совсем тихо. Казалось, даже ветер перестал свистеть в верхушках деревьев и гнать по земле опавшие листья — из уважения к тонкой работе следопыта. Все замерли в ожидании вердикта — и этого нисколько не отменяло то, что никто, кроме самого Бродяги, не понимал, в чем, в сущности, дело. Бродяга вдруг дернулся, вскинулся, отталкиваясь обеими ладонями от земли, и обернулся к Музе. Взгляд у него был какой-то совершенно особенный — Бард такого и не помнил. — Оно скоро будет здесь. Спрячься. — Куда? — Муза не двинулась с места, и Барду показалось, что странным состоянием брата она обеспокоена куда больше, чем тем, что могло его напугать. — Спрячься! — повторил Бродяга громче и настойчивее, окинул взглядом прижавшихся друг к другу малышей и, уже с заметным раздражением, потребовал того же и от них: — Вы тоже идите в дом. — Да что случилось? — не выдержал Бард. Он отложил гитару и поднялся на ноги, но Бродяга опять резко выставил ладонь, и он, подчинившись этому жесту, не стал подходить ближе. — Оно приближается, — с нажимом проговорил Бродяга. — Да что за “оно”?! Вот теперь все, кто до сих пор молчал, взорвались возмущенным недоумением. — Увидим, когда появится. И Бродяга с удивительным для ситуации равнодушием пожал плечами. А потом вытащил из-за пояса нож. — Так, пойдемте-ка действительно в дом, — сказал Бард Музе и малышам, стараясь, чтобы голос звучал легко и непринужденно. Уговаривать пойти в укрытие самого Бродягу было бы настолько бесполезно, что и думать об этом не стоило. В свои неполные пятнадцать он считал себя совершенно взрослым и не принимал других мнений. А вот отвести в безопасное место других детей и вооружиться чем-нибудь потяжелее гитары — наверное, стоило. Даже если все это было более чем странно и он даже предположить не мог, с чем им придется иметь дело. Мало ли в лесу неведомой мутировавшей хтони, с которой они до сих пор еще не сталкивались? Гитара была вручена Музе, которая подошла к своим обязанностям хранительницы со всей серьезностью: обхватила гитару обеими руками, как будто держала младенца, и поспешила в дом. Почему-то она выглядела спокойной. Бард наскоро оглядел комнату в поисках чего-нибудь, что сошло бы за оружие, и остановился на кочерге. В лагере, конечно, было и настоящее оружие, но пользовались им в основном для охоты. Никогда еще им не приходилось применять его для защиты, против кого-то, кого можно было бы назвать врагом. И начинать очень не хотелось. Он мог, но не стал. Вместо него стали другие. Когда Бард вышел на улицу, все собравшиеся тоже успели вооружиться: кто камнем, кто ножом, а кое-кто успел, вероятно, сбегать за ружьем. Они стояли полукругом, а впереди выделялась хрупкая с виду маленькая фигурка Бродяги — эти взрослые мужчины и женщины, казалось, негласно признали своим лидером подростка на голову ниже любого из них. Глядя на них, Бард невольно вспомнил что-то смутное, из прошлой жизни — экскурсии. Бродяга — экскурсовод, знающий все в лесу, он сейчас проведет разинувших рты туристов по экологической тропе, да так ловко, что ни на какую бабочку никто не наступит. “Дамы и господа, посмотрите, пожалуйста, налево. Перед вами неизвестная науке постапокалиптическая…” Тьфу. Нельзя забывать, где находишься. Какие слова-то вспомнил! “Экологическая тропа”. Такое точно теперь уж никогда не пригодится. Да и риски изменились: теперь на бабочку наступить нестрашно, главное, чтобы бабочка — копытная и ростом с куст — не наступила на тебя. Шорох раздался совсем внезапно и ближе, чем ожидалось, — на самой опушке леса. Судя по звуку, приближалось что-то небольшое — но небольшое не значит безопасное. Бродяга поудобней перехватил нож и присел, готовясь к атаке. Как же все-таки это неправильно — что весь лагерь будто бы прячется за спиной ребенка. Бард поднял кочергу и быстрым