Убиенных щадят, отпевают и балуют раем

Ребёнок, измученный снами. Ребёнок, измученный ночью. Он вроде бы жив, но не точно, Все мысли — как камни да кочки, И ему не уснуть. Вся моя жизнь под полом Скомкана бумажным комом, А мне светит солнце С перерезанным горлом. — Д.Виардо «Сон» Когда Чан Гэн узнает о гибели Гу Юня мир качается на самом склоне зимы. Он стоит у крыльца и встает на цыпочки, чтобы дотянуться до веточки с начавшими распускаться цветами — нежно-розовый на фоне стыло-голубого неба. Ветер бросает в лицо пряди волос, и Чан Гэн чихает от щекотки, ветка ловится в руки и капризно обдает лицо остатками талого снега. Наверное, до приезда Гу Юня лепестки успеют завять, но, может быть, он поторопится и успеет, а если нет — Чан Гэн нарвет ему новых. Весть приносит Хо Дань. Ветка летит на землю, лепестки разлетаются, будто бьются от столкновения с землей, внутри у Чан Гэна не бьется ничего. Даже, кажется, сердце. Чан Гэн пытается спуститься с лестницы, но оступается, едва не просто полетев вниз. Внутри отчаянным ударом стукает мысль: Гу Юнь мог бы его подхватить. Летящим вниз Чан Гэн теперь чувствует себя постоянно. Словно как брести в потемках по лесу и по рекам, а потом занести ногу и понять, что впереди нет моста. А дальше — только пустота, крик, что не способен вырваться наружу, ничего, абсолютно ничего впереди. Чан Гэн думал о том, что может потерять Гу Юня. Думал много раз в те годы, пока шла война, пытался понять, что с ним самим случится, если это произойдет, как быстро мир ночных кошмаров накроет его с головой, вцепится в плечи до крови своими грязными когтями и уволочет на самое дно черных вод, только почему-то постоянно отчаянно и наивно хватался за мысль, что все будет хорошо. Потому что ему нужно было верить во что-то хорошее и абсолютное, и он верил в Гу Юня. А сейчас — нет войны, нет Кости Нечистоты, нет ничего, с чем Чан Гэн не смог бы справиться. Не смог справиться с гибелью Гу Юня. И мир ночных кошмаров захватывает его без Кости Нечистоты. Чан Гэн летит в него и больно бьется всей душой о его твердое дно, пытается дышать, только воздуха в этом мире нет. Чан Гэн просыпается по ночам или не засыпает вообще, Чан Гэн видит в мутном зеркале заострившиеся черты лица и красные без всякой магии от отсутствия сна глаза. Внезапное нападение. Ночь. Чан Гэн всегда боялся ночей. И то так до истерического забавно, что Гу Юнь, переживший так много ужасов и боли, в итоге погиб от рук своих же сограждан. Шэнь И приходит через неделю. Тоже бледный, неестественно тихий, словно бы не знающий, что должен говорить и должен ли. Неловко долго мнется на пороге, так, что Чан Гэну хочется разозлиться — проходи, раз пришел, только он не злится. Садится рядом с Чан Гэном, и долгие полчаса они просто сидят в тишине. Чан Гэн крутит в голове первые месяцы их знакомства — еще в том проклятом городе на границе, разве же истории, начавшиеся в городах на границе с подземными реками, могут закончиться хорошо? Надо было понять это еще тогда. Даже если бы Чан Гэн с самого начала знал, что все закончится именно так, не подумал бы ничего менять. — Что ты будешь делать? — тихо спрашивает Шэнь И хриплым голосом, будто он долго кричал и еще дольше молчал. «Уничтожу их всех и сравняю то место, где Гу Юнь погиб, с землей». — Они пожалеют об этом, — Чан Гэн сжимает руки в кулаки под столом. Чувствует, как маска, которую он годами старательно сращивал со своим лицом, чуть-чуть идет трещинами. Шэнь И рассеянно кивает. — Как ты? — он замолкает на секунду. — Прости. Я знаю, вопрос глупый. — Не знаю, — тихо отвечает