***
Армия была жизнью Соупа. В основном потому, что он еще не успел повидать жизнь как следует. Он окончил школу и сразу записался на службу. Мало что увидел, прежде чем увидел то, чего многим удается не видеть вообще. Он обладал сильным характером с одной особенностью, которую осознавал и которой гордился так, как может гордиться человек, всегда использующий преимущества в своих интересах, не упуская ни крупицы потенциала. Ко всему он относился как к своему — и все делал своим. Любая неудача и любая победа были его. В девятнадцать он подал заявку в SAS и после более чем полугода мотаний по учениям стал самым молодым солдатом, принятым в ряды. Он никогда не думал об этом, как о «пригодности». Для него это было вопросом «выложи все что есть и больше». Если он делал что-то, то никогда — наполовину. Он заявил о своей принадлежности высококлассной элитной военной службе, потому что прежде всего счел высококлассную элитную военную службу своей. Он заводил друзей легко. В основном потому, что на самом деле ему было все равно, что о нем думают. У него было достаточно уверенности в себе, чтобы действовать в одиночку, но он также любил компанию и других людей. Дружелюбие выходило из него с дыханием. Враждебность не задевала его. Он всегда считал себя выше конкуренции, потому что конкуренция означала быть лучшим и отдать больше всех, а он был всем и отдавал все. У него были гибкие моральные ценности, но приверженность правде и тому, что было принято называть «правильным». Он был хорошо воспитан. Верен. Профессионален. Умел работать в команде, умел командовать и имел несколько навыков в узких областях. В двадцать шесть его завербовали в оперативную группу 141. Капитан Прайс, с которым ему удалось поработать в России, а затем в Чехии и Южной Азии, был тем, кто предложил ему место, и он достаточно слышал о 141-ой, чтобы знать, что будет там полезен. К тому же, Прайс высмеял его имя, а потом прикрыл ему спину и спас жизнь, так что Соуп был восхищен и соблазнен возможностью служить под его началом. Ему пришлось пройти еще два месяца отбора, пережить грязный усиленный допрос с применением насилия, познакомиться с целой кучей новых людей, заполнить тонны бумаг, но в конце концов он занял свое место. Армия была жизнью Соупа, и его жизнь была полна довольно грязных, уродливых вещей, грязных, уродливых людей, но в конце концов было что-то, что в эту жизнь просто не встраивалось. Итак, этот парень, Гоуст. Он был странным, но в подобных обстоятельствах трудно было найти людей, чья странность выбивалась бы из колеи. Маска, ладно. Эффектная странность ради анонимности или антуража. Впрочем, соответствующая характеру. Отстраненность, хорошо. Тоже ничего нового. Он ни с кем не разговаривал по-дружески, и даже в том, что он говорил вне прямой обязанности, не было ничего личного — ни в интонациях, ни в выражениях, ни в порядке слов. Даже грязь в его рту не имела никакой личной насыщенности. Он был хорошим командиром. Прогонял Соупа на первой миссии, давал оценку его навыкам стрельбы, корректировал, одобрял. Пару раз они колотили друг друга в зале, но ничего столь горячее и тесное не помогло приблизиться к нему хотя бы на дюйм каким-либо образом, кроме физического. Физическое для него вообще ничего не значило; что было странно для парня, так старательно прикрывающего себя. Он никогда не слышал о Гоусте до 141-ой, но не переставал слышать после. Позор. Его любопытство трепетало бы, если бы слухи добрались раньше. В основном просто сплетни о том, что под маской, о том, что это непрофессионально, иногда просто крысиный писк, иногда что-то уважительное. Соуп любил поговорить, но не об этом. Некоторые вещи были просто вещами — маски, закрытость, безличие. Несмотря ни на что, в этом тоже было человеческое. Но все-таки Соуп ощущал что-то ползающее под кожей, когда смотрел на Гоуста. Гоуст просто выпадал и все. Ни к чему не относился, ничему не принадлежал. И когда Соуп называл его своим, Гоуст оставался сам по себе, как будто существуя вне, недосягаемый даже на расстоянии двух шагов. Иногда он сам не понимал, что чувствовал. В одну секунду Гоуст был просто Гоуст. Но три секунды спустя что-то в его темной фигуре расползалось и становилось неестественным, смещенным, словно сам воздух вокруг него был другой. Неосязаемость этой странности раздражала, как зубная боль, и Соуп, будучи самим собой, вглядывался только пристальнее, чтобы узнать, что будет дальше, куда эта тревога приведет его. Он был увлечен этим. В некоторые дни Гоуст оглядывался на него, замечая внимание, но под маской его глаза были едва видны — серые пятна белков за скорлупой черепа. Соуп улыбался, поднимал руку в приветствии, как сделал бы с любым другим человеком. Гоуст смотрел на него секунду дольше, единственное признание, и отворачивался, незаинтересованный. Он оставался далеким, как горизонт, и Соуп только тянулся сильнее.***
