Только не падай

Первые часы — в мягкости. Словно опускаешься на кровать после длинного, тяжелого, невыносимого дня, закрываешь глаза и думаешь о том, что ближайшие несколько часов можно просто ничего не делать, никуда не гнаться, не придумывать очередной план по спасению мира. Ной улыбается еще шире и теплее, хотя казалось, что это невозможно. Он сам — очень мягкий. Мягкий, когда обнимает Ванитаса, осторожно гладя по спине и утыкаясь носом в волосы, мягкий, когда щекотно и бабочно целует его в лоб-щеки-губы, мягкий, когда смеется, видя озадаченное лицо в ответ, мягкий, когда берет Ванитаса за руки и сжимает обещанием, мягкий, когда замечает, что его кошмарно воздушная белая кофта сползла с плеч, и начинает поправлять, забавно морща нос. И Ванитасу кажется, что он действительно лег на кровать и заснул, ведь разве так бывает в реальности? Чтобы обнимали, целовали, чтобы смотрели так, будто он — самое важное сокровище на свете? Внутри все замирает. Хочется остаться в этих моментах навсегда. Но, разумеется, так продолжаться не может. Потому что Ванитас не будет Ванитасом, если все не испортит. — Ты не замерз? — Ной подходит почти бесшумно. Это раздражает, ведь Ванитас всегда гордился тем, что очень чутко слышит чужое приближение, а тут это все ломается, ломается и выясняется — слишком привык, слишком доверился, и теперь стал уязвимым. — Нет, — замерз на самом деле, только в жизни в таком не признается, потому что Ванитас, мой дорогой мальчик, ты же знаешь, нельзя давать людям повод усомниться в твоей силе. Ной подходит ближе, склоняет голову, отчего сильнее становится похожим на котенка, а потом совершенно неожиданно прикасается к щеке Ванитаса. Его взгляд туманится укоризной. Ванитас начинает придумывать ответ, но не успевает ничего сказать, когда на плечи ему опускается одеяло, видимо, принесенное Ноем с собой. И все оправдания улетучиваются из головы. — Ну и зачем? — звучит не очень зло, скорее, обиженно, но Ванитас старается об этом не думать. — Потому что тебе холодно, — совершенно спокойно поясняет Ной. — Я не просил. — Зачем ты отрицаешь? — Потому что я не просил! — Ванитас встает на ноги, и одеяло падает. Над ним — синее в черноту небо, по которому вихрятся редкие клочки облаков, под ним — трафаретные крыши домов как декорации к спектаклю. Холодный ветер бросает в лицо пряди волос, кажущиеся черными нитями, застилающими взор. Ванитас уходит, один раз поскользнувшись и чуть не упав, должно быть, это выглядит очень жалко, но думать об этом не хочется, не хочется вообще ничего, особенно — чувствовать, как в душе клокочут слезы, разбиваясь волнами о стенки сознания и шатая стены, с таким трудом и тщательностью выстроенные за долгое время. Нельзя было так делать, Ванитас, нельзя. Еще пара таких выходок — и Ной поймет, что сделал ошибку, выбрав тебя, и ты снова останешься один, совсем один, ты ведь помнишь, как это больно и плохо? Глупый, глупый мальчишка, не способный на светлые чувства, хоть попробуй притвориться, что умеешь чувствовать, может быть, вселенная поведется на твой обман, и в твоем сердце вместе гари и копоти прорастет хоть один кривой росток? Его было бы достаточно, ты ведь знаешь, но не хочешь даже попытаться, потому что ты идиот. И Ной это рано или поздно поймет. Луна снова отдает в синеву, расходясь мертвенным блеском по небу, и Ванитас еще несколько часов ходит по крышам блудной кошкой, возвращаясь только поняв, что почти не чувствует от холода руки. Ной уже спит на своей кровати, обняв подушку на манер плюшевого медведя — привычка, всегда умилявшая Ванитаса. Во сне Ной действительно похож