шагом направился к Бродяге, чтобы встать рядом с ним, но опоздал. Из кустов уже выкатилось странное. Странное походило на желтовато-бежевый шерстяной комок. Оно тяжело дышало и явно не было человеком — Бард успел осознать, что почувствовал по этому поводу облегчение. А в следующую секунду Бродяга издал что-то среднее между боевым кличем и воплем на одной протяжной высокой ноте и бросился вперед. Дальнейшее Бард помнил посекундно, как если бы видел в замедленном кино: как Бродяга в пару прыжков оказался на поляне, рядом с неведомым существом; как существо попыталось отпрянуть, но не успело; как Бродяга повторил свой воинственный крик и занес нож; как сплелись в единый дико катающийся по земле комок бежевая шерсть и черная кожаная куртка Бродяги; как он сам, Бард, бежал к ним через двор и поляну, чтобы вмешаться, но сомкнувшаяся толпа не давала ему пробиться вперед. Казалось, что все это заняло очень много времени, хотя на деле, вероятно, минуло не больше нескольких секунд. Когда его наконец пропустили, Бродягу уже оттаскивали от существа. Он не вырывался, глядя перед собой остановившимся взглядом и сжимая все еще выставленный вперед нож — только на этот раз на лезвии ножа блестело что-то красно-бурое. Существо сидело тут же, на поляне. У него была острая морда, два треугольных уха, четыре лапы и хвост. Оно сидело на земле и лизало одну из лап розовым языком. Бард шагнул ближе, опуская кочергу. И существо подняло на него черные выразительные умные глаза. — Да это же… Все лица обратились к нему. Только Бродяга выпутался из державших его рук и отвернулся. — Да это же… — повторил Бард и вдруг рассмеялся, сам не до конца веря собственной догадке. — Это собака. — Что-то на трупоеда не очень похоже. — Да не трупоед! — Бард все-таки шагнул к комку бежевой шерсти и склонился над ним. Существо тихонько тявкнуло и на всякий случай отползло подальше. На лапе у него виднелась свежая рана. — Обыкновенная собака. Как раньше. Бард обернулся. На него глядело два десятка пар недоуменных глаз. Никто из этих людей не знал, что такое “собака как раньше”. Одни были слишком молоды, чтобы помнить, другие — просто не помнили. — Собака, — пояснил Бард, как будто что-то изменилось бы оттого, что он произнес это слово еще раз. Как будто они бы вспомнили. — Видимо, некоторым из них удалось не мутировать. Они были такими до того, как упало небо. После этих слов повисла тишина. — И что нам теперь с ней делать? — спросил кто-то. И вдруг сквозь ряды замерших зрителей пробилась Муза. Она до сих пор не выпустила из рук гитару и несла ее все так же — как ребенка, которому боишься навредить, сон которого не хочешь потревожить. — Ты здесь откуда? — опешил Бард. — Пришла, — качнула головой Муза. На это было нечего возразить. Муза просто шла вперед, как если бы не произошло вовсе ничего необычного, и собака почему-то позволила ей приблизиться. Бард стоял и смотрел, как она опускается на корточки, бережно кладет на землю гитару, запускает пальцы в спутанную грязно-желтоватую шерсть и гладит — осторожно, без нажима. И как дрожащее собачье тельце доверчиво прижимается к ней. И тогда, как-то не сразу, будто лишь постепенно осознав происходящее, в толпе засмеялись. Это был радостный смех облегчения: страшный монстр оказался обычной собакой. И не важно, что означает это слово, — важно, что Муза сидит сейчас в обнимку с этим неведомым зверем и зверь не причиняет ей вреда. И не бежит от нее. Барда всегда поражало умение Музы находить общий язык с животными, и умом он понимал, что в происходящем самое удивительное: ведь Муза тоже видела такого зверя впервые. Но подсознание никак не желало замечать в этой сцене что-то необычное, только девочку, обнимающую собаку. Как будто все было как раньше. Как будто небо никогда не падало. И от этого контраста