Обожание.

Уильям наблюдает сидя неподалеку. Его возлюбленный прикусив язык резкими прочерками карандаша бросает на листе эскизы. Точками зрачков следит за движениями его рук, ловит каждое и запечатлеет глубоко-глубоко в своем сознании так, чтобы никто и никогда найти не смог, так, чтобы знал только он. Чтобы было для него исключительно и ни для кого больше. По какой-то инерции встает с кресла и тихими шагами двигается к столу. Мог поспорить — Генри его сейчас, как бы не шумел, не услышит. Его сейчас и поезд не вытащит из лап этого липкого состояния вдохновения. Нагинается за его спиной и глядит на бумагу. Всю жизнь, сколько сам себя осознанно помнит и сколько знал его, восхищался этими работами. Во истину чудесными, в сфере своей иновационными и новаторскими. Помнит, как душу изливал Генри в рассказах, полных хвалебных эпитетов и восхищения его трудами, а тот устало кивая чуть приподнимал уголки губ в смущенной улыбке. Примечает взмахи его ресниц. И Генри он восхищается. Его складом ума, его методом мышления и очаровательной привычкой закусывать язык. Любит безумно часами вот так часами просто смотреть, смотреть за тем как он, закрываясь в собственном крошечном мирке идей, недоступном никому