Чан Гэн. Он никогда не рассказывал о своих чувствах кому-то кроме Гу Юня. Однажды тот обязательно придет к нему в кошмарах, и Чан Гэн выскажет ему все, что думает о его решении умереть, не поцеловав его на прощание. — Когда он чуть не погиб в том сражении на море, я предлагал ему выкрасть тебя и уехать как можно дальше втроем, — Шэнь И фыркает и отворачивается. Чан Гэн качает головой. Как глупо. Как отчаянно. Нужно что-то делать. Нужно разбираться с этими повстанцами. Разбираться с указами. Ходить на аудиенции. Великая Лян — живая, дышит, высоко вздымая бока и ворочаясь, удобнее устраиваясь на солнышке, и то, что Чан Гэн — вызвавшийся быть ее сердцем — больше существовать не может, не сейчас, не так быстро, — не волнует вообще никого. Чан Гэн сидит под снегом на крыльце, час за часом глядя, как маленькие белые звездочки падают на землю и почему-то не сгорают в ужасе дотла, пока не понимает, что от холода не чувствует рук. Чан Гэн тяжело поднимается по ступенькам, опираясь на перила. Чан Гэн сползает по стене и жмурится до таких же звездочек перед глазами. Чан Гэн сжимает руки до хруста. Чан Гэн бьет ими по полу — сначала несильно, а потом все ощутимее, пока по костяшкам не начинает медленно ползти кровь. Великая Лян дышит и, подобно громадному дракону, раскидывается по рекам и горам, а внутри Чан Гэна свой дракон — раскрывает изорванные перепончатые крылья, раззявает зубастую пасть, рычит и рождает где-то в утробе черный огонь. Чан Гэну больно так, будто внутри ломаются все кости, Чан Гэн приносит их обломки и эту боль в жертву зверю, что живет внутри него. Злость такая яркая и острая, что разум заходится в ужасающем звоне. Чан Гэн думал, что умеет ненавидеть. Умеет злиться и желать людям плохого. Сколько раз на самом склоне слепой черной ночи утыкался лбом в плечо Гу Юню, говорил, что ему все-все надоели, что он видеть больше не может людей, с которыми ему приходит общаться каждый день. Сколько раз его гладили по волосам, и Чан Гэн думал, что это — не решение, думал, но успокаивался до следующей такой ночи. Только все это оказалось игрушкой и глупостью. Чан Гэн не знал, что внутри может болеть так сильно. Чан Гэн приказывает разбить все группы повстанцев. — Что делать с пленными? — Казнить, — это слово отдает странной тяжестью и горечью на языке, но Чан Гэну все равно. Сколько людей он уже казнил? Ох, вероятно, в загробном мире уже выстроилась очередь желающих свершить отмщение. Чан Гэн парой росчерком пера принимает пакет указов, а на советников смотрит зло и мрачно, явно прося заткнуться и не появляться как можно дольше рядом вообще. — Ты не можешь просто разжаловать больше десяти человек за неделю, — выдохнула Чэнь Цинсюй, когда однажды пришла к нему. — Я император, я могу все, — Чан Гэн щурится. «Не смог спасти Гу Юня». На Чэнь Цинсюй — тонкий плащ, волосы собраны красивой заколкой с камнями, они ало поблескивают в свете свечей, красное на камнях, красное помадой на ее губах, на щеках от холода, в глазах от слез. Красное на земле, где погиб Гу Юнь. — Уйди, пожалуйста, — просит Чан Гэн. Эти слова он едва шепчет, чувствуя, как каждое из них больно впивается в легкие. — Я знаю, тебе больно, — начинает Чэнь Чинсюй. — Но ты не знаешь! — Чан Гэн сам пугается надлому, слезам и злости в этих слезах. Это же Чэнь Цинсюй — мягкая, спокойная, похожая на поцелуй сна после трудного дня. Он ее знает. Она не сделает больно. Но сейчас Чан Гэну больно просто от жизни. Чэнь Цинсюй разворачивается и уходит. — Пожалуйста, вернись, — просит она на прощание. Чан Гэн даже не хочет думать о значении