Однажды на миссии он видел вот что. Они попали в оживленную перестрелку в узком коридоре заброшенного завода. Остальная часть команды оставалась на другой стороне, и их было двое — только Соуп и Гоуст. Им нужно было продвигаться вперед, и, пока Соуп, перебравшийся в надежное укрытие, прикрывал, Гоуст менял позицию. Пуля вонзилась ему в шею и прошла насквозь. Ошметки крови крупными брызгами вылетели вместе с ней. Соуп видел это как в замедленной съемке. Гоуст накренился в сторону под силой удара и почти упал, но пуля лишь ненадолго замедлила его. Он сменил позицию и принялся отстреливаться, пока Соуп, бешеный от увиденного, менял магазин. Когда на полу перед ними лежало семь трупов, он метнулся к Гоусту, схватил его за плечо и посмотрел на его шею, на ткань маски, блестящую и мокрую от крови. У него должно было быть разорвано горло. Но Гоуст невозмутимо отстранил его и сказал: — Все нормально. Просто задело. Соуп уставился на него. Он знал, что видел. Гоуст тоже знал, что он видел. Соуп мог прочитать это по его глазам, даже когда его глаза были просто пятнами за черепом. И все же он говорил ясно и четко, а не хрипел кровью, и из него не лился артериальный фонтан. — Как скажете, сэр, — произнес Соуп, глядя ему в глаза, испытывая, бросая вызов. «Я знаю, — говорил его взгляд. — Сдайся. Скажи». Этот вызов ударился о Гоуста, как галька о бетонную стену. С незначительным звуком и без ущерба. Гоуст не притрагивался к аптечке ни на заводе, ни в вертолете. На базе он не пошел к медикам, хотя маска и воротник выглядели вымоченными в крови. Соуп оставил это. Жив — и спасибо. Он не отрицал, что мог ошибиться. Его зрение против невредимости Гоуста, и второе было более весомо и достоверно. И все же он не думал, что ошибался. Просто отнесся к этому спокойно, потому что пока никто не умер, любая чудесная правда кажется приемлемой. Второй раз был другим, хотя и таким же. Это была дурная миссия. Прайс, Гоуст, Арчер, Мит, Газ и Соуп. Они шестеро и один дом в русской глуши, но недостаточно глухой, чтобы отрицать риск появления полиции, если они нашумят еще больше. Они шестеро, семья из четырех человек, среди которых один связан с группой Макарова, но кто — неизвестно. Они шестеро, семья из четырех человек и одна невинная жертва — дочь, умирающая на полу в луже крови. Мит пытался сохранить ей жизнь. Но среди них не было медиков. Они оказали ту помощь, какую смогли, но их было шестеро, они были чужаки в этой стране и ни о какой скорой или эвакуации речи быть не могло. Отец девочки, бледный и вжатый в стену Газом, неразборчиво произносил какую-то молитву, пока мать неутешно рыдала, а дядя, нервный, стоял на коленях со связанными руками. Он опустился на пол сразу же, как только выстрелил. Арчер стоял над ним с винтовкой, дуло которой упиралось в его густые волосы. Все было кончено довольно быстро. Девочка умерла. Отца они забрали. Мать увели наверх. Тело все еще лежало на полу, и никто из них шестерых не осмеливался ничего говорить, хотя в какой-то момент они молча стояли над ним, словно над могилой, все чувствуя одно и то же: вину, которой не было места, и более тривиальные досаду и разочарование. Перед отправкой Соуп обернулся и увидел Гоуста. Тот стоял над телом, но смотрел куда-то в сторону. Соуп ясно видел, как его взгляд скользил по комнате, и сначала подумал, что Гоуст осматривался. Хотел окликнуть его. Но прошла секунда, и вдруг ему показалось, что Гоуст за чем-то наблюдал. Просто было что-то в том, как перемещался его взгляд. Потом одна из его рук, расслабленно лежавших на винтовке, поднялась и потянулась вперед, как будто он что-то кому-то подавал, и тогда по спине Соупа прошла холодная дрожь. Потому что Гоуст был разумен. Адекватен. Но что за хуйню он делал? Соуп не видел причину, не мог объяснить. Он наблюдал, не говоря ни слова, и очнулся только когда непроницаемый взгляд Гоуста остановился на нем. — В чем дело, сержант? — спросил он, словно во всем этом ничего не было. — Ни в чем, — ответил Соуп, хмурясь, глядя прямо на него, как на загадку, и не скрывая озадаченности. — Тогда идите. — Да, сэр. Он не связывал эти случаи между собой. Они не имели смысла, как многое в Гоусте не имело смысла. Просто еще странности.***
У Гоуста была репутация. В армии было примерно столько же сплетен, сколько в подростковом общежитии, но сплетни были единственным способом сдерживания общей агрессии. Слухи приходили и уходили. Но ко всему, что касалось Гоуста, Соуп прислушивался внимательно. Если вы долго служите, то вокруг вас появляется ореол. Если вы такой же привлекающий внимание, как Гоуст, то этот ореол ярче. Гоуст был хорош. Грамотный командир, расчетливый, не промахивающийся по целям, всегда вытаскивающий своих. Ловкий, несмотря на размеры, и сильный. Людям повезло служить под его командованием, как и Соупу повезло, и он не стеснялся признаться в этом. У него не было известного прошлого, и он никогда не говорил о себе — едва ли чесал языком вообще. Никто даже не знал, как его звали. Был просто Гоуст и все. В этом было излишне много пафоса, манеры, которая создавала стиль. Сначала это казалось нарочитым, были даже насмешки. Но чем дольше, тем яснее становилось, что во всем его поведении не было притворства, не было ничего, кроме естественности. Он сам по себе был таким — странным, неизвестным, похожим на свой позывной. — Лейтенант, кто-нибудь что-нибудь о вас знает? — спросил как-то Соуп, потому что они работали вместе уже год и он все еще пытался назвать Гоуста своим. — Семь детей из Лисичанска, Украина, — ответил Гоуст. И это, конечно же, ни о чем не говорило. Его позывной. Гоуст. «Призрак». Он старался соответствовать выбранному имени: двигался бесшумно, сливался с тенями, нес в себе не то мертвое спокойствие, не то злобную сдержанность. Однажды краем уха Соуп услышал, как кто-то говорил о Гоусте как о сверхъестественном явлении. В таких разговорах было примерно столько же смеха, сколько и раздражения, потому что все они здесь были людьми и ничто так не напоминало об этом, как кровь, вытекающая из них на миссиях, и кровь, которую они пускали сами. Но даже если «призрак» был всего лишь насмешкой над хорошо скрываемой человечностью, Соуп не так уж и смеялся. Потому что он продолжал смотреть на Гоуста и продолжал видеть нечто, что плыло по краю человечности и становилось чем-то неизъяснимым. Из всех странностей, свидетелем которых за эти годы стал Соуп, никогда не складывался цельный Гоуст.***
