Je suis prince des rues de Paris

Я хочу стать частью этой осени, Забраться в свой овраг, Или стоять, как Маяковский, На шумном перекрестке, Для всех ветров распахивая бронзовый пиджак. И перестать надеяться. Но я не знаю, как… Татьяна Зыкина — «Я хочу стать частью этой осени» — Почему ты думаешь, что цветы помогут? — Чэн Цянь приподнимает брови в насмешливо-удивленном выражении. Янь Чжэнмин теряется, на пару секунд зависнув в поиске по-настоящему хорошего сравнения. Не находит. Для Чэн Цяня у него никогда не хватало метафор. — Потому что что я просто хочу тебе понравиться? — пугающе честно. Янь Чжэнмин так не привык — будто распахивает перед миром рубашку, и на крыши домов обрушивается шквал трепещущих внутри бабочек. Но с Чэн Цянем можно только вот так. На остальное уже поздно. — И ты думаешь, что можешь понравиться мне, даря эти кошмарные безвкусные цветы? — он фыркает, и в его глазах блестит что-то насмешливое и ледяное. Глаза Чэн Цяня — все оттенки мороза. — А что нужно? — Исчезнуть из моей жизни? — Чэн Цянь передразнивает его вопросительный тон. После этих слов Янь Чжэнмин просыпается. Точнее, просыпается не до конца. Скорее, поднимается на пару метров выше в болоте, в которое превращается его разум — враг и самый верный друг — по ночам. Плавает в нем еще пару часов, цепляясь за какие-то рваные образы цветов, Чэн Цяня, грозы. Потом пару часов лежит, слушая полную тишину и пытаясь не уснуть снова. Мозг, ты такая сволочь. Впервые у Янь Чжэнмина в жизни появилось что-то хорошее, а он и это решил превратить в повод для кошмаров. — Ты снова звал меня во сне, — говорит Чэн Цянь, когда они утром пытаются успеть позавтракать и сбежать из квартиры до того, как Ли Юнь придет пристраивать им Лужу. — Прости, — едва слышно выдыхает Янь Чжэнмин. — Тебе не нужно извиняться. — А что ты тогда хочешь услышать? — беспомощно уточняет Янь Чжэнмин. Лодка со звоном ударяется о чашку. Они знакомятся с Чэн Цянем в начале весны, и выходит это просто поразительно неловко. Чэн Цянь ведет экскурсию, за которую, как Янь Чжэнмин потом узнает, ему заплатили большим сердечным спасибо, а Янь Чжэнмин подходит к нему с приглашением на свидание. Его посылают далеко и надолго. Наверное, язвительности Чэн Цяня бы хватило на то, чтобы предложить карту до этого «далеко», но Янь Чжэнмин решает не проверять. Оскорбленный Янь Чжэнмин решает, что, конечно, преследовать до жути красивого экскурсовода он не может, но может писать про него стихи. И дарить музею в качестве жеста доброй воли. И влюбленности. Стихи у него выходят хорошие, Янь Чжэнмин знает. Они — то немногое, что правда у него выходит хорошо. Остальное варьируется по шкале от «ну неплохо» до «полный провал», наверное, попроси его родителей описать его жизнь, они бы так и сказали: «полный провал». Если бы Янь Чжэнмин не ушел из дома раньше. Впрочем, полностью с ними в этом соглашаться ему ничего не мешало. — Ты смотришь в одну точку уже полчаса, — сообщает ему Чэн Цянь, когда Янь Чжэнмин однажды сидит на скамеечке перед одной из картин. — А ты очень красивый, — терять ему все равно нечего. Чэн Цянь только закатывает глаза. Но не уходит. Садится рядом, принося с собой запах дождя и ладана. Оказывается, Чэн Цянь, как и сам Янь Чжэнмин, обладает поистине ослиным упрямством. Ли Юнь еще говорит, что они ослиные соулмейты. Янь Чжэнмин согласен с «соулмейтами», это дает надежду. И категорически не согласен с «ослами», это некрасивые, противные животные, с ними не хочется иметь ничего общего. И иногда плачет по ночам от того, что сердце, кажется, крошится на мелкие кусочки. Чэн Цянь гордый. Вредный. Упрямый. Умный. Уверенный в себе. И до одури красивый. Он похож на старинные портреты, нарисованные акварелью. Бледный, с черными в грозовое небо волосами, с темно-синими, похожими на море в шторм, глазами. С какой-то убийственно-равнодушной аурой вокруг себя. Он словно говорил: я мог бы уничтожить весь мир, если бы захотел, но, к счастью, пока мне наплевать на все