Одна душа — для живых, одна — для тех, кто умер

Обменяю душу на бессмертие с тобой, Только прикоснись ко мне, Ну же, прикоснись! Green Apelsin — «Прикоснись ко мне» Сюй Цзинь однажды сказала ему: «А ты правда не замечал, что нравишься ему?» Они тогда сидели на крыше одного из кампусов и смотрели на закат. Точнее, Линь Цюши смотрел на закат, Сюй Цзинь смотрела на него, цепко и внимательно. — Кому? — он повернул голову к ней. — Гао Давэю, разумеется! — Глупость какая, — поморщился тогда Линь Цюши. Ему не хотелось говорить про Гао Давэя — слишком много плохого сейчас приходило в голову при мыслях о нем: землетрясение, завалы, боль в переломанных ногах, потерянная дружба, которую Линь Цюши не удержал, а мог бы. Сюй Цзинь пожала плечами. — Я бы не стала тебе говорить, но раз мы уже расстались, то можно. — И он уже уезжает, так что тоже можно, да? Она кивнула, а потом весело фыркнула. — Вы как в дорамах про любовь, где герои знают друг друга с детства, а потом… Он осуждающе на нее посмотрел, она весело засмеялась, солнце заползло за тучи, сверкая круглыми горячими боками. Потом Сюй Цзинь встала, легко покачнулась с пятки на носок, словно влекомая ветром — тонкая фигурка в белом плане на фоне персиково-рыжего неба — и обняла его, приподнявшись на носочки, чтобы уткнуться носом в нос. Потом Цюши будет часто вспоминать эти объятия — он не был тактильным человеком, точнее, был, но только с близкими, а их у него не осталось, поэтому и обнимать было некому — и думать, что она до сих пор с ним. Или Гао Давэй — в целом, со временем объятия рассыпались в пыль, и подробности пропадали, оставалось только фантомное тепло и ощущение прикосновения его носа к чужому. Сейчас он тоже вспоминает прикосновения, но уже другого человека — легкое касание рук, мимолетное, но весомое, объятия со спины, когда можно уткнуться носом ему в затылок, ощущение его пальцев на щеках, возможность держать его под руку, то, как он подкатывается во сне и утыкается носом ему в плечо, то, как иногда заговорщически пинает коленом под столом, то, как он берет его за руку и ведет куда-то, то, как беззащитно прижимается ближе, ища поддержки и прощения, то, как одним движением заводит его себе за спину, желая защитить. И вечерний свет такой же — жаркий, рыжий, кудрявый как волосы ведьмы из старинной сказки, только ни Гао Давэя, ни Сюй Цзинь, ни Жуань Наньчжу сейчас больше рядом нет. Первые дни без тянулись очень трудно — точнее сказать, никак они не тянулись, они казались топким болотом, через которое невозможно идти, так сильно оно вяжет ноги. Линь Цюши не мог осознать, что это все. Все закончилось, игра, которая столько раз чуть не убила его, но подарила самое важное, что только у него было, закончилась, как закончилась его жизнь в этой игре. И, что самое главное, закончилось его время рядом с Жуань Наньчжу. Сначала он верил, что получится быстро придумать, как это можно исправить, потом он надеялся, что кто-то сам все исправит за него, потом он разозлился. Он злился на Гао Давэя, который имел такую жестокость — создать игру по его прошлому, создать человека, который бы его защитил, — а потом нанес сильнейшую рану, разрушив все, что только было у Линь Цюши. Он злился на себя за то, что оказался недостаточно сильным, чтобы уберечь то единственное важное, что у него было. Он злился на весь чертов мир, который продолжал жить так, будто ничего не случилось. Когда-то Сюй Цзинь говорила, что злость толкает людей на невероятные поступки. Он не говорила «страшные», ей не нравилась эта идея, потому что сама Сюй Цзинь была отчаянной, сильной, слишком яркой, чтобы признавать, что какие-то поступки бывают страшными — для нее они могли быть только невероятными. Как жаль, что сам Линь Цюши не был способен на такие поступки. И он злился на себя за то, что не мог, хотя и пытался, удержать в себе ту искру, которую в нем высек «Обсидиан» — он чувствовал, как отчаяние цепкими пальцами хватает его за горло, а в голове клубятся едким дымом мысли о том, что он так и остался маленьким и не умеющим жить для себя. Он мог помогать другим, он хотел заботиться о них, он был готов жертвовать собой ради кого-то, и ему нужен, отчаянно