ее слов. Чан Гэн вдруг понимает, что вся его ненависть дает ему новые силы на правление. Уэргу ушло, а вместе с ним — божественные, нечеловеческие силы, которые так помогали раньше, помогали не сдаваться, постоянно находить новое желание что-то делать, силы, которые Чан Гэн ненавидел, но, как оказалось, к ним привык. Теперь у него есть ненависть — и новая возможность на ее силе что-то делать. — Вы останетесь на вечер? — тихо спрашивает маленький принц, и Чан Гэн застывает в коридоре дворца. Он ведь действительно когда-то по вечерам сидел у него, читал какие-то книжки и обнимал. А еще — совершенно не по-императорски засыпал на кровати принца, и Гу Юнь часто его будил, когда понимал, что Чан Гэн снова задерживается. Сейчас Чан Гэн стоит в пустом полутемном коридоре, слышит, как затихают сказанные слова, и чувствует, как дворец душит его своими коридорами. — Нет, — это слово такое одинокое среди этих высоких пустых стен. — Вы не приходите уже больше месяца, — шепчет мальчик. — И больше не приду, — почему, если самому Чан Гэн так больно, он должен еще и заботиться, чтобы не было больно остальным? Чан Гэн уходит, чувствуя, как ему в спину смотрят печально и, наверное, обиженно. В этот день почему-то снова идет снег, странно, ведь уже — весна, откуда же столько снега? Может ли зима плакать по тому, что покидает землю и оставляет здесь своих неприкаянных детей — холод, боль, лед, что впивается так глубоко в людские души? Чан Гэн стоит перед дворцом и ловит руками снежинки. Руки мерзнут, и остатки зимы кусают их своими беззубыми ртами, ветер хватает подолы одежд и играется с ними. Чан Гэн не поворачивается к воротам специально, ждет, когда к нему подойдут, накинут плащ, возможно, если никого не будет рядом, обнимут за плечи. Любой день во дворце стоит переживать ради таких завершений. Чан Гэн мечтательно и, наверняка, очень глупо улыбается, только иногда же можно, правда? И то, что в душе что-то воет тяжело, так бывает ведь, да? Почему же воет, почему все внутри хочет присоединиться к тоскливой прощальной зимней вьюге, почему внутри все плачет? Ах, конечно. Никто же не придет. И на плечи плащ никто не опустит. На них сейчас опускается вся тяжесть серого неба и дворца, словно он рушится, а Чан Гэну только и остается пытаться собрать своими же руками обломки. Это несправедливо, только разве в этом проклятом дворце есть место справедливости? Императорский трон — самое жестокое наказание, а вся боль вгрызается в самую душу, год за годом иссушая ее, так, чтобы к смерти остались только кости да пыль. Чан Гэн вспоминает Ху Гээр — ее прекрасное бледное лицо, темные глаза, подобно мечам, пронзающим душу, речи, где каждое слово было опаснее любого яда, тонкие ледяные пальцы, впивающиеся в кожу, талия, перехваченная алым поясом, заколки в прическе подобно рукам паука. Кажется, она до сих простирает свои руки над империей, а ее усмешка видна в каждом изгибе облаков, прорезаемых безжалостным солнцем. Как смешно было верить, что отвары способны исправить древнее колдовство. Они такие маленькие, обычные люди — и он, наивно поверивший, что может что-то контролировать и держать ситуацию в своих руках, и Чэнь Цинсюй, умная и смелая, явно сильнее его самого, но тоже — обычная девушка, не умевшая говорить с богами. А Ху Гээр и ее колдовство, древние обряды и Уэргу — они слишком глубоко вошли в душу Чан Гэна, слишком сильно впитались в сами кости и саму душу, чтобы что-то могло их оттуда вытравить. Гу Юнь мог. Могла любовь к Гу Юню. Но теперь этого больше нет. Просто нет — и уже не будет. И Чан Гэну нужно