вокруг. Янь Чжэнмин был оглушающе в него влюблен. Той, первой влюбленностью, когда еще плохо знаешь человека, но восхищаешься им до покалывания на кончиках пальцев. Янь Чжэнмин писал об этом стихи. Ли Юнь хмыкал и говорил, что Чэн Цянь разобьет Янь Чжэнмину сердце. Возможно. Но Янь Чжэнмин знал, что взаимности тут не будет, поэтому у него было что-то вроде форы. Янь Чжэнмин ходил на свою работу, редактировал книжки, злился на писателей, строчил гневные сообщения Ли Юню, писал сотый диплом на заказ про «Дамское счастье», и почему все прицепились к «Дамскому счастью», рисовал Луже слонов с крыльями, писал стихи про Чэн Цяня. Иногда засыпал над ними же, и ему снилась еще более мутная муть, чем обычно. Янь Чжэнмин ненавидел спать. Однажды он заснул в раздевалке того самого музея, и, как оказалось, даже сон способен на что-то полезное. Например, на то, чтобы Чэн Цянь посидел рядом с ним. И чтобы Янь Чжэнмин в какой-то момент уронил голову ему на плечо. Позорно и мило. Будет, что вспомнить. — Ты мог меня разбудить. — Ты выглядел уставшим, — Чэн Цянь хмурится. — Но сейчас ты почему-то выглядишь еще более уставшим. — Это мой природный шарм, — объясняет Янь Чжэнмин. — Ну, знаешь, как барышни в восемнадцатом веке падали в обморок ровно на руки своих кавалеров. — Я не стану тебя ловить, — отвечает Чэн Цянь, а у Янь Чжэнмина в груди что-то глупо сжимается от мысли, что тот не стал спорить с «кавалером», Янь Чжэнмин, ты слишком любишь верить в чудеса. Янь Чжэнмин продолжает редактировать книги, засыпать за столом и кряхтеть по утрам, будто он вот-вот развалится, рисовать Луже уже не слонов, а лягушек — наверняка это все пагубное влияние Ли Юня — и писать стихи про Чэн Цяня. И иногда плакать над ними. Так, для профилактики. Янь Чжэнмин целует Ли Юня, а потом долго извиняется. И говорит, что помнит: все в прошлом. Янь Чжэнмин месяц не ходит в музей. Не смотрит художественные фильмы в страхе, что там покажут счастливую историю любви. Читает свои стихи вслух. Просыпается от очередного кошмара, в котором есть только он и бесконечное черное поле. Ли Юнь, кажется, о чем-то догадывается, но ничего не говорит. А что тут говорить? «Я же говорил»? Янь Чжэнмин и так знает. Потом снова наступают холода, а Чэн Цянь ходит без шапки. Янь Чжэнмин жертвует ему свою и заболевает через два дня. Ли Юнь смотрит просто поразительно укоризненно, но в итоге целует в лоб и обещает посидеть с Лужей. Янь Чжэнмин остается в одиночестве со своими кошмарами. И проебанными дедлайнами. Он снова все сломал. Янь Чжэнмин сжигает все написанные стихи. Наверное, ему вообще не стоило начинать их писать. В конце концов, потакать своим чувствам — роскошь. Он должен работать, он должен быть рядом с Лужей. Он должен перестать давать Ли Юнюь поводы переживать за него, в конце концов, у Ли Юня давно своя жизнь, а Янь Чжэнмин перетягивает на себя слишком много его внимания. Янь Чжэнмин сползает на пол в ванной, снова плачет, тихо-тихо, так, чтобы не услышала Лужа, уткнувшись лицом в рукава. Может быть, он бы очень хотел, чтобы кто-то обратил на него внимание. Ну, технически, вообще-то обращают. Кучи девушек и парней. Янь Чжэнмин знает, что он красивый — и знает, что ему идут ярко-белые или кремово-белые одежды. И волосы чуть длиннее привычного, и сережка в левом ухе идет, и глаза у него красивые — как скалы, покрытые закатным солнцем. А еще обращают, когда он, сам совсем еще юный и кажущийся только юнее от худобы, гуляет с Лужей во дворе. В начале осени он решает, что дальше так быть не может. Он должен отпустить Чэн Цяня и больше никогда о нем не думать. Новая стопка стихов укоризненно смотрит на него с полки. И чуть-чуть накреняется, грозя свалиться прямо в только ожившую после нападения на нее любопытной Лужи фиалку. Янь Чжэнмин идет в музей, дожидается там Чэн Цяня, сидя на скамейке и грея руки между колен. Надо было одеться теплее, но Янь Чжэнмин хотел выглядеть красивым в свой последний счастливый день. Драматично? Безусловно. Янь