Спустя два года он увидел нечто большее. Он увидел кожу Гоуста. Его глаза. Это была пустыня Урзыкстана, неумолимая солнечная земля, залитая светом, с сухим и дрожащим от зноя воздухом. Пески струились у них под ногами, как безводные реки, проникая в каждую щель, растирая кожу до крови. Внедорожник остался позади, черная точка в центре безжизненного желтого плато. Их было семеро, Гоуст вел их. На нем была балаклава, но не та жуткая, с черепом, а другая — мягкая, с застиранными линиями и пятнами, рассказывающими дерьмовую историю. Тактические очки блестели на солнце, вместо глаз — очертания глаз. Соуп смотрел на него половину пути до вражеской базы, а когда они ехали обратно — не мог отвести взгляд. Когда они ехали обратно, очков уже не было. Они треснули, одна линза разбилась от удара, едва не ранив глаз. Гоуст сунул очки в карман жилета, и тогда Соуп увидел его глаза, ресницы, брови. Кожа у него была белая, с неприятным серым оттенком, почти как у мертвеца. Вокруг глаз скопились морщины, неглубокие, всего лишь тонкие лучи. Но ресницы — ресницы напоминали рассвет, такие яркие, бледные, как будто освещающие глаза. Он был блондином. Густые брови серебрились в свете палящего солнца. У него были карие глаза, светлые, а не темные. Соуп влюбился прямо там и тогда, если не влюбился раньше. Всему этому был грош цена. Это было все и ничего. Каждая деталь лишь говорила о том, что у Гоуста были глаза, как и у всех людей, был цвет волос, как и у всех людей, и родители, которые родили его таким, какой он был, как и у всех людей. Но Соуп все равно впитывал все, что видел. — Моргайте, сержант, — сказал ему Гоуст, когда они сидели друг напротив друга в вертолете. Его глаза были полуприкрыты в оттенке какого-то выражения. Соуп не мог различить. Это возбуждало его — столько новых деталей, но они все еще ни о чем не говорили и ничего не объясняли. Соуп желал найти им применение. — Простите, — ответил он, криво улыбаясь. — Ни разу не показывали лица. Вы не можете ожидать, что никто не будет смотреть. — Не пораньтесь, — все, что сказал Гоуст. — Оно того стоило бы, — осмелился Соуп. Гоуст ничего не ответил, но взгляд задержался достаточно долго, чтобы Соуп знал, что зацепил его. Было это хорошо или плохо, предстояло узнать.***
Он был холодным. Раньше Соуп не обращал внимания, но как-то раз Гоуст душил его на матах в зале, и даже сквозь черную спортивную кофту ощущалось не тепло, а холод. Когда Гоуст подал ему руку, Соуп взял его ладонь, и это было похоже на прикосновение к чему-то скользкому, долго пролежавшему в речной воде. Как водоросли на камнях. Как утопленник. Соуп подумал, что просто перегрелся. Но контраст был слишком заметным, неестественным. — Вы холодный, — сказал он, хмуро разглядывая серую руку Гоуста. — Разве ты заставил меня вспотеть? — спросил в ответ Гоуст, хотя его слова были несправедливы. Соуп дал ему хороший отпор. Гоуст должен был по крайней мере тяжело дышать, если не вымотаться. Но его грудь даже не вздымалась. — Ну, это несправедливо, — отозвался Соуп, продолжая думать об этом, скользя взглядом по телу Гоуста от его рук к невыразительным, неподвижным глазам. — Еще раз? — Нет, на сегодня хватит. Разминка, и я закончил. И разве это не было еще одной странностью.***
Июнь. Рио-де-Жанейро. Июньская жара, размывающая зрение, плавящая кожу. У них был небольшой наблюдательный пункт в квартире рядом с рынком. Не совсем миссия, только подготовительный этап. Утомительное наблюдение, даже при поразительном разнообразии наблюдаемого. Южная Америка всегда была бурной и оживленной. Люди струились по улицам, как цветная река, как подвижная мозаика. Всегда пахло — жареным мясом, фруктовой сладостью, терпкостью и остротой, чем-то землистым и застоявшимся. Соуп наблюдал. Возле дома напротив, чуть дальше по улице, стоял человек. На нем был красный шарф, его гладкая лысая голова глянцево блестела на солнце. Он курил, не слишком очевидно оглядываясь по сторонам, но в явном ожидании. Он, конечно, ожидал транспорт. Соуп пометил машину еще вчера, и Ласвелл отследила ее до здания в пригороде. К вечеру они будут задействованы. Но сначала нужно было захватить посредника. Наблюдать было скучно, но Соуп все равно был поглощен делом. Иногда он мог отдаться всей душой даже скуке. Потом к зданию подъехал автомобиль. Оттуда вышел мужчина, бразилец, фотографии которого уже были пересланы Ласвелл. Улица опустела. Остались только многочисленные прохожие, громкие и шумные. Этот постоянный гул не утихал даже к ночи, хотя Соуп ценил тишину, наступавшую ближе к утру. Прошлой ночью он дежурил с одиннадцати вечера и до рассвета, и в какой-то момент были только он, беззвучно сияющие звезды, редкие крики на улицах, оглушительный рев насекомых и неслышное дыхание Гоуста у стены. Соуп отстранился от окна, потянулся и посмотрел на Гоуста, дремлющего сидя. Если он дремал. Глаза были закрыты — только балаклава с рисунком, без очков и без пластины. Несмотря на жару, весь в черном, никакой кожи. Соуп давно пропотел в своей светлой рубашке. Он хотел сказать что-нибудь — какую-нибудь шутку, — чтобы проверить, спал ли Гоуст, но вдруг заметил какое-то движение у него на лице. Как будто белый выцветший рисунок едва заметно шевелился. Он пригляделся внимательнее. Потребовалось пятнадцать секунд, чтобы понять — это были мухи. Пять, шесть, может, больше. Они сидели у него на лице и на одежде, иногда ползали. Одна пробежалась прямо по переносице. Соуп смотрел и смотрел, так ничего и не произнося, внезапно потеряв дар речи. Не то чтобы он не думал о том, что замечал в Гоусте. Но он всегда слишком легко принимал странности. Теперь что-то