каким-то неведомым образом научиться с этим жить. Но он ведь всего лишь мальчик, брошенный ребенок, который, раскинув кости с Судьбой, смог выиграть себе империю. И который сейчас стоит в собственном ночном кошмаре, растерянно озирается и не имеет ни малейшего представления о том, что делать дальше. И, кажется, сестры-варварки все же смогли исполнить свою месть, убив императором руками Чан Гэна и убив самого Чан Гэна, не оставив в нем ничего, что еще желало бы жить, погрузив в кошмары настолько глубокие, чтобы выплыть едва ли возможно. Чан Гэн издает указы — проверить сведения о гибели Гу Юня несколько раз, найти тех, кто это сделал. Вспоминает, что уже приказал это сделать. Решительно дописывает письмо, пусть придаст мотивации. Очень жалеет, что не сможет увидеть, как их головы падают на землю, разбрасывая по только начинающей оттаивать земле шипячую темно-красную кровь. Чан Гэн думает, как раньше каждый вечер зачитывал Гу Юнь свой список дел на ближайшее время, слушал недовольное бухтение о том, что ему нужно больше отдыхать, а потом — советы о том, что и как лучше сделать. И как иногда Гу Юнь брал его руки в свои и сам дописывал к списку дел всякие глупости. И не глупости тоже — Гу Юнь обожал так делать с разными указами, слушая возмущенную болтовню Чан Гэна о том, что так же нельзя: «Да кто узнает? Подписано же твоей рукой? Твоей», — а дальше шла радостная мягкая улыбка, от которой внутри у Чан Гэна все переворачивалось. Сейчас некому, некому это читать, и Чан Гэн дописывает дрожащими от тревоги руками последние строки, а потом несколько минут сидит и смотрит в пустоту. Чан Гэн разговаривает с министрами, подписывает указы, запоминает истории, над которыми можно будет посмеяться вечером. И осознает, что больше не с кем. Гу Юнь приходит к нему в одном из кошмаров и целует в лоб. Чан Гэн думает, что зря поссорился с Чэнь Цинсюй — она знала его давно и прекрасно могла понять всю бурю, выжигающую душу, что взметает свои вихри у него внутри, только при мысли о том, что придется кому-то о чем-то рассказывать становится только больнее. Чан Гэн уже распахнул свою душу перед Гу Юнем — всю, до последнего слова, вывернул наизнанку грудную клетку, смотри, вот он я, и что из этого вышло? Вышло то, что сейчас Чан Гэн лежит на ледяной земле на заднем дворике поместья — его поместья, чувствует лопатками лед земли и то, как по щекам ползут слезы. Интересно, откуда в нем столько слез? Это все невыплаканные за годы, да? Интересно, когда Гу Юнь умирал, он видел такое же слепо-серое небо с рваными разводами облаков? И сейчас лежит в этой ледяной, равнодушной земле? Думать об этом было невыносимо. Осознавать, что Чан Гэн стал императором, чтобы защитить Гу Юня, и вот, Гу Юнь погиб из-за него же, из-за этой несчастной инспекции — невыносимо. Возможно ли, что он стал императором потому, что демона внутри нужно было кормить кровью? Приходить к этой мысли тоже невыносимо. Смотреть на людей было невыносимо. Почему они — такие пустые, глупые, злые — живы, а Гу Юнь — его Гу Юнь, веселый, умный, смелый, такой отчаянно-прекрасный, мертв? Чан Гэну так хотелось срубить головы всем в этой проклятой империи и выкупить у богини подземного мира за их кровь душу Гу Юня. Или сойти к нему за совершенные грехи. — Можешь радоваться, ты снова победила, — говорит Чан Гэн в кровоточащее закатом небо, а потом едва слышно добавляет, — мама. А потом сжимает руки так, что на ладонях остаются красные полумесяцы. Остальное происходит в каком-то полусне. Этот день — новой реформы. Жестокой, безжалостной, Чан Гэн знает, что за нее