Чжэнмин страдает, но страдает с фарсом и эстетично, потому что может себе позволить. — Можно я скажу тебе кое-что, а ты послушаешь? — просит Янь Чжэнмин, пытаясь проверить, не появилось ли в пиджаке карманов за последние пять минут. Чэн Цянь просто смотрит на него и спокойно кивает. Его бы и в зал с древнегреческими скульптурами. — Ты мне очень нравишься, — начинает Янь Чжэнмин, а внутри все в страхе холодеет. — Сильно и давно. И стихи я писал, потому что ты мне нравишься. Но это же глупо, правда? Докучать тебе моими чувствами. Поэтому я просто хотел это сказать и больше не приходить, — он ломко улыбается, улыбка гнется куда-то в начало слез, но этого Янь Чжэнмин себе позволить не может. — Прости, что вообще сказал, я знаю, что тебе я не нравлюсь. Но мне было важно, — он запинается. — Наверное. Чэн Цянь молчит несколько минут. А потом произносит что-то, что ЯНь Чжэнмин услышать совершенно не ожидает: — Я тебе нравился? — Это не было очевидно? Мне казалось, ты меня сжечь хотел, когда я на тебя смотрел, — Янь Чжэнмин беспомощно пожимает плечами. Он идиот. — О, — только и говорит Чэн Цянь. Как мило. И как щедро на эмоции. И чего Янь Чжэнмин вообще ждал? Отпущения грехов? — Пока, — неловко говорит он, начиная растирать руки, которые уже едва чувствует. — Ты мне тоже нравился, — вдруг говорит Чэн Цянь, и Янь Чжэнмин, уже начавший разворачиваться, цепляется ногой за ногу и падает. Его ловят за руку. Янь Чжэнмин смотрит на Чэн Цяня широко раскрытыми глазами. Кажется, обиженно. И — совсем чуть-чуть — в пугающем ожидании продолжения. Вот и доболтался про стратегические падения на руки кавалерам. Продолжается все тем, что ему отдают куртку и ведут греться. Куртку эту Янь Чжэнмин бессовестно ворует, а Чэн Цянь не устает напоминать про нее каждый месяц. И тем, что Ли Юнь, как главный пострадавший, называет Чэн Цяня дубиной и обещает придушить, если он еще раз расстроит ЯНь Чжэнмина. — Там были очень прозрачные метафоры, — щурит обиженно глаза Янь Чжэнмин. — Там были метафоры о каком-то юноше с синими глазами, — Янь Чжэнмин всплескивает руками. — А у меня они серо-синие. Янь Чжэнмин решает, что правы были те, кто говорил: «Бойтесь своих желаний». — Но ты же мог понять. — А ты мог сказать прямо. Я не умею читать мысли. Чэн Цянь — сплошная головная боль. Он не умеет флиртовать, умеет ссориться, хорошо целуется и нагло вплетает Янь Чжэнмину в волосы цветы, когда тот капризничает и просит их расчесать. Чэн Цянь называет это «закатить драму из любви к искусству». Чэн Цянь просыпается ужасающе рано, что Янь Чжэнмин, как истинная сова, совершенно не ценит, любит горький черный чай и носит черные рубашки, которые невероятно сильно ему идут. Чэн Цянь не любит обниматься, но обнимает Янь Чжэнмина, когда тот просыпается от очередного кошмара, долго и занудно рассказывает о вещах, про которые его спрашивает Лужа, и любит убираться. А еще таскает Луже пластыри с принцессами, а Янь Чжэнмину плюшевых котят. Однажды он переставляет все тюбики шампуней Янь Чжэнмина, и скандал, следующий за этим, тянется почти неделю. Янь Чжэнмин понимает, что, реши Чэн Цянь с ним расстаться, это будет самое больное, что ему приходилось переживать. Он не такой, каким Янь Чжэнмин увидел его тогда, в музее. Добрее, еще упрямее, хотя, казалось бы, куда еще. Чуточку зануднее и смешливее, если попытаться разболтать его под вечер. Он любит книжки с картинками, запах стирального порошка и составлять таблицы дел на недели и месяцы. Чэн Цянь другой — и Янь Чжэнмин чувствует себя самым счастливым на свете человеком, когда получается увидеть новую его грань. Сейчас он сидит на стуле и размешивает свой ужасный чай. Внимательно смотрит на Янь Чжэнмина, склонив голову, словно обещая слушать. Похож на сонного растрепанного воробушка, так хочется пригладить его волосы, но Янь Чжэнмин сдерживается. Пока. — Что тебе еще снится? — спрашивает в итоге Чэн Цянь. — Ты никогда не рассказывал. Как ты уходишь. Как с Лужей что-то случается. Как погибают