цельное, наконец, сложилось у него в голове, все еще необъяснимое и неясное, но чертовски тревожное. Он резко поднялся из-за стола. Громко скрипнули ножки, и мухи разлетелись вокруг, покидая тело, когда Гоуст открыл глаза. — Что ты такое? — спросил Соуп. — Еще раз? — грубо со сна бросил Гоуст. Это походило на лай. Но его глаза были ясны и сосредоточены на Соупе. Соуп забыл о звании. Но не было смысла забирать слова назад. — Что ты такое? — повторил он медленнее, спокойнее. Долгие секунды они молча смотрели друг на друга. — Как ты думаешь? — спросил наконец Гоуст. — Я не шучу, — серьезно предупредил Соуп. — Как ты воспримешь правду, если не имеешь смелости даже сделать предположение? Соуп сердито, растерянно развел руками, взглянул на стену, на окно. — Я не знаю. Нечисть. Гоуст не засмеялся. Соуп встретил его нечитаемый, бесстрастный взгляд. Светло-карий, с бледными лучами ресниц. — На этом закончим, — сказал Гоуст, поднимаясь со стула. — Тема больше не поднимается, сержант. — Что? — недоуменно скривился Соуп. — Но… — Я сказал, хватит. Меняемся. Отдохни. Проветри голову. Соуп упрямо стоял на месте, вглядываясь в него по-новому и по-новому не способный насытиться. Другая глубина открылась перед ним, более тревожная, более странная. Не по-человечески странная. — Кто-нибудь еще знает? — было последнее, что он сказал. — Попробуй спросить, — ответил Гоуст тоном, которым всегда произносил шутки.***
Два месяца после ничего не происходило. И ничего не менялось. Они завершили миссию, пережили еще одну, потом еще одну. Гоуст отправился в Верданск. Соуп работал с Прайсом и командой Сэндмена. Последние пять недель они виделись на базе от силы три раза. Соуп не искал его, хотя всегда ждал встречи с беспокойным трепетом, как человек ждет бури или урагана, о которых предупрежден заранее. В этом желании увидеться, пересечься, соприкоснуться не было ничего нового, кроме предвкушения, потому что яма открылась, и Соуп ожидал, когда сможет влезть в нее и посмотреть, что там на дне. Даже если огромный земляной червь укусит его за задницу в наказание за любопытство. Что удивило его, так это отсутствие страха или тревоги. Черта, которую он переступил, была опасно незнакома. Но он не мог найти в себе ничего, кроме интереса. Он был дураком. Гоуст не вел себя иначе. Он все еще отвечал на приветствия, говорил, если спрашивали, был скуп на болтовню, как и всегда. Его глаза с серыми белками скрывались за пластиной черепа, руки — за перчатками. Соуп мог бы подумать, что разговор между ними ему приснился, если бы не чувство ошеломления, которое преследовало его после. Прошло два месяца, и он немного остыл, нетерпение сменилось готовностью постепенного принятия. На третий месяц, когда они оба оказались на базе и сидели рядом в комнате для брифинга вместе с еще пятнадцатью оперативниками из 141-ой, Соуп толкнул его коленом и сказал: — Эй, лейтенант. Гоуст краем глаза взглянул на него. — Что? — Какой день ненавидит покойник? Секунду, две тянулось молчание. — Какой? — Воскресный. Гоуст покачал головой и ничего не ответил, но что-то в его плечах расслабилось, и он как будто растекся по стулу. Полный облегчения и удовлетворения, Соуп посмотрел в потолок.***
Там было три заложника, и все они погибли. Демонстрационная казнь, прямо в эфире. Пять тел террористов и три тела жертв, среди последних — одна женщина, чьи золотистые волосы на затылке превратились в кроваво-мясистую кашу. Трава была бурой. Соуп, сжимая оружие, думал об их родных и близких, о том, каково это — увидеть такое по телевидению, в интернете. Потом думал о том, как рабочие собираются счищать кровь. Будут ли они менять покрытие целиком? Со стадиона еще не все были эвакуированы. Ряды людей под руководством охраны ползли по цветным трибунам. Тела быстро накрыли брезентом. Скорая уже бежала с другого конца поля. Но прежде чем всех уложили в машины скорой помощи, прежде чем Прайс заставил их давать показания, было вот что. Гоуст стоял там темный и спокойный, но он смотрел не на тела, а куда-то поверх, вдаль, но и в никуда. Соуп тихо наблюдал за ним неподалеку. Гоуст протянул руку ладонью вверх и медленно повел ей по воздуху, потом опустил обратно на свою M4. Все как в прошлый раз, но менее удивительно. Соуп все еще не понимал, что происходило. Когда Гоуст перестал пялиться в пустоту, он посмотрел прямо на Соупа, точно зная, где тот стоял. — Что вы делаете? — спросил Соуп ни с чем, кроме искреннего интереса. — Меньше знаешь — крепче спишь, Соуп, — ответил Гоуст. — Не спал как следует с двадцати лет, лейтенант. Их прервала скорая. Пришлось отойти подальше. Гоуст направился в сторону, где весь отряд вместе с охраной собрался на краю поля. Прайс стоял в центре и жестикулировал всем своим телом: плечами, руками на винтовке, головой, весь колеблясь, как сдерживаемый порыв к движению. Соуп не отставал. — Скажите мне. — Я провожал мертвых. Это было гораздо удивительнее, чем ожидал Соуп, хотя Соуп не ожидал ничего конкретного. Он знал, что услышит что-то безумное, но не более того. Он обернулся туда, где тела перекладывали на носилки. — Вы видите призраков? — Ты начинаешь навязываться. — Разве только начинаю? — улыбнулся Соуп, но оставил расспросы. Они вместе присоединились к отряду, вошли в общее беспокойство, как течение ручья входит в течение реки.***