на ребенка — милого, тихого, с растрепанными птичьим гнездом волосами, свернувшегося почти в клубок. Такого Ноя хочется обнять и защитить от всего мира. Ладно, любого Ноя хочется обнимать и защищать от всего мира, но сейчас особенно. Ванитас садится у его кровати на пол и осторожно убирает прядь с его лица. Утром он просыпается у этой же кровати и радуется, что Ной ничего не заметил. Ванитас несколько минут сидит, закрыв щеки ладонями, в попытках решить, как лучше извиниться. В итоге, когда Ной просыпается и слезает с кровати, все еще выглядящий до невыразимого мило, Ванитас осторожно целует — хотя, скорее, тут больше походит клюет — его в щеку. Ной удивленно хлопает глазами, но в итоге улыбается. Возможно, они все же научатся. Дальше случается сразу несколько хороших вещей, причем подряд, поэтому Ванитас начинает подозревать, что не расплатится за это с богиней фортуны еще несколько последующих жизней. А именно — Ной тащит его на колесо обозрения, они засыпают на одной кровати, они вместе едят мороженое. Первое вышло совершенно спонтанно. Как, впрочем, и все остальное, но Ванитасу все же выгоднее отрицать, что с появлением Ноя полный контроль над жизнью помахал рукой и скрылся в неизвестном направлении. Так вот, про колесо обозрения. Ванитасу кажется, что все началось с какого-то сложного рассуждения Ноя про кошек в Древнем Египте, но связь проследить сложно, поэтому остается лишь зафиксировать факт того, что они — вместо следования списку дел — идут в кассу за билетами. Ной держит Ванитаса за руку, вероятно, опасаясь, что Ванитас сбежит, и это хорошо. Почему хорошо — объяснить сложно, но в том, как Ной сжимает его ладонь, в том, как уверенно ведет вперед, в том, как не перестает ни на секунду крутить головой по сторонам, есть что-то очень спокойное и хорошее. Еще лучше становится, когда их кабинка начинает подниматься наверх, и Ной смотрит на всё еще более восторженно. Он улыбается, смеется, комментирует, показывает на крыши и парки, а Ванитас глядит на самого Ноя и думает, что второго такого невероятного человека на свете и быть не может. Разве можно повторить эти сияющие глаза, эти вечно растрепанные волосы, похожие на перья птицы, этот смех, эту любовь к миру? — Ты чего? — голос Ноя мягко-удивленный. — Прости? — Улыбаешься так, — Ноя беспомощно взмахивает руками, а Ванитас в ответ неожиданно смеется и так же неожиданно понимает, что — абсолютно искренне. Засыпают они вместе через пару дней после. До этого они снова ссорятся, и Ванитас даже не знает, как из этого можно выйти, поэтому просто ложится на кровать, отвернувшись от Ноя. И долго лежит с открытыми глазами, вглядываясь в пустоту перед собой и в пустоту внутри, слушая, как Ной чем-то шуршит на своей половине. Этот шорох — признак того, что Ной, кажется, не очень сильно злится, что успокаивает. Но этот шорох — без голоса Ноя, и это уже расстраивает. А потом кровать прогибается, и Ной ложится рядом. Поколебавшись пару секунд, обнимает Ванитаса и выдыхает ему в шею: «Спокойной ночи». Это не «Прости», потому что они до сих пор не научились разговаривать после ссор, но больше и не молчание, и Ванитас, несколько минут промучившись сомнениями, чуть разворачивается с сторону Ноя и приобнимает его в ответ. Это все похоже на какую-то фантасмагорию, на сон, на что-то, что тоже не может происходить, но происходит, и Ванитас просто сдается и перестает бороться. Последнее — самое странное и глупое. Ной затаскивает их в кафе, покупает мороженое и прямо сейчас сидит перед Ванитасом, сияя ярче солнца. — Мы опаздываем на встречу, — Ванитас честно пытается. — Буквально