его родители. Как Ли Юнь говорит, что Янь Чжэнмин его всегда раздражал. — Много чего. — Ты снова это делаешь. — Что? — Пытаешься закрыть от всех в надежде, что люди сами поймут, что тебе плохо, — Чэн Цянь вздыхает. — Перестань быть таким умным. — Янь Чжэнмин, — тот только опускает голову, надеясь, что за упавшими на лоб волосами не видно выражения его лица. Не может же он сказать, что так у людей останется шанс не разбираться в его проблемах? Хотя, конечно, Чэн Цянь прав, и с этим нужно что-то делать, но пока на это у Янь Чжэнмина нет сил. Он слишком осторожно лелеет свою боль от влюбленности, чтобы ощущать боль от откровенности. Янь Чжэнмин смотрит в темные глаза Чэн Цяня и думает, что они похожи на поле перед грозой: громадное серое небо, уже набухшее морем и громом, а под ним — тихий, сжавшийся перед колдовским гневом мир, золотые травы осени и маленькие деревья вдали. — Что ты говорил мне, когда вчера уходил на работу? — А ты не помнишь? Ты мне отвечал. — Не помню. — Говорил, что люблю тебя и звал жениться, — ехидно сообщает Чэн Цянь. Кажется, общение с Ли Юнем пошло ему на пользу. — И что я ответил? — Что согласен, — Янь Чжэнмин фыркает. Он помнит, что Чэн Цянь спрашивал, купить ли ему какао. Спрашивал ли что-то еще — не помнил, и это ужасно бесило. Когда Чэн Цянь идет собираться, Янь Чжэнмин бежит его обнимать. — Ты не пойдешь сегодня со мной? — Если мы еще на день оставим Лужу у Ли Юня, он меня съест, — Янь Чжэнмин тыкается носом куда-то в лоб Чэн Цяню, — тебя жутко неудобно обнимать, ты знаешь? — И что мне сделать? — Вырасти на пару сантиметров? — Янь Чжэнмин ойкает, когда его поднимают на руки. — Так лучше? — Возможно, — соглашается Янь Чжэнмин, поправляя его растрепавшиеся волосы, а потом снова их лохматя. Во сне Чэн Цянь говорил, что ему не нужны цветы. А что нужно? Стихи будут лишними, листки с ними скоро выселят их из дома. — Ты задумался, — Чэн Цянь держит его на руках еще пару минут, а потом опускает, не переставая обнимать. — Тебе нравится, когда я дарю тебе цветы? — Чэн Цянь кивает. Его взгляд словно чуть-чуть смягчается. — Орхидеи, — Янь Чжэнмин прижимает его к себе, гладит по волосам и шепотом желает удачи. Этой ночью Янь Чжэнмину снится, как Чэн Цянь тонет в море орхидей под бесстрастно-серым небом, которое разбивают на части, словно хрустальную сферу, молнии. Когда я впервые увидел тебя, то решил, что, наверное, ты сбежал из советского мультика. Знаешь, мне показывали несколько на учебе. Там был один, кажется, про Золушку. Я тогда подумал: вот ты такой же. Во всем белом, только волосы не золотые, хотя, как оказалось, золотые, если смотреть с правильного ракурса, и вокруг тебя такой нежный-нежный, мягкий ореол свечения, словно протяни руку — и ты рассыплешься на крошечные звезды. Тогда я подумал, что ты очень красивый. И что тебе почему-то очень больно. А потом ты приходит снова и снова. В этом белом пиджаке на размер больше и корсете, нагло и красиво. Хань Юань сказал, что я влюбился. Я тогда подумал, что, наверное, быть влюбленным в тебя — это абсолютно нормально. Все, кто тебя видят, должны влюбляться, потому что а как иначе. Ты был слишком красивым. По-гордому красивым, по-отчаянному красивым. А потом я снова думал, что тебе было больно. И я не помнил, почему. Оказалось, что я сам был немного виноват в этой боли. Так глупо вышло. Я просто думал, слишком много думал о том, как признаться тебе в чувствах красиво. Не только до нашего разговора, но и после. Ты постоянно возмущался, что я не умею флиртовать и грозился написать мне список комплиментов, которые можно говорить. Ты писал для меня стихи, а я все думал, как и что мне написать для тебя. Так и не придумал. Я и это письмо сочинял месяц, как бы смешно это не звучало. Так вот, я тебя люблю и думаю, что ты достоин планеты с несколькими солнцами, чтобы тебе всегда было там тепло и не нужно было бы много спать, я знаю, что ты это не любишь. Хотя, наверное, мне бы хватило только одного солнца, и это ты.