Другой ночью ему приснился сон. Он был на стадионе, в полном вооружении. Но на небе сияли звезды, царила тихая темная ночь, лишенная звуков и суеты. Там, где должны были лежать тела, горел костер, прямо на искусственном покрытии. У костра стояло бревно, на бревне сидел Гоуст, прижав к себе винтовку. Всегда спокойный, чего-то ожидающий. Соуп приблизился к нему, и Гоуст кивнул ему в сторону. Там стояла бледная светлая фигура, похожая на блеск серебра в свете луны. Это была женщина, и она застыла над собственным телом там, где пятна смерти изуродовали землю. Она несмело оглянулась на них, словно удостоверяясь в чем-то, а затем побрела к выходу с поля. На пути ее сияние потухло, и фигура растворилась в воздухе, как тень в свете солнца. Это было прекрасное, хотя и грустное зрелище. Соуп с удивительной осознанностью подумал, мог ли его мозг вообразить нечто подобное. — Это то, что ты видел? — спросил он Гоуста. Тот ответил: — Не спрашивай. Проснувшись, он обнаружил, что сидел в автомобиле. Прайс был за рулем, Газ — на пассажирском. Гоуст сидел рядом с ним, и хотя Соуп не дремал на нем, между ними было что-то интимное. Только через минуту, когда сон окончательно оставил его, он заметил холод. Гоуст был без перчаток, и тыльные стороны их ладоней соприкасались.***
Потом был Верданск и Макаров. И было вот что: Соуп застрелил его. Они охотились за Макаровым два года. Оперативная группа 141 была создана в качестве противодействия террористическим атакам со стороны российской ультранационалистической группировки с целью предотвратить крупномасштабный военный конфликт. Два года безостановочной погони, два года наблюдения за разрушительными последствиями, два года смертей, которые не хватало сил предотвратить. Но когда они взяли Макарова, это было так легко, что казалось чудом и определенно не было случайностью. Соуп знал это. Прайс знал это, потому что, когда Соуп посмотрел на него в поисках решения, или разрешения, приставив пистолет к голове Макарова, взгляд Прайса был напряженным от понимания. Только Шепард не знал, да и ему было все равно. — Соуп, — предупредил Шепард своим протяжным голосом старого ублюдка с высоким званием. Казалось, он считал нелепым даже выговаривать его позывной. Соуп не взглянул на него. Когда Прайс качнул головой, он нехотя опустил пистолет. Они не могли этого сделать. Не так. Он просто жалел, что Макаров не умер случайно, когда машина скорой перевернулась. Пока он успокаивался, Гоуст что-то сказал Макарову. Макаров ответил: — Саймон Райли. На мгновение был слышен только шум лопастей, громыхание оборудования, привязанного к стенам. Не было ничего неожиданного в именах, кроме того, что у некоторых из них имен не было. Соуп сначала не понял, что Саймон Райли — это Гоуст. Когда понял, было слишком поздно цепляться за это. — Мы с тобой должны хорошо знать друг друга, не так ли? — продолжил Макаров. Гоуст остался невозмутим. Его голос сохранял анонимность так же хорошо, как и маска. — Я задал тебе вопрос. Вмешался Шепард. Слово за слово, и они ни к чему не пришли в этом разговоре, только позволили Макарову бросаться своим превосходством. Соуп не вмешивался, держа под контролем свое нетерпение — вот он был, прямо перед ними, и они даже не понимали, почему это вышло, не говоря уже о том, чтобы рассуждать дальше этого момента. Но потом аэропорт разорвался, и тогда не имело смысла думать дважды. Тысячи людей не имели такой возможности. Из года в год, из раза в раз — и всегда они были слишком слабы, недостаточно быстры, и даже теперь поимка была не их заслугой. Он сдернул Макарова со скамьи и уложил на пол, выстрелил в голову. Грохот выстрела заглушил голос Шепарда. С такого расстояния содержание черепа Макарова выплеснулось наружу брызгами. Пуля повредила прошивку вертолета. Ему ничего за это не было, хотя он хотел, чтобы было. Он не считал, что поступил достойно, но знал, что это был единственно надежный вариант. Это было личное, но это также был грязный шаг в грязной профессии. Прайс, Газ и Гоуст молчали, что было лучшим выражением согласия, которое он мог получить. Шепард кипел и плевался угрозами. Его кирпичное, сурово-унылое лицо скривилось, рот расплылся шире от того, как сильно он сжимал челюсти. Бессилие бесило его. Но это длилось, пока Макаров не поднял голову и не выпрямился там, где лежал. Потом он сел обратно на скамью, все еще связанный, с кровавой мякотью на лбу, и по-деловому сказал: — Теперь поговорим.***
Они говорили. Макарова временно разместили в допросных подвалах штаба в Херефорде с последующим перемещением по дальнейшему решению. Вопрос был спорный, но представители России настояли, желая немедленно получить его обратно, и Шепард три часа торчал в переговорной для того, чтобы добиться свободы хотя бы на первых порах. О том, что произошло в вертолете, никто не знал, кроме них пятерых, и Шепард не собирался выпускать информацию гулять. Как и не собирался упускать шанс выведать больше. Итак, они говорили. Макаров сидел на стуле в мягкой одежде, прикованный, почищенный от крови. Никаких дыр в голове. Вокруг — никаких столов, никаких окон, никаких приятных элементов досуга, даже туалета в углу. Прайс сидел напротив, достаточно далеко, чтобы метры разделяли их, в полном вооружении. Их диалог напоминал разговор сумасшедших. Прайс задавал вопросы о фактах, о планах, о том, почему позволил поймать себя, о связях с Захаевым, об основных лицах «Внутреннего круга». Макаров уводил его в сторону. Он отвечал вопросами и предположениями, выставлял себя необходимой жертвой, вспоминал Имрана Захаева и Макмиллана, перечислял позывные солдат 141-ой, ощетинивал каждый вопрос и растирал о Прайса до мозолей. Шепард то и дело использовал унижения. Говорил о том, что сама Россия хочет похоронить Макарова больше, чем кто-либо еще, что все его дело — пустое насилие и погоня за властью, прикрытая лицемерным патриотизмом, что ум для него — бремя, а связи — идолопоклонство, а не борьба за ценности. Макаров насмешливо реагировал, хотя отношения