пара минут, — отзывается Ной. — Мы могли зайти после. Ной не отвечает, потому что начинает мороженое есть. Ванитас опускает голову к своему и начинает уныло в нем ковыряться. — Это безответственно. Ванитас пробует тоже. Вкусно. — Ты как ребенок. Ной обиженно фыркает, а потом неожиданно ударяет Ванитаса ложкой по носу. Ванитас удивленно хлопает глазами, а Ной начинает смеяться. — Ты очень забавный, — объясняет он и протягивает салфетку, выглядя при этом абсолютно невинно. На это даже злиться не выходит, и Ванитас просто улыбается, наблюдая, как вышедшее из-за облаков солнце падает на лоб и нос Ноя, гладя по волосам, превращая их с светящийся пух. Поэтому, разумеется, для Ванитаса не становится неожиданностью, что потом все снова идет плохо. Эта ночь особенно неприятная, хотя, впрочем, привыкнуть к тому, что все особенно плохо именно ночью, Ванитас уже успел. Кошмары снятся часто, но обычно одни и те же, что особого шока давно не вызывает, хотя и мерзкие ощущения будто после пребывания в болоте, где нечем дышать, остаются. Но кошмар в этот день особенно неприятный, потому что сравнительно новый, и Ванитас даже думать о происходящем там пока не может, и только сидит на кровати, уставившись взглядом на руки. Они мелко дрожат, впрочем, в темноте это скорее просто ощущается. Кажется, что само существование сужается вокруг него, пытаясь задушить. Слишком много мыслей, слишком много ощущений, слишком много далекой горькой боли. На соседней кровати спит Ной. Ванитас так и не смог себе позволить всегда ложиться рядом с ним, хотя, надо было признать, так спалось спокойнее. Как минимум потому, что, когда тебя обнимают, упасть с башен десять раз за ночь сложнее. — Ванитас? — а вот это действительно неожиданно. Ной не просыпается по ночам, нет, не должен. — Спи, — бесцветно бросает Ванитас и сам ужасается холодности голоса. Но от кровати Ноя раздается шорох, и Ной подходит ближе. — Что случилось? — он звучит взволнованно, и это раздражает. Почему, Ной, ты так добр? Почему ты до сих пор терпишь? Почему до сих пор не послал куда подальше со всеми проблемами? — Ничего, — Ванитас встает и отходит к стене. Это глупая попытка найти защиту, глупая, но сейчас об этом думать нет смысла. — Ванитас, — Ной звучит чуть серьезнее, хорошо, он начинает злиться, возможно, теперь они действительно поссорятся и расстанутся, — почему ты ничего не говоришь? Ты ведь можешь, ты знаешь? — Нечего говорить, — Ванитас звучит злее. Он чувствует себя загнанным в угол. Это неприятно, это больно, это сильно ударяет по голове. Мир начинает немного размываться, еще сильнее скатываясь в полную пустоту. — Разумеется это не так. — Какая тебе разница? — какая тебе разница, Ной? Уходи, иди к Доминик, с ней ты сможешь быть счастлив, здесь ты счастья не найдешь никогда. Ванитас отходит еще дальше, упираясь лопатками в стену. Закрывает глаза, чувствуя, как они горят от слез. — Я тебя люблю. Нет. Нет. Уголья стекают по щекам, прочерчивая черные черточки, мир склоняется немного в сторону. Ной, не надо так говорить, зачем ты так говоришь, ты еще пожалеешь об этом. Ной, меня нельзя любить, это приносит только боль, это приносит только ужас, вся любовь в моем мире давно сгорела и рассыпалась пеплом, ты не сможешь ее собрать, ты не сможешь ее воскресить, никакие удары молний словами не воскресят мертвого. Кажется, Ванитас опускается на колени. Это сложно сказать наверняка, потому что мир превратился в вязкий кисель, с мерзким хлюпаньем затягивающий его внутрь. И кажется, что темные водоросли прутьями повисли над головой. — Не плачь, не нужно, — это говорит Ной откуда-то