Шесть осколков поцелуя

*** Фурина целует ему руку — беззлобно смеëтся и над его желанием следовать человеческому этикету, и над собственными подданными, готовыми убивать ради возможности поцеловать перчатку божества. — Запомни этот момент, — говорит она весело, — Когда ещё ты окажешься на моëм месте? Через четыреста лет, миледи. Когда Фонтейн будет спасëн, а вы сбежите из дворца, оставив в своих комнатах почти все вещи и пять веков, легших на плечи Нëвиллета грузом неожиданной вины. Фурина целует его в щëку — делает вид, что хотела что-то сказать, а когда он наклоняется, звонко чмокает и тут же отстраняется с невиннейшим видом. Он не знает, какую реакцию должен был показать, но чувствует себя озадаченным. Это не то, чем они должны заниматься в его кабинете, верно? — Что ты так смотришь? Это божественное благословение на усердный труд! — она выпархивает из дверей причудливой синей бабочкой, оставив за собой след серебристого смеха. Да, усердного труда в его жизни теперь ещё больше чем обычно. Куда больше. Кто бы мог подумать, что вечно беззаботная леди Фурина выполняла столько разных задач? Сейчас такое благословение Нëвиллету действительно пригодилось бы. Жаль, что она никогда не могла его дать. — Не задавай вопросов, пожалуйста, — Фурина подходит к нему вплотную, прижимается к груди, держась кулаками за декоративные детали воротника его мантии. Он молчит. В конце концов, всё, что он может сказать, это вопросы, которые она попросила не задавать. Они оба молчат. Минуту, две, три, вечность… — Думаю, теперь ты будешь лучше понимать чувства смертных, — шепчет Фурина, когда вечность заканчивается, а потом целует его в грудь, туда, где бьëтся сердце, — Таков мой дар тебе. Теперь Нëвиллет осознаëт, что эти слова просто дали ему больше уверенности. Всë-таки понять еë саму он так и не смог. До самого эпилога. Фурина целует его в нос и ласково улыбается, когда он в очередной раз чихает. — Всë проходит и это пройдёт, — напевает она, поправляя ему подушку, — И кто бы мог подумать, что драконы тоже болеют? — Не заразитесь, миледи, — он чувствует себя мятным желе — с характерным ознобом, капельками конденсата и общей аморфностью. Но прикосновение еë губ ощущается приятно. — Я не заражусь. Боги не болеют, мой дорогой, — Фурина качает головой. Наверное, поэтому первое, что она сделала, лишившись последних крупиц божественности, — заболела. С температурой, насморком и кашлем. Нëвиллет сам не знает, как сдержался и не проклял еë на бессмертие ещё раз — только бы не мучалась. Должно быть, подумал, что так она будет мучаться ещё сильнее. Фурина смотрит сквозь него. — Прости меня, — повторяет он в который раз, — Пожалуйста. Вода из оперы уходит медленно, они одни и всё ещё отрезаны от остального мира. Он уверен, что это единственная причина, по которой Фурина вообще его слушает. — Я не должен был сомневаться в тебе. И этот суд… Он знает, что звучит жалко. Но зато звучит. Это лучше, чем ничего. Фурина вздыхает, фокусируя на нëм взгляд опухших заплаканных глаз. — Ты сделал то, что должен был, — тихо говорит она, — Мой дорогой юдекс. Я ни в чëм тебя не виню. — Почему… — он не может еë понять, в который раз. — Потому что, — говорит она и склоняется, чтобы поцеловать его в лоб, — Не всему нужна причина. Я тебя прощаю, и ты себя прости. Нëвиллет до сих пор не уверен, что смог. Фурина качала головой и шутила, что из них с Клориндой вышла бы прекрасная пара мучающихся совестью. А потом собрала вещи и ушла. Теперь не только из дворца, но и из Фонтейна, и из его, Нëвиллета, жизни — на долгие-долгие годы. — Я хочу уехать, — она не спрашивает, а ставит перед фактом, — Мне здесь тошно, словно в каменной клетке. Он старательно заталкивает внутрь поднявшийся в груди ужас. У него нет никакого права еë удерживать, и они оба это знают. Впрочем, все его усилия маскировки тщетны. — Не делай такое лицо, — Фурина внезапно улыбается, — Это же не насовсем. Я просто хочу немного попутешествовать. Увидеть мир, развлечься. Мне думается, я заслужила. — Если ты вдруг пожелаешь где-то остаться… — он не хочет это говорить, но говорит, потому что, возможно, ей это нужно, — То можешь не возвращаться только из-за меня. Я пойму… Она молчит, и Нëвиллет ощущает себя глупой разбитой ящерицей. Действительно, с чего он решил, что ей важно его мнение? — Нëви… — Фурина снисходительно качает головой и кладëт какую-то бумагу ему на стол, — Подпиши здесь, пожалуйста. Это свидетельство о браке. — Что? Она смеëтся над тем, с какой лихорадочной надеждой он хватает несчастный листок, выдавая свои настоящие чувства. Естественно, это не свидетельство о браке. Просто еë разрешение на выезд. Зачем ей вообще его разрешение? — Напоминаю, что мой смертный приговор для населения всë ещё в непонятном состоянии. А осуждëнным покидать страну запрещается. Если, конечно, это ограничение не снято лично юдексом, — она как обычно читает его вопросы по лицу, — Так что будь добр. Он вздрагивает. — Конечно, — его голос такой же полумëртвый, как липкий комок вины, припадочно агонизирующий в груди в такт с сердцем, — Конечно, это просто недоразумение… Я просто забыл отменить решение. Я подпишу. Ему кажется, что он правда умирает. От стыда и злости на самого себя. И от чувства, имя которого ему страшно произносить. — Нëви, — она снова называет его этим сокращением, которым никогда раньше не называла, — Посмотри на меня. На неë сложно не смотреть, когда еë пальцы сжимают его подбородок, а сама она перегибается через его стол. — Я тебя тоже люблю, что бы ты себе сейчас ни надумал. Просто ни я, ни ты к этому не готовы, — его сердце пропускает удар, — Поэтому прошу тебя, разберись в себе, пока меня здесь нет. Я обещаю, что вернусь. И тогда… посмотрим, что будет. Она выглядит уставшей и прекрасной. Это сочетание режет его где-то в самой глубине души. — Я разберусь, — ему сложно говорить, когда слëзы подступают к горлу. — Я в тебя верю, — она кидает быстрый взгляд за окно, на стремительно сереющее небо. А потом склоняется к его лицу и легко целует в губы. — Аванс. Остальное получишь, когда вернусь. Еë поцелуй до сих пор горит у Нëвиллета на губах. Он не знает, где сейчас Фурина и сколько ещё времени продлится еë путешествие. И вновь, по какой-то злой иронии, всë, что ему остаëтся — ответно верить ей и ждать счастливого конца. Только на этот раз он обязательно дождëтся.