с Россией были для него больной темой. Один раз он чуть не вспылил, но легко взял себя в руки и снова начал говорить со всеми свысока, как с идиотами. Ни о чем странном не упоминалось, пока Прайс не спросил: — Что ты такое? Соуп оживился, услышав вопрос. Тот же самый, который он задал Гоусту. Если бы тогда, в Бразилии, он знал, как это могло звучать, то сказал бы что-нибудь другое. Он, Гоуст и Газ слушали в соседней комнате. Газ сидел на стуле рядом с ним, сложив руки на груди и напряженно слушая. Гоуст стоял в другом конце, где-то сзади, но Соуп останавливал себя от того, чтобы обернуться на него. — Я бы удивился, будь ты не в курсе, Прайс, — ответил Макаров. — У тебя за спиной ходит один такой же. Ни Прайс, ни Шепард не выглядели в должной мере удивленными, либо хорошо это скрывали. — И все же нас интересуешь ты, — сказал Шепард. — Я? Будьте честнее, Гершель. Вас интересует ресурс. Что довольно забавно с моей стороны. Зная ваш послужной список и то, как вы используете свои ресурсы… Макаров говорил неторопливо, со спокойствием и достоинством. — Речь не обо мне, а о тебе. — Шепард наклонился ближе, положив локоть на колено. — Скажи, Владимир. Это больно — умирать? — Был бы я здесь, если бы не мог справиться с болью? — снисходительно ответил Макаров. — Мы можем проверить, сколько у тебя выдержки. — Подумайте хорошенько. Что, если я вдруг не захочу возвращаться к жизни? Пленный, убитый на чужой территории. Будет расследование. Вашей карьере это не пойдет на пользу. Шепард посмотрел на стекло смотровой комнаты. Соуп знал, какой ответ он там искал. «Он действительно на это способен?» К сожалению, единственный ответ, который он мог получить — это отражение. — Ты блефуешь, — сказал Шепард. — С тем источником, который у вас есть, вы не добились большого прогресса. Он дал вам наступить себе на шею, но не более того. Скажите, Гершель. Каково это — удерживать людей силой, а не преданностью? Так же больно, как умирать? Прайс вступил в игру. Они продолжили говорить и говорили еще час. Прогресс был небольшой и не внушающий оптимизма. В какой-то момент Газ пробормотал в тишине маленькой комнаты: — Что за хуйня в конце концов?***
Следующие два дня были шумными и напряженными. Ройс, Тод, Рипер и Хэш следили за Макаровым день и ночь попеременно. Прайс то и дело возвращался в допросную, но уже не для того, чтобы вежливо поговорить на расстоянии нескольких метров. Остальные ребята из 141-ой бегали по зацепкам, выданным Макаровым. Он бросал кусочки информации, как хлебные крошки, и не потому, что не мог держать язык за зубами. Они пользовались тем, чем могли, даже если все это был один фарс с рискованными последствиями. Макаров мог относиться к этому, как к шахматной партии, но он вряд ли рассчитал много побед для их стороны. А люди, которых знал Соуп, умели побеждать. Шепард не подпускал его к Макарову, и Соуп не особо хотел подходить. Он помогал Прайсу, пока Гоуст координировал миссии, но они с Газом не покидали базу до передачи Макарова русским. У него был миллион вопросов, тихо жужжащих в голове, но он мог задать их только тому, кто никогда не хотел отвечать. Конечно, он мог бы подойти к Прайсу, но прекрасно знал, что услышит. «Это засекречено. Сосредоточься на важном, Соуп». Газ был мудрее, хотя Соуп знал, что его тоже мучит — не столько любопытство, сколько недоумение, ограниченность в способности полностью понять ситуацию. Их мнение в любом случае не имело значения, и они делали то же, что и всегда. Выполняли работу. За это время Соуп видел Гоуста от силы две минуты — случайные встречи, вопросы, не имеющие смысла, простая вежливость. Гоуст выглядел собранным и профессионально замкнутым, но в нем не было напряжения. Чудно, учитывая, что все вокруг были напряжены до предела. Когда он не занимался миссиями и отчетами вместе с Ласвелл и генерал-майором Макмилланом, он был с Прайсом и Шепардом. Соупу казалось, что его допрашивали не меньше, чем Макарова. Он держал свое любопытство при себе. В какой-то момент Шепард вызвал его и Газа в выделенный ему по званию кабинет и провел беседу: все, что было увидено и услышано, является строжайше конфиденциальным, если пойдут слухи, он приложит усилия, чтобы их уволили с позором и справкой военного психиатра и тому подобное. В конце он не спросил: «Это понятно?», а сказал: — Я уверен, вы все поняли. Теперь вольно, сержанты. Вы свободны. — Да, сэр, — ответили они и ушли. Это была серьезная угроза лишь наполовину. Шепард мог думать, что обладал большими полномочиями, но он не контролировал внутренние дела SAS. Но он был важной шишкой, и его слово могло навредить им. — Не знаю, что забралось ему в задницу, но оно застряло очень глубоко, — тихо проворчал Соуп, когда убедился, что они отошли достаточно далеко. Большие уши Шепарда и огромное эго, по которому невозможно было промахнуться. Газ коротко рассмеялся. — Жду не дождусь, когда он провалит отсюда. Когда вся эта история наконец-то закончится. Мы во что-то вляпались. — И нам не отмыться. Они помолчали, потому что это действительно было так: теперь, зная, они не могли смыть с себя знание, как грязь.***