нужен был кто-то рядом, чтобы он чувствовал себя важным, как бы жалко это не звучало. Стараться для себя ему не хотелось. Тань Цзяоцзяо когда-то сказала ему, что он — единственный человек из тех, кого она знает, кто так сильно переживает за других. Только вот разве это хорошо? Искра, на силе которой он был готов стараться ради других, гасла, потому что у него снова никого не осталось — и ему было почти физически больно чувствовать, как ее свет тухнет с каждым днем. Он познакомился с Тань Цзяоцзяо заново — это вышло почти случайно, они просто пересеклись в магазине, он помог ей донести пакеты до дома и поразил девушку тем, как хорошо ее понимает. Тань Цзяоцзяо осталась такой же, какой была — яркой, смешной, болтливой, гораздо ярче его самого. И как же хорошо, что она оказалась именно такой — а потом легко откликнулась на предложение дружбы, Линь Цюши не знал, что с ним бы случилось без нее. Злость дала ему силы что-то делать. Тань Цзяоцзяо напомнила, что еще не все потеряно. Он начинает с простого — найти новую работу. Это оказывается довольно просто: оказывается, преподавать не хочет никто, поэтому вакансий оказывается много, он даже какое-то выбирает, пока не останавливается на старших классах школы при университете, для самого университета у него не хватает квалификации, и дальше он начинает искать возможности доучиться. Тань Цзяоцзяо дразнит его, присылая шутки про айтишников, У Ци удивляется, что он снова начал заниматься серьезным программированием, а больше у Линь Цюши никого нет, чтобы услышать другое мнение. — И ты думаешь, у тебя получится? — с сомнением спрашивает У Ци, наверняка намекая на нелюбовь Линь Цюши к общению с людьми. Он бы и сам сомневался, только после стольких месяцев, проведенных в компании других, он чувствует, как одиночество злобно царапает его по душе, а от желания быть среди людей внутри все взволнованно горит. Оказывается, ему правда понравилось. — Все будет хорошо, — успокаивает его Линь Цюши. Все правда оказывается хорошо — дети его очень любят, вспоминать старое оказывается совсем просто, университет разрешает ему поступить в магистратуру в нем же. Тань Цзяоцзяо говорит, что у Линь Цюши горят глаза. когда он занимается этим, и, наверное, она права. Потому что у него будет больше шансов придумать, как снова увидеть Жуань Наньчжу. Потому что он пристроил желание помогать другим в полезное русло. Потому что он впервые решил сам, что хочет делать со своей жизнью. Однажды они катаются на качелях после того, как Линь Цюши забирает ее с проб в фильм. — Они сказали мне, что возьмут меня на роль, — говорит она. — Да? — Ага. Но я отказалась, — пожимает плечами Тань Цзяоцзяо. — Ты говорил мне сниматься только там, где мне нравится. И я решила, что могу позволить себе так и делать. Ну что же, хоть у кого-то все будет хорошо. Линь Цюши начинает с поисков Гао Давэя — того не обнаруживается ни в США, ни в Европе, только смутные воспоминания тех, кто его видел. Это злит и расстраивает — ну что за глупость он придумал? Новый мир, в котором нет ничего из произошедшего в игре, разве же это очищение? Он много думает про то, что их связывало — ничего такого, в сущности, детство, общая идея, ссора, разве же из-за этого создают игры, ломающие мир? Он бы хотел создать игру, которая бы построила мир — просто ради того, чтобы их с Жуань Наньчжу связывало что-то большее, чем тепло от касаний рук и объятий украдкой. Линь Цюши касается губ подушечками пальцев и думает в каком-то отчаянной грусти о том, что так его и не поцеловал. Что нужно было целовать ему, он и не сомневался — Жуань Наньчжу слишком сильно переживал из-за таких вещей и не знал, как правильно. Сначала Линь Цюши думал, что он пытается показать ему, что он ему нравится, просто ради игры, потому что это было забавно и смешно, потом понял, что это чуть серьезнее, чем предполагалось изначально, потом — что Жуань Наньчжу тоже ему нравится, но он определенно не готов что-то делать сам. А потом Жуань Наньчжу чуть не погиб, и стало уже не до этого. А еще раз потом выяснилось, что он не человек, и всю чушь про романтику Линь Цюши надумал себе сам, а Жуань Наньчжу никогда бы не сделал первый шаг, потому