издалека. Оттуда, куда самому Ванитасу никогда не дойти. — Ты справишься, — это обещает Ной и, кажется, обнимает. Да, обнимает, гладя по волосам. Обнимает и что-то еще шепчет в макушку, но Ванитас больше не слушает, отвлекшись на ощущения объятий. Тепло, спокойно, надежно, возможно, если его будут так обнимать, до самого дна он не опустится. Тяжело, непривычно. Его никогда так не обнимали. Его вообще почти никогда не обнимали по-настоящему — первым был Ной. Ной вообще много в чем был первым — в поцелуе, таком теплом и осторожном, в саду меж цветущих деревьев, как в самых настоящих сказках, в улыбке, такой доброй и уверенной, в сжатых руках обещанием никуда не уйти, в снятых доверительно перчатках. Ванитас устало прислоняется лбом к его плечу. На следующий день становится хуже, потому что ощущать даже прикосновения становится невыносимо. Ной берет за руку на улице, а Ванитас чувствует, как оживают угли на щеках, проедая кожу и душу, и все внутри буквально каменеет. Так нельзя, так не бывает, нельзя, чтобы к тебе относились хорошо после той звенящей злостью и болью ночи, после того качающегося мира, после той позорной истерики. После всей прожитой Ванитасом стелющейся тьмой жизни. После такого должны злиться, после такого должны осуждающе молчать. После такого должны оставлять навсегда. Ванитас высвобождает руку. — Ты чего? — неужели действительно не понимает? — Ты можешь уйти, — разрешает Ванитас. — Куда? — Насовсем. Ной ничего не отвечает, что расстраивает только сильнее. — Ты должен на меня злиться. Или ненавидеть. А еще лучше — просто забрать вещи и уйти, — объясняет Ванитас, стараясь не смотреть Ною в глаза, тогда станет хуже, потому что невозможно говорить такие вещи, смотря, как в чужих цветет фиалковый сад. — Ты не можешь говорить, что я должен, — это звучит действительно неожиданно. Это звучит неправильно. Это совершенно не то, что Ванитас ожидает услышать. — Ты невыносим. Я довожу тебя с того самого дня, как мы начали встречаться, а ты как дурак это терпишь. Зачем, если можно не терпеть? — это звучит жалко и беспомощно. Мимо них пробегает девочка, несущая в руках игрушечную машинку. — Но ты тоже не уходишь, почему? Потому что не сможет жить без смеха Ноя, без его голоса, без его улыбок-взглядов, без возможности с ним поговорить, без возможности его обнять. Не сможет жить, не зная, что с ним сейчас. Вслух Ванитас не говорит ничего. Он просто замирает и обнимает себя за плечи. Впереди — узкая криво мощеная улица, белые кружева облаков, будто сошедших с картин Ван Гога. Рядом стоит Ной, тихо, больше не пытаясь ничего говорить. — Я боюсь, — честно признается Ванитас. Кажется, будто он летит на всей скорости в пропасть, кажется, будто сердце падает на землю и разлетается кровью во все стороны, кажется, что, сделай он хоть еще один шаг к Ною, весь мир рассыплется, развалится, разрушится с треском, скрежетом и звоном, которые с гулом разлетятся по всем краям вселенной, до самой голубой луны, и она пошатнется, и потревоженный вой души станет сильнее. Ванитас делает шаг. Берет Ноя за руку. Глубоко вздыхает и обнимает его, цепляясь за рукава кофты. Все как в день их первого поцелуя, только цветущих розовыми звездами деревьев нет. Есть просыпающийся город, шумом заполняющий улицы, нежно-голубое в мрамор небо, теплый ветер, Ной, Ной, Ной. Ной, который улыбается, обнимает в ответ, Ной, который гладит по спине и волосам. Ной, который целует — в этот раз чуть увереннее. Ванитас, который, как и в первый раз, испуганно замирает, а потом отвечает на поцелуй. А цветущие деревья прорастут из крови на пепелище ушедшего.