Они подчищали за Макаровым еще полгода, но все постепенно утихало. Казалось, будто не произошло ничего важного. Обычность взяла верх, потому что, несмотря ни на что, все оставалось как обычно. Гоуст был просто Гоустом, с какого угла на него ни посмотри. Не было смысла считать его каким-то сверхъестественным существом, когда все его странности были знакомы им еще тогда, когда он считался человеком. Он продолжал ходить, говорить, грамотно руководить и быть смертоносным и работал с документами, как обычный офицер. И Соуп никогда больше не видел ни одного смертельного ранения на нем. Четыре месяца спустя их группой из семи человек отправили на границу Кастовии, предположительно на точку оружейного схрона малоизвестной группировки, объявившейся недавно. Была она связана с Захаевым или нет, предстояло выяснить. Они обчистили все склады сверху донизу, нашли партию непомеченного оружия и кучу информации, из которой только крохи были важны. Пока Спэрроу, Эхо и Шеф разбирались с бумагами и файлами, Виски отгружал оружие, а Соуп перебегал от здания к зданию, устанавливая заряды. Они собирались сровнять это место с землей. Арчер и Гоуст присматривали за ними со снайперских позиций. — Перемещаюсь, — сообщил Соуп. — Принято. У меня нет обзора, — ответил по связи Арчер. — Вижу тебя, Джонни, — сказал Гоуст. Соуп понятия не имел, зачем он взял эту миссию. У них уже был Арчер на позиции, и, если бы Гоуст не вызвался, Арчер был бы командиром. Соуп был самонадеян и рисковал мыслью, что дело было в хорошей компании. Последние три миссии они выполняли в одном отряде. К тому же — Джонни. Годы спустя, и вдруг нечто подобное, ни с того ни с сего. С тем, как Соуп часто и жадно наблюдал за ним, он считал себя специалистом по Гоусту, но в конце концов даже он не мог знать, что происходило за этой маской, в этой бессмертной черепушке. — Это мило, — заметил Эхо. — Лучше не цепляйся за это, — предупредил Соуп. — Мама так же называла тебя, Джонни-бой? — Тебя, видимо, мать вообще не одаривала лаской. Кто-то засмеялся. — Пошел ты, — со звучащей ухмылкой сказал Эхо. — Виски, — позвал Арчер. — Не вижу тебя. — Заканчиваю здесь, — послышался голос Виски. — Я отметил машину. Когда прибудет второй рейс? — Полчаса, не меньше. — Загрузка завершена. Информация у нас, — произнес Спэрроу. — Как там заряды? — спросил Гоуст. — Устанавливаю последний, — отозвался Соуп. Они подорвали это место, быстро и красиво. Эвакуация прибывала к другой точке на случай появления подкрепления. Так что они направились через рощу, медленно и с оружием наготове. Соуп шел впереди, и ему повезло больше других. Он поднял руку, давая своей группе сигнал остановиться. — Мина, — сказал он, передавая по связи. — Может, несколько. Осторожнее. Миссия должна была быть простой, но все быстро закрутилось. В лесу ожидала засада, пролилась кровь. Лес наполнился выстрелами, летели щепки. Их было семеро, противников — не меньше десяти. Здесь находилось отдельное здание, не склад, но, учитывая близость, примыкающий к нему пункт связи. Просто четыре железных стены и крыша посреди зеленого подлеска. — Сзади! — крикнул Соуп, предупреждая, и Гоуст обернулся со вскинутым пистолетом, двумя выстрелами сбивая парня, пробирающегося в обход. Соуп пропустил пулю у своего носа и прижался к дереву, пережидая волну. Эхо уже приблизился к его позиции и взял стрелка на себя. Пока они пробирались вперед, Килгор вышел на связь и уведомил о приземлении. Потом это были они, и лес, и пятнадцать трупов, и кровь на зелени. — Мне показалось, или я действительно слышал фразу «войдем, подорвем дерьмо и выйдем»? — спросил Эхо, переступая через тело, которое только что добил выстрелом в голову. Соуп видел, как Шеф закатил глаза. — Перемещаемся к точке эвакуации, — скомандовал Гоуст. — Арчер, Спэрроу, вы впереди. Смотрите под ноги. — Есть, сэр. Они добрались до пункта назначения и в целости вернулись домой, изукрашенные кровью, грязью и травой. Соуп смотрел на шерстяной шарф, прикрывающий шею Спэрроу. На нем застряли осколки дерева длиной с полпальца, способные разорвать кожу и хорошенько застрять. На площадке базы Гоуст сказал ему: — Хорошая работа. Соуп удивленно взглянул на него. Он вдруг понял, что они давно как следует не разговаривали, даже на миссиях. Улыбка растеклась по его губам. — Слишком много похвалы от вас в последнее время. Соскучились по старому доброму мне, сэр? — Было трудно, когда никто не пялился. — Сомневаюсь, что это возможно. От вас трудно оторвать взгляд. Среди черноты глазниц черепа Соуп увидел очертания его светлых ресниц. Взгляд Гоуста, невыразимый, скользнул по его лицу в какой-то тайной мысли. Соуп продолжал улыбаться, довольный вниманием. Гоуст сказал: — Что зомби-пес получил на день рождения? — Что? — Жевательную игрушку. Соуп фыркнул. — Вы добились своего. Теперь я ухожу.***
Вот как это работало. Соуп задавал вопросы, и Гоуст отвечал или не отвечал. У этого была своя закономерность, которую он быстро понял. Удиви Гоуста, и получишь ответ. Гоуст любил шутки, любил трудные задания, хорошие спарринги, чай, даже если никогда на самом деле не пил его. Его настроение не колебалось, только ровное состояние спокойствия, которое иногда возвышалось едва выраженным удовольствием. И если поймать его в нужное время, можно было услышать что-нибудь хорошее. — Значит, ты мертв? — спросил как-то Соуп. После Макарова он почти не затрагивал эту тему, но продолжал думать и представлять. Время дало ему смелость высказывать самые странные предположения. — Да и нет, — ответил Гоуст. — Я умер, и я все еще мертв, но я дышу, двигаюсь и думаю. — Почему? Гоуст взглянул на него. — Для этого тебе придется постараться получше. У Соупа загорелись глаза. Не стоило бросать ему вызов. Он был как собака с костью, если кто-то осмеливался. Но он подозревал, что Гоуст хорошо знал об этом. Как-то он показал Гоусту рисунок из дневника — высокие горы, трава по колено, человек в маске, с оружием наготове, один среди этой величественной природы и бесконечного неба. Он детально прорисовал горы, но набросал Гоуста тонкой небрежной линией. Назвал это «Призрак в горах». Когда Гоуст спросил, почему он нарисовал именно это, Соуп разболтал ему, как иногда