что не умел. Вот, сколько всего их соединяет — такой клубок странных чувств, так и несостоявшийся поцелуй, незавершенная ссора, почти что общий кот. В разговоре с Тань Цзяоцзяо он кратко упоминает Жуань Наньчжу, а та слушает внимательно, чуть склонив голову. — Ты его очень любишь, — говорит она в итоге. — Ты это поняла по чему? — Линь Цюши смотрит на нее почти удивленно. Он просто описал их первую встречу — так, чтобы она, не помнящая мир дверей, все поняла. — Ты слишком мягко о нем говоришь. Словно хочешь… — она задумывается. — Защищать его много лет. Линь Цюши иронично качает головой. Да, он бы хотел, только не получится. Он пытается отыскать остатки программы в мире, но раз за разом терпит неудачу. Что же это за игра такая, от которой не осталось ничего после уничтожения? Разве Гао Давэй смог бы создать игру, чтобы потом полностью ее уничтожить? По ночам становится спать все сложнее. — А твой друг, у тебя остались его фотографии? — спрашивает однажды Тань Цзяоцзяо. — Можем поискать так. С этих слов начинается проблема. Большая проблема. Она заключается вот в чем — у Линь Цюши действительно находится одна фотография, но изображен на ней Жуань Наньчжу. Теоретически, это невозможно — фотография подписана годом, когда он еще учился в университете, у Жуань Наньчжу никогда не было такого свитера, они никогда не фотографировались на фоне яблоневого дерева у дома их общего одногруппника. Практически Линь Цюши смотрит на фотографию, где они стоят рядом, а за их спинами сонно-розовое дерево раскидывает свою кудрявую крону. Линь Цюши долгое время молчит, пока не начинает вспоминать: их мечты про игру, болтовня Гао Давэя про идеального неигрового персонажа, так, что сам Линь Цюши смеялся и говорил, что тот создает не неигрового персонажа, а бога из греческих мифов, хотя, учитывая невозможность Жуань Наньчжу отвертеться от своей судьбы, может, большой разницы и нет, желание Жуань Наньчжу защищать только его, знания Жуань Нанчжу о нем самом. — Все хорошо? — Тань Цзяоцзяо заходит в комнату из кухни, держа в руках цветок, который он пытается заставить распустить бутон. — Да, — медленно кивает Линь Цюши, а потом, отвернувшись от нее, горько улыбается. Чертов Гао Давэй, решил оставить напоминание о себе именно таким образом? И почему Линь Цюши только забыл, как он выглядит? Следующие дни проходят в тревожном тумане. Линь Цюши ищет упоминания Гао Давэя в старых документах, роется в программах в поисках «Духовного мира», несколько раз наступает Каштану на хвост, чуть не сбивает с края стола горшок с фиалкой Тань Цзяоцзяо, два раза засыпает за столом. Думать обо всем этом почти физически больно — да разве способен человек такое вынести? Дважды потерять важных людей? Снова остаться одному? Нужно возвращаться на работу и продолжать учиться. Если бы у него осталось хоть что-то от Жуань Наньчжу, было бы легче. Рубашка, подушка, на которой он любил спать — с краю, иногда сваливаясь с нее, — расческа — крайний зубчик сломан, — блокнот, где напротив сделанных дел он рисовал дымные облачка, кольцо. Кольцо. Линь Цюши переворачивает всю квартиру в надежде понять, что оно сохранилось. Кольцо все же находится — в какой-то коробочке в шкафу, и Линь Цюши чувствует, как внутри странная болючая напряженная струна отпускает и растворяется в спокойствии. Хорошо, кольцо на месте. Линь Цюши снова надевает его на шею, и приятная тяжесть ложится почти рядом с сердцем. Но ведь если в этом мире есть кольцо, то должны быть и другие свидетельства игры? Вторая мысль пугает сильнее — возможно, игра не закончилась, ведь двенадцатой двери они так и не нашли, а значит, кто его отсюда выпустит? Спать становится еще труднее. Он вспоминает их с Жуань Наньчжу диалог, который состоялся после двери художницы. Жуань Наньчжу тогда попросил его посидеть еще рядом, а потом, напуганно вздохнув, положил голову ему на плечо, словно ища поддержки и того, кто мог бы забрать часть его тревог. — Зачем ты туда полез? — спросил он его тогда. — Я не мог не, — тихо говорит Жуань Наньчжу. — Вы могли бы спокойно уйти, я сам виноват, что попался ей. Жуань Наньчжу берет его ладонь и переплетает их пальцы. — Я бы никуда не ушел