Бард тихо рассмеялся вместе со всеми. Рассмеялся — и в следующее мгновение почувствовал, что что-то тревожное, что-то неправильное почти физически жжет спину. Он обернулся. Сзади стоял Бродяга — Бродяга, которого оттащили от незваного пушистого гостя и о котором забыли. Он был страшно бледен и вытянут готовой порваться струной. Его губы были плотно сжаты, а в глазах плескалось что-то темное, жуткое, непривычное. Пару долгих секунд он смотрел в упор на тех, кто смеялся, и на Барда, с лица которого стремительно сходила улыбка, и на Музу, все еще прижимавшую к себе собаку. У него дрожали губы, ресницы и, кажется, даже щеки. А потом он развернулся на каблуках и быстро, не оглядываясь и не говоря ни слова, понесся в сторону леса. — Что с ним? — спросил Бард почему-то у Музы. — Обиделся, — ответила она просто, как если бы речь шла о чем-то совсем обыденном. Она сорвала несколько подорожников и сосредоточенно пыталась приладить их к собакиной лапе: еще одно невероятное совпадение — после падения неба именно это растение, испокон веков служившее лекарством во всевозможных детских играх, обрело настоящую целебную силу, сравнимую с сильными медикаментами. — Но на что? Разве кто-то что-то ему сделал? — Он думал, что нас спасает, — спокойно произнесла Муза. — А это была просто Лайка. — Лайка? — Я назову ее Лайка. В честь той, которая летала… — Муза замолчала и нахмурилась. Она явно забыла слово “космос”. — К звездам. — Но почему не Белка и не Стрелка? — Потому что Лайку жальче, — припечатала Муза железным неоспоримым аргументом. * Сгустились тучи, и Бард очень боялся, что пойдет дождь — особенно что дождь пойдет не простой, а ледяной или кислотный. Бродяга все еще не вернулся. Бард и Муза сидели на крыльце дома и смотрели на лес. Когда убежал Бродяга, все постепенно разошлись по своим делам. Никто так и не понял, что произошло, да и Бард не был уверен, что понял сам. Зато вот Муза, кажется, поняла. Никому уже не нужную картошку собрали и унесли куда-то в дом. Лайка, как только подорожниковая повязка подействовала и наступать на лапу стало не больно, тоже сбежала в лес. Музу это, кажется, нисколько не расстроило. “Лайка пошла домой, — сказала она. — Она хочет побыть одна”. На душе у Барда было паршиво и как-то неясно. Муза плела из травинок косичку и казалась целиком поглощенной этим занятием. — Я все-таки пойду его поищу, — сказал Бард, поднимаясь на ноги. — Я так больше не могу. — Не надо, — сказала Муза, не отрываясь от травинок. — Он тоже хочет побыть один. — Но… — Если ты пойдешь, он решит, что ты ему не доверяешь, пап. Бард открыл рот, желая возразить, потом закрыл рот, а потом посмотрел на опушку леса. И в эту секунду на горизонте появился Бродяга. Он молча приблизился к ним, так же молча поднялся на крыльцо, прошел мимо них и скрылся в доме. А в следующую секунду пошел дождь. Обычный. — Это тебе. Бард вздрогнул. Муза протягивала ему травяную косичку. — Спасибо. Он взял подарок, и Муза встала и тоже ушла в дом. А Бард остался сидеть на крыльце. Он машинально растер в пальцах косичку, и к запаху дождя примешался запах свежей травы. Пахло как раньше. Бард сидел, а тревоги развеивались сами собой, и он чувствовал, что того страха, который, пусть редко привлекая к себе внимание, но все же следовал за ним все это время неотступно, — страха, что он любит Бродягу меньше, чем Музу, — больше не было. Он любил Персея. Любил не вопреки тому, что он непохож, что он не такой, — а благодаря. Ведь, в конце концов, его целью было вырастить не толпу маленьких Бардиков, а свободное поколение независимых исследователей, мечтателей, непохожих ни на кого. И, кажется, ему неплохо это удалось. Бард зашел в дом. Бродяга и Муза сидели на циновке возле печки, лицами в разные стороны, но крепко-крепко прижавшись друг к другу спинами.