схватятся и используют как топор, чтобы пролить кровь. Ему все равно. Кажется, ему даже этого хочется. И страшные детские ночные кошмары вновь распускают свои ядовитые бутоны. Он стоит у входа в поместье. Все еще не переехал, а так хотел — в нем о Гу Юне напоминал каждый угол, и смотреть было невыносимо, казалось, что каждая секунда внутри втыкала в Чан Гэна новый кинжал. Он все думал о минутах, которые они провели тут вместе. И могли провести, но уже никогда не смогут. Но ни одну вещь он даже не спрятал, просто не мог к них прикоснуться, не смог тронуть то, что принадлежало ему. Интересно, если Чан Гэн опустит на свою голову звезду крови и смерти, поднимет ли народ восстание, убьет ли его на ступеньках собственного дворца, как он когда-то убил Ли Фэна? Чан Гэн раздает указания прислуге, глупо просит не готовить ужин, а стоило бы — когда он в последний раз ел? Чан Гэн не хочет умирать, это бы означало, что он не справился, но и жить невыносимо. За воротами — стук копыт и голос, шум, зачем же так шуметь под вечер? Головная боль тупыми ножами втыкается в виски. В ворота входит Гу Юнь, и у Чан Гэна внутри что-то обрывается. Он вспоминает ту ночь, когда ему приснилось, что Гу Юнь вернулся в столицу, но это оказалось страшным кошмаром, полным пустых глазниц и крови. Хочется еще раз сказать Ху Гээр, что она все сделала на славу. Уэргу может ею гордиться. Только вот слуги тоже смотрят на Гу Юня — и тоже удивленно, шокировано, так, будто перед ними буквально мертвец, что, собственно, и есть. А Чан Гэн начинает безумно смеяться. — И как же это понимать? — спрашивает он и поражается льду в своем голосе. Гу Юнь удивленно застывает на мгновение, и выглядит — растерянно, печально, так, будто его ударили, и Чан Гэну хочется, так хочется стереть все, что произошло, и начать заново. Только злость и боль, которые неделями впивались в его душу, просто так не отступят. — Что такое? — тихо спрашивает Гу Юнь. Его голос немного хрипит, будто он давно не говорил. Гу Юнь выглядит уставшим — волосы растрепались от долгой езды, плащ чуть съехал с одного плеча, по глазами — темные круги, но он определенно живой. Бледный, но не мертвенно. С потемневшими от заката глазами, но не провалами вместо них. И слуги его точно видят. — Ты должен быть мертв уже как почти месяц, — горько отвечает Чан Гэн и качает головой. Гу Юнь застывает. Молчит пару секунд, а потом, кажется, начинает что-то понимать. — Тебе сказали, что я погиб? — И привезли часть твоей брони, — Чан Гэн хватается за перила, потому что мир внезапно начинает размываться по краям. — Ты… — выдыхает Гу Юнь и делает шаг вперед. Чан Гэн предупреждающе вскидывает вторую руку. — Не подходи, — говорит на выдохе, а потом тихо-тихо заканчивает, — пожалуйста. Бедный Хо Дань, который все это видит. Ему явно платят недостаточно. — Что мне сделать? — покорно спрашивает Гу Юнь. Ответить Чан Гэн не успевает — мир скатывается во тьму, а рука теряет опору. Следующий день кажется ему сном. Или кошмаром, сказать точно сложно. Чан Гэн находит себя лежащим в постели, причет закутанным как-то очень хитро, так, что самостоятельно вывернуться сложно. Голова болит, кружится и ощущается как чужая, внутри ворошатся мысли, и хочется только бездумно смотреть в потолок. Только рядом сидит Гу Юнь — все еще живой, сжимающий его ладонь, с распущенными и падающими на плечи волосами. Такой близкий и такой недосягаемо далекий. — Я думал, что ты мертв, — начинает Чан Гэн, — и месяц тебя оплакивал. Гу Юнь смотрит на него своими темными прекрасными глазами и только сжимает крепче ладонь. — А ты — живой, и тебе не нужны мои слезы, — смеется Чан Гэн, чувствуя раздражающий ползущий по щекам холод, исцарапавший их за месяц так сильно. — Мне очень жаль, — шепчет Гу Юнь. — Жаль должно быть тем, кто приносит неверные вести, — зло шипит Чан Гэн и после — испуганно замолкает. Ведь Гу Юнь все еще не знает о монстре, живущем внутри Чан Гэна. И едва ли согласится остаться, если узнает. Гу Юнь рассказывает, что произошло в той деревне. Занимается кипой бумаг, которая скопилась на столе Чан Гэна, пока тот лежит на кровати, не способный найти в себе силы подняться. А потом — немного хитро делающий вид, что все еще болеет. Гу Юнь Целует Чан Гэна в лоб перед сном и осторожно обнимает, словно боится, что от его прикосновений Чан Гэн может рассыпаться. Может быть, Гу Юнь полюбил Чан Гэна таким, потому что он — слепой и не может увидеть все уродство души Чан Гэна? Чан Гэн сидит на веранде и встречает холод весны. — Чан Гэн, — Гу Юнь приходит очень тихо, и Чан Гэн вздрагивает от неожиданности. На плечи ему опускается плед, и хочется расковырять всю душу от мысли, что он же совсем, совсем недавно думал о том, что никогда больше не сможет такого почувствовать. — Да? — Чан Гэн смотрит на его лицо — спокойное, умиротворенное, чуть-чуть задумчивое. Гу Юнь ставит на столик рядом с ними чайник и две чашечки — какие-то новые, Чан Гэн их никогда не видел, наверное, чей-то очередной подарок. Тихо разливает чай и всовывает почти одну в замерзшие руки Чан Гэна. — Ты решил из вредности умереть от переохлаждения сам? — уточняет Гу Юнь, и на самом-самом дне его глаз сверкает смех. — Разумеется, — мгновенно соглашается Чан Гэн. Принимает чашку, несколько минут сидит в тишине, а потом, вздохнув, откидывается на Гу Юня и утыкается лбом в его плечо, позволяя себя обнять. — Как продуманна и коварна ваше месть, — Чан Гэн уже готовится дать ответ в тон, а потом Гу Юнь ехидно заканчивает, — Мое маленькое Высочество. Чан Гэн возмущенно вздыхает. — Ты невозможен. — Я старался, — соглашается Гу Юнь и целует его в макушку. В его голосе много нежности, так много нежности, что у Чан Гэна не хватает даже сил спорить. Просто — зачем? Ему было плохо, ему было так плохо очень много дней, он ведь имеет право сейчас, всего на пару минут почувствовать себя маленьким, защищенным, далеким от всей той боли, что ему пришлось вынести? Побыть маленьким Высочеством, просто потому что можно? Но холод продолжает кусать его за щеки и нос, а Чан Гэн вспоминает, что Гу Юнь наверняка не просто чаем его поить пришел. — Ты что-то хотел, да? — спрашивает он, поколебавшись еще пару минут. — Тот указ, который ты принял в день, когда я увернулся, — начинает Гу Юнь, и Чан Гэн понимает, что это конец. — Что с ним? — обреченно спрашивает он, а потом, не позволяя Гу Юню сделать ему больно, начинает сам, — понимаешь, ты погиб, а мне стало так плохо, просто плохо, так сильно, понимаешь? И мне не хотелось жить. И не хотелось, чтобы кто-то еще был жив. И да, я знаю, что проклятие Сю Нян — полная глупость, только оно оказалось глубже. А может, дело и не в нем, а только во мне, и то, что мое сердце — злое, и я так старался скрыть это от тебя. — Чан Гэн, — зовет его Гу Юнь. — Но ты же умер, и больше не от кого отказалось это скрывать. И теперь ты снова тут, а я ничего, ничего не могу с этим поделать, — Чан Гэн замолкает, что сделать вздох и успокоить панически бьющееся сердце — как птичка, которую поймали в клетку, — и я знаю, что не нужен таким, и что принять меня таким — невозможно, только не говори ничего, хорошо? Просто уйди, уходи, я не попрошу вернуться. — Чан