без тебя. Никогда. Не ушел, да? Но в итоге так и случилось. — Ты пострадал из-за меня. — Нет, — качает головой тот, а потом утыкается носом Линь Цюши в плечо. — Я выбрал пострадать из-за тебя, потому что это того стоило. — Стоило? — Разумеется. Линь Цюши фыркает. — Конечно, кто еще согласится ходить с Чэн Цяньли по магазинам? Жуань Наньчжу хрипло смеется. — Я ценю тебя не только за то, что ты принимаешь на себя удар. — Я ведь еще и соглашаюсь готовить вам ужины, — кивает Линь Цюши и чувствует, как Жуань Наньчжу благодарно сжимает его ладонь. Она появляется в их университете в начале осени — научный ассистент строчит ему десять смсок, в которых почти физически ощущаются волны восхищения. Линь Цюши морщится, пролистывает до последнего, а на фразе: «Ей всего двадцать пять, но научных работ у нее больше, чем у нашего декана, ты знаешь, что на предзащите она показала проект виртуальной реальности», — удивленно замирает. И даже решается съездить посмотреть. Разумеется, причина восхищения ассистента становится ясна сразу — их новая преподавательница, Хэ Сивон, как она представляется, выглядит как принцесса из дорам. Тонкая, изящная, похожая на царапины на стали, оставленные острым ножом — такое сравнение в голову приходит почти сразу, хотя Линь Цюши и не знает, откуда именно оно взялось. Хэ Сивон слушает, что ей говорит один их студент, кажется, не подозревающий, что общается с одной из преподавательниц. На ее лице играет яркая, внимательная улыбка, такая, будто ей искренне интересно, что ей говорят. Юноша берет ее руки и целует напоследок — бедная! — а, когда он отворачивается, она также изящно кривится и вытирает руку о платье. В следующую минуту она замечает Линь Цюши. На ее лице расцветает новая улыбка — такая же яркая, но более… умная? Линь Цюши до этого мгновения не подозревал, чтобы улыбаться можно умно. — Линь Цюши, я права? — спрашивает она. — Е Няо сказал, что должен приехать руководитель проекта, это же вы? — Внушительно выгляжу? — пытается пошутить Линь Цюши, не зная, как должен отреагировать на такие слова. Он смотрит прямо в ее глаза — ему бы не хотелось этого делать, такие они внимательные и живые, но они сами примагничивают его собственный взгляд, как авантюрин, сияющий на солнце, — и в них блестят лампы, делая взгляд не только цепким, но и острым почти до боли в сердце. — Нет, — она легко качает головой. — У вас глаза мертвые. Улыбка Линь Цюши становится натянутой. Казалось бы — в нее словах нет никакого смысла, только они тревожно втыкаются в самое сердце. — Е Няо сказал, что вы тоже занимаетесь виртуальной реальностью? — он пытается придумать, что можно спросить нейтрального, но в брендах одежды, чтобы узнать, дорогое ли ее платье, он не разбирается, а чем интересуется, не знает. — Я не люблю называть это виртуальной реальностью. — А как любите? — Попытка воссоздать старые легенды о загробном мире, — она смотрит на него внимательно, словно ждет какой-то особенной реакции, но Линь Цюши не доставляет ей такой радости. Разумеется, У Ци радуется, когда узнает, что Линь Цюши «кого-то себе нашел». Разумеется, Линь Цюши не уточняет, что эта «кто-то» — девушка, от которой почти физически веет опасностью и силой, ему совершенно непонятной. Тань Цзяоцзяо говорит, что они друг другу подходят — оба чуточку помешанные и хорошо друг друга понимающие. Линь Цюши не имеет ни малейшего представления о том, во что это выльется. У Хэ Сивон странные, сложные, вызывающие мысли — о программировании, виртуальной реальности, людях вокруг. Она не любит этих людей, считает, что жалкие попытки воссоздать виртуальный мир ничуть не лучше веры в то, что гром насылает Зевс, а даже и гораздо хуже, потому что мифы о природе и смерти хотя бы красивые, а тут — только отчаяние людей, не желающих стареть и желающих постичь то, что им неведомо. — Ты же знаешь, что люди всегда боялись смерти? — спрашивает она, сидя на столе в его квартире. На ней длинная черная рубашка, расшитая жемчужинами, волосы она только что распустила, вытащив из пучка заколку, такую острую, что ей наверняка можно выкалывать глаза, она болтает босыми ногами, и Линь Цюши смотрит на цветочные узоры, змеящиеся по ее