его поражало, сколько всего оставалось с ним после миссий. Пейзаж, воздух, ландшафт, запахи, моменты и слова. За время службы он повидал много уголков мира, которых никогда себе не представлял. Он чувствовал насыщение этим. Небольшое мягкое удовольствие в грубости работы. — Это называется танатос, — сказал Гоуст, глядя на рисунок. Соуп поднял голову. — Что именно? — То, что я есть. — И что ты есть? — Ходячий мертвец. Он выглядел расслабленным, когда говорил, и Соуп не мог перестать смотреть на него. — Почему ты вернулся? — Я не знаю. — Ты можешь умереть? Гоуст оторвал взгляд от рисунка и посмотрел на него. — С тех пор — нет. Соуп откинулся на спинку стула и сложил руки на груди, размышляя, стоило ли продолжать. — Что сказал любопытный труп, выбираясь из могилы? — спросил он. Гоуст наклонил голову, и Соуп улыбнулся. — «Одной ногой здесь, другой там».***
Он узнал вот что. Гоуст умер. Он никогда не рассказывал как, и Соуп думал, что никогда не расскажет. Вопреки обыкновению, он легко смирился с этим и пошел дальше. Гоуст был мертв. Он не столько вернулся к жизни, сколько проснулся мертвым и продолжил действовать. Гоуст видел смерть. Когда Соуп спросил его, что такое смерть, он сказал: «Что-то. Просто ощущение». Но он описывал это как реальность, как сущность, и от этого у Соупа дрожь спускалась по спине. Там было что-то. Оно вернуло Гоуста назад и запретило ему возвращаться. Гоуст не мог умереть. Он не знал, блефовал ли Макаров, когда говорил, что нежелание возвращаться может сделать смерть окончательной. Потому что он не хотел умирать, но был уверен: Макаров тоже. Раны Гоуста заживали за считанные секунды. Огнестрельные, ножевые, синяки, переломы — все исчезало прежде, чем появлялось время проверять ущерб. Вероятно, он выжил бы с отрезанной головой, хотя сделал предположение, что присоединить ее обратно было бы невозможно. Потом пошутил про безголового клоуна, и это было еще более жутко, чем обычно. Гоуст видел мертвых. Он провожал их, думая, что именно для этого ему была дана такая возможность. Даже если все это было лишь последствием умирания. Гоуст рассказывал о себе тем охотнее, чем больше его спрашивали. Соуп не говорил, но предполагал, что это от одиночества. Он не знал, чувствовал ли Гоуст так же и в той же мере, что и живой человек. Но когда он увидел, что Соуп спрашивал и спрашивал, потому что хотел знать, он шел навстречу, и с каждым разом становилось все легче. Гоуст называл себя «танатос». Он сказал, что открыл глаза после смерти и знал это, что бы это ни было. Макаров тоже называл себя «танатос». Шепард и Прайс знали о Гоусте. Шепард был тем, кто завербовал его после того, как шансов жить на гражданке и служить официально больше не было. Соуп не знал историю, стоящую за этим, но знал, что по официальным документам он был мертв. Шепард воспользовался этим. На самом деле Гоуст работал больше на Шепарда, чем на Прайса, хотя о верности речи не шло. Прайсу было все равно, мертв Гоуст или жив. В этом Соуп мог понять его. Гоуста звали Саймон Райли. И хотя Соуп не мог назвать Саймона Райли своим, он надеялся, что однажды сможет назвать своим Гоуста. Это то, что узнал Соуп. Гоуст узнал, что Соуп был влюблен в него без памяти. Хотя для него это вряд ли было секретом с самого начала.***
Здание было темным и безжизненным. Только одна полоса окон горела, и в ней был Соуп — и кровавая каша головы Хассана. Снег кружил медленно, как хворая, больная, неохотно наступающая американская зима. Закат был туманно-грязным и розовощеким. Внизу — переливающееся море света: полицейские машины, мигалки скорой помощи, фары проезжающих мимо автомобилей, уличные фонари и яркие вывески, вспышки камер. Он спустился на лифте и вышел в ночь через охраняемый выход. Вошел в море. Вокруг был хаос, суета, шум. Он незаметно и быстро достиг ограды, и взгляд полицейского выдал недоверие. Другой парень, узнавший его, отошел в сторону. Он видел, как другие из 141-ой покидали здание и как полиция входила внутрь. Готовились носилки. Скоро оттуда вытащат много трупов. Ласвелл стояла рядом с начальником ударного отряда, идущего зачищать остатки людей Хассана. Соуп вышел через минуту. Прайс выскочил со стороны машин скорой помощи и направился к нему. Что-то сказал. Подозвал медицинского работника. Соуп держался за шею. Ему сразу же дали чистую марлю и повели к машине. Гоуст, лавируя между полицией и работниками скорой, направился в ту сторону. — Гоуст, — сказал Прайс. — Присмотри за ним. Надо выбить себе путь отсюда. Он кивнул. Прайс ушел в сторону Ласвелл. С Соупом было все в порядке. Он сидел, вытянув шею с окровавленной повязкой и закрыв глаза, похожий на усталость. Его кости скрипели и вздыхали, царапины шептались, синяки от ударов сердились. Гоуст мог видеть на его форме следы смерти Хассана. — Эй, лейтенант, — сказал Соуп, не открывая глаз. — Жуткий вопрос. — Я весь внимание. — Ты проводишь меня, когда все закончится? Гоуст оглядел его. Он не стал говорить реалистичных вещей. Он научился говорить не то, что думал, а то, что чувствовал. Иногда это тоже была правда. — Если хочешь. Хотя не в ближайшее время. — Конечно, нет. Чертовски много работы. — Он слегка ухмыльнулся. — Хотя теперь, когда я видел твое лицо, могу умереть без сожалений. Всегда наглый. Гоуст прислонился к двери скорой, сложив руки на груди. — Так понравилось, что хочешь увидеть его последним? Соуп приоткрыл глаза и взглянул на него. — Да. Был бы счастлив. Как всегда, ничего, кроме искренности и сумасшествия. Странный. Привлекательный. Надежда скрипела, как старые гробовые доски. — Живу, чтобы сделать тебя счастливым, — сказал Гоуст. Соуп улыбнулся. — Смешно, лейтенант.