Гэн, — повторяет Гу Юнь. — Да? — пусто спрашивает он, ощущая, что только что вычерпал из своей души весь огонь, и теперь там остались лишь угли и отчаянная одинокая пустота, что методично месяц ела его внутренности. — Я знал. — О чем? — О твоем решении убить Ли Фэна, — сердце Чан Гэна пропускает удар и рушится куда-то очень глубоко под землю, — точнее, конечно, не знал, но догадывался, что ты к чему-то такому и ведешь, и не зря же ты всеми силами меня от столицы отгонял. Гу Юнь печально улыбается и поправляет съехавший с плеча Чан Гэна плед. — И что Чэнь Цинсюй не хотела отдавать тебе жетон, — Гу Юнь гладит его по плечу — такие странные, неправильные жесты для слов, что он сейчас произности, — и, Чан Гэн, ты стольких людей казнил за время войны. Неужели ты думаешь, что я не знал, какой ты? Гу Юнь смотрит в его глаза — спокойно, все еще мягко, но настойчиво. И взгляда не отводит — в нем отражается небо, и Чан Гэн снова, в бесчисленный раз чувствует себя в них тонущим. — Тогда почему? — Что почему? — Почему ты до сих пор не ушел от меня куда подальше? — Чан Гэн горько улыбается, зная, что примет любой ответ, как зная и то, что раны от этого ответа уже не зарастут. Кажется, он даже дышать на пару секунд забывает, и легкие начинают болеть. — Потому что я не оставлю тебя. И всегда буду рядом. Чан Гэн смотрит на Гу Юня — все еще усталого, бледного, и волосы вновь растрепались от ветра. Вспоминает про цветы, которые хотел принести в день, когда узнал о его гибели. И думает, что сильно хочет вставить один из цветов в прическу Гу Юня. Сердце бьется сильно-сильно, все еще так сильно, и Чан Гэн впервые с того дня его чувствует — вот оно, тут, продолжает гонять кровь внутри, и ты, Чан Гэн, все еще жив, и Гу Юнь все еще жив. И Гу Юнь никуда не уходит. — И, если ты захочешь казнить весь этот мир, буду нести за тобой меч, — Гу Юнь бесстыдно улыбается. — Как отчаянно. — Надеюсь, соответствует стандартам императора. — А, так все же императора? — И Моего маленького Высочества, но мы никому об этом не скажем, — смеется Гу Юнь, и у Чан Гэна внутри все так отчаянно теплеет от этого смеха. Как же он по нему скучал. *** — Подожди! — Чан Гэн быстро, перепрыгивая через ступеньки, сбегает с лестницы. Гу Юнь уже стоит у лошади и держит в руках уздечку. Его засыпает снег, зима в этом году такая ужасно снежная. У него черные волосы, заколотые, но пара прядей все равно падает на белоснежный, как фарфор, лоб. Чан Гэн подбегает к нему, касается на секунду пальцами красных от холода губ, а потом целует в щеку. — Возвращайся скорее, хорошо? — шепотом просит он, ловя руки Гу Юня в свои и переплетая их пальцы. — Я буду скучать. — Ты сам отправил меня в эту инспекцию, — напоминает Гу Юнь. — И сам же буду скучать, — соглашается Чан Гэн. Он не говорит: «Потому что только тебе я могу доверять», но эти слова на секунду повисают между ними снегом. Гу Юнь знает, что Чан Гэн доверяет ему — это видно в блеске его глаз, в улыбке, которая на секунду мелькает на его губах, когда он находит Гу Юня глазами в залах во время совещаний, в том, что Чан Гэн позволяет обнимать себя со спины по вечерам и не злится на «тебе стоит больше отдыхать», сказанное тихо-тихо, в том, как Чан Гэн радостно сплетничает о придворных и смеется, слушая шутки Гу Юня об этом. И знает, как это доверие — доверие человека, хранящего в себе великую тьму, человека, говорящего на языке самых страшных демонов, человека, видевшего, как могут гореть небеса и моря — самое ценное, что у него может быть. И доверяет в ответ, кладя свои душу и сердце к его ногам.