голеням. — Они придумали себе загробный мир? — Линь Цюши садится напротив нее на стул. — И до ужаса боялись его упоминать! — она смеется, а потом вдруг улыбка на ее лице гаснет. — Ты же видел «Духовный мир», да? И как, понравилось? Линь Цюши поднимает голову, чувствуя, как внутри все цепенеет. — Откуда ты знаешь? — Да какая разница? Важно только то, что ты встретил там человека, с которым очень не хочешь расставаться, потому и стремишься к смерти так сильно, — дальше она замолкает, только губы ее продолжают шевелиться, произнося: «Настолько, что даже мне пришлось к тебе прийти». В ту ночь Линь Цющи обнимает ее особенно крепко — у нее ледяные руки и острые, выпирающие ребра, и когда он закрывает глаза, ему кажется — не то просто, не то из-за разговора — что обнимает он скелет, а не живого человека. А утром она целует его тепло и отчаянно, и у этого поцелуя вкус ее любимого горького горячего кофе. С появлением Хэ Сивон дело над программой начинает идти легче. Она — острая, язвительная, внимательная и цепкая. Если бы Линь Цюши попытался описать ее одним словом, то это был бы репей — колючая боль, проникающая всюду. Она таскает его выбирать платья, кататься на цепных качелях в парке у дома, постоянно переписывает уже составленные части когда, ругается со всеми его ассистентами, целует всегда только после того, как накрасила губы помадой. Линь Цюши думает о том, что не любит ее, но и она его тоже — просто почему-то оказывается, что вместе им хорошо. По ночам она рассказывает ему сказки. Про Осириса, которого разрубили на части, про Аида, которого никто никогда не видел, который и бог, и загробный мир одновременно, про лес, в котором все умирают, про Эвридику, которая осталась в загробном мире, но знала, что ее любят. Она лежит всегда на спине и смотрит упрямо в потолок, а в ее черных, пустых глазах тонет свет автомобильных фар с улицы. — А потом Персефона вернулась в мир живых, — тихо говорит она и ведет пальцем по губам Линь Цюши. В этом жесте нет ничего от любви, только требование слушать ее внимательно. — Она сильнее Аида и важнее Аида, потому что он способен только ждать ее там и ругаться на героев, решивших прийти в его владения, а он способна приходить на Олимп, ее имя называют люди, ее помнят и сочиняют про нее песни. — А Аид? — А его не существует, — она улыбается широко и весело. Однажды они разговаривают об этом с У Ци. — Мне кажется, я тебя теряю, — говорит тот. — О чем ты? — Ты всегда с ней, — У Ци почему-то не любит называть ее имя. — Сначала я радовался, что ты нашел себе девушку… Но скажи, вы ведь не пара? По крайней мере, не пара в обычном смысле? Линь Цюши задумывается всего на мгновение. — Не пара, — признает он, а потом вспоминает холод ее кожи, который до сих пор оставался на подушечках его пальцев. — Она забирает твою жизнь, понимаешь? Ты всегда только с ней… — Мы пишем программу, это важный проект, — возражает Линь Цюши. — Но не такое же количество времени! — Именно такое. Какая разница, сколько времени, если в итоге он сможет увидеть Жуань Наньчжу? — Ты ведь уже давно все понял, да? — спрашивает однажды его Хэ Сивон. Они гуляют по мосту — с него лучше всего видно закат: медный, горчащий кровавым вкусом на языке, тонущий в реке, обрамленной старыми лодочками. Хэ Сивон подходит к перилам и откидывается назад, держась руками за перила — волосы кудрявой волной спадают вниз. Линь Цюши тогда ничего не отвечает — только катает в голове тяжелые, неповоротливые мысли. Когда он вернулся, не было ни дня, когда он не был уверен, что должен вернуться еще раз, только в тот мир, где был Жуань Наньчжу. Что-то внутри него болело и тосковало, словно часть души осталась навсегда там, и, пока он не соберет ее всю, он не сможет почувствовать себя счастливым. Тань Цзяоцзяо говорила, что он похож на разбитое зеркало — искаженное, поломанное, лишенное чего-то важного. Хэ Сивон не говорила такого, но, наверное, это было и не нужно — она всегда это чувствовала и знала, лучше вообще кого угодно. Поэтому с ней было так легко — в ней тоже было что-то переломанное, но переломанное правильно, и ей нравился этот слом. У Ци не понимал ничего из этого, только знал, что до Линь Цюши он достучаться уже не сможет. — Я должен умереть, чтобы вернуться туда? Хэ Сивон пожимает плечами. — Я бы сказала, что ты уже мертв, просто зачем-то продолжаешь делать вид, что жив. — Потому что я должен найти способ вернуться туда. Хэ Сивон улыбается. — Мы почти закончили. — Да. За день до Линь Цюши много обо всем этом думает — про Жуань Наньчжу, Хэ Сивон, У Ци, всех остальных. Если бы у него было достаточно слов, чтобы описать свои чувства, он бы рассказал о том, что внутри у него все — переломанные и покореженные кости, впивающиеся осколками в сердце, так, что оно болит круглыми сутками, в легкие, так, что становится трудно дышать, — что он хочет плакать, только выплакать всю свою боль он не может, что он трудился столько лет, что у него была работа, семья, в которую верили только те, кто не знал его, проекты, потрясающие мир, награды, которыми Хэ Сивон насмешливо увешала почти всю стену, а у самой нее их было еще больше, что у него было все, о чем можно было только мечтать. Что он готов отказаться от всего этого ради старой как мир, глупой мечты. Он знал, кто такая Хэ Сивон, он знал, что вся его жизнь давно сломалась, неотвратимо, глупо, отчаянно, что он давно был мертвым среди живых, просто как-то обманул свою судьбу и получил года жизни, которые не были ему нужны. Он знал, что должен уйти. И знал, как это сделать, как знал и то, что тут — именно тут — его никто не ждет. Они давно приняли тот факт, что он мертв. — Ты так сильно его любишь? — удивленно спросила Тань Цзяоцзяо однажды, когда Линь Цюши пытался описать ей свое состояние. Он тогда задумался. Он любил, да, конечно, но дело было не только в этом. Дело было в том, что там он чувствовал себя нужным, что там были люди, которые его любили и которые его знали, что там у него получалось быть самим собой. Вот ведь глупость какая — найти себя в мире, которого не существует. — Он существует, — возразила Хэ Сивон, когда они однажды спорили. — Просто обычные люди его боятся, поэтому не хотят, чтобы это было так. И он хотел вернуться в этот мир — потому что в нем существовал он сам. — И не ради твой влюбленности, которой было меньше года? — весело фыркнул У Ци, когда Линь Цюши впервые попытался ему все объяснить. Нет, не ради нее, хотя и из-за этого тоже. Когда он садится за компьютер и открывает программу, к нему со спины подходит Хэ Сивон. — Ты знаешь, что нужно делать, — тихо говорит она, и он чувствует улыбку в ее голосе, ту, которую он так часто целовал раньше. Она обнимает его за плечи, и он чувствует тот самый пронзительный холод. — Просто кто-то очень сильно любил тебя, вот и решил подарить мир, в котором вы будете вместе, в котором он сможет тебя защитить, — озвучивает она мысли, которые и так слишком давно крутились у него в голове, только он боялся оформить их в идею. — Только вот незадача, — он смеется. — В том мире кто-то тоже очень полюбил тебя, вот и решил подарить мир, в котором ты будешь жив. А он решил выбрать другой путь. — Когда я уйду отсюда, ты выпустишь остальных в обычный мир, вне двенадцатой двери? — спрашивает он. — Если они захотят, — Хэ Сивон пожимает плечами. — Они тоже могут выбирать, помнишь? Боль от льда, вцепившегося в плечи, проходит только тогда, когда Жуань Наньчжу обнимает его на лестнице — крепко, счастливо, тепло. Когда он понимает —у них получилось коснуться друг друга, и мир не рассыпался на звездную пыль. — Ты решил вернуться, — шепчет он, гладя Линь Цюши по волосам на затылке. — Ты не сказал тогда, что я не вернусь в реальность. — Я надеялся, что тебе понравится тот мир. — А всем остальным? Жуань Наньчжу качает головой. — Это была загадка, которую мог решить только ты. Один погибнет, чтобы спасти остальных, ну конечно. Сказка, которая сломала ему жизнь в университетские годы, которая спасла сейчас. — Но если двенадцатой двери тоже больше нет… Жуань Наньчжу смотрит на него внимательно и печально, прося не говорить ничего вслух. Его глаза — карие, на свету похожи на янтарь, в котором застыли дымные осколки звезд, живые, такие отчаянно-живые, чтобы Линь Цюши хочется плакать, видя их. Хорошо. Он больше ничего не скажет. — Я пришел к тебе, — в итоге говорит Линь Цюши.