На этом закате меня отпоют с колоколами

Почему же больно, в пустоте внутри? Есть во мне остаток горьких слёз, смотри. Green Apelsin — «Труп невесты» Ночами тьма разливается чернильной чавкающей лужей по всему миру и затекает в душу, просачиваясь во все, даже самые маленькие, щели. Тьма затапливает в морях корабли и крадет свет с маяков, чтобы уронить его в глубокие пещеры, разбить, чтобы он разлетелся на крошечные осколки и никогда больше смог собраться. А свет почему-то каждое утро собирается. Ванитас всегда этому удивлялся. Ночами кровь тоже становится черной, гадко блестящей, черно-черной-черной. Каждый шаг — по гвоздям, каждый вздох — новый кинжал, вонзенный под ребра. И только абсолютно плоское, цвета наливающегося синяка, небо наверху. И луна, ехидно скалящаяся шрамом полумесяца. Луна — злая подруга, луна никогда не щадит и никогда не дает отдыха. Каждый день уменьшается, отсчитывая оставшееся Ванитасу время, и даже не пытается остановиться, полыхая заревом ледяного света. Ванитас рвано вздыхает, боль как старая знакомая весело пихает локтем бока, мир на секунду качается, словно Ванитас падает в сон, только нельзя, сейчас нельзя, ни в коем случае, вздыхает еще глубже, чтобы боль воткнулась спицами в тело, чтобы пришпилила к сознанию, чтобы не отпустила. Ванитас на секунду останавливается и смотрит на дышащую волнами под серебряным светом реку. Если сейчас шагнуть, больно больше не будет. Если сейчас шагнуть, не будет ничего вообще. Еще один глубокий вздох, Ванитас цепляется крепко руками за ограждение, зажмуривается до цветных точек. Наверное, сейчас на плиты капает черная, сожженная на костре, кровь. Внутри Ванитас сначала долго стоит, прислонившись головой к двери. Двигаться не хочется, не хочется вообще ничего. В сознании до сих сияет луна, ножи до сих пор торчат болью между ребер, точат терпение, проверяют, на сколько его вообще хватит. Ванитас снимает перчатки и смотрит на кровь теперь уже не черную, а темно-красную, как разбитые в мелкую крошку рубины, как рассыпавшиеся гроздья рябины. А на краю сознания до сих пор грохочет гром и льет дождь. До сих пор слышится голос Ноя. Ванитас не хотел об этом думать, совершенно точно не хотел, но разве миру интересно, что он так хотел и не хотел? Миру, луне, миру хочется просто его добить, и голос Ноя просыпается в сознании, просыпается голос Миши, и Ванитас сжимает руки в кулаки, так, чтобы ногти больно впились в кожу. Просыпается голос Луны. Когда Ванитас сидит на полу и пытается закрепить бинты — криво и неудобно, но ни на что больше сил нет, — он чувствует, как по щекам начинают катиться слезы. Сначала это можно игнорировать, и Ванитас просто прислоняется в стене, думая, что нужно пойти у умыться, а потом всхлипывает, и еще раз, и мир застилает слезами. Ванитас так давно не плакал, так давно думал, что плакать разучился, так надеялся, что больше никогда не заплачет, и по его щекам больше ни разу не покатятся слезы рассказом, какой он слабый. Ванитас снова идет на крышу, снова прячет руки в рукава безмерного пальто, огромного, как бесцветная тряпка неба, снова смотрит вверх, туда, где луна — сестра, подруга, мать, проклинательница и смертная казнь, — висит чуть криво и смотрит своим ледяным вечно синим взглядом. Луна умирает и возрождается, вписанная в этот бесконечный круг маеты. Ванитас только умирает. Он чувствует, как ребра кинжалами впиваются в кожу и сердце, как дышать становится тяжелее. Как боль снова просыпается и довольно распускает свои ядовитые щупальца, опутывая его с ног до головы. Как слезы размывают его черты лица, нарисованные разными неумелыми художниками, пытавшимися забрать личность Ванитаса тебе. У них не получилось. Почти. Ванитас растерял кусочки себя по разным дорогам, по разным порогам, но, возможно, немного остался у себя. Только каким? Черной пустотой под плащом, чертой ран и синевы на руках, частотой качания сережки. Луна постепенно выцветает, выцветает постепенно небо, перышки облаков опускаются на его ровную гладь. Скоро за ним придет Миша, скоро снова придется быть сильным, не знающим боли. А сейчас крыша за спиной шуршит и чуть прогибается. Не вовремя? Да, наверное, не вовремя. У Ванитаса до сих пор покрасневшие глаза и чернильные разводы крови на душе. Ванитас все равно ждет. Ной садится рядом. Суетно, улыбаясь, весь бесконечно мягкий и теплый. Глупый, глупый Ной, зачем ты сюда пришел? — Ты не замерзнешь? — спрашивает он, а в голосе, кажется, действительно беспокойство. Ной, Ной, как ты не понимаешь, что обреченным все равно на холод? Впрочем, наверное, он спрашивает и что-то другое, только Ванитас не слушает. Не хочет слушать, не хочет думать, его мир в неприятном шуме и полусне. В бесконечном погружении в черные воды, подобно кораблям с дырой в борту. Он никогда не признается, что стылость льда, впивающаяся в душу, помогает быть чуть живым. Вслух Ванитас не говорит ничего. Только, промучившись сомнениями несколько минут, кладет голову Ною на плечо. И закрывает глаза. Тихо, спокойно, и луна пока блестит не так хищно и зло, словно разрешая на пару часов забыть обо всем. Ной осторожно, кажется, боясь, что Ванитас сразу встрепенется и убежит, обнимает его одной рукой. Ванитас не убегает. Он закрывает глаза и разрешает себе сегодня на луну не смотреть. Разрешает себе не отсчитывать минуты жизни. Разрешает вцепиться руками в кошмарно воздушную кофту Ноя, чувствовать вязку и колкость, вдохнуть запах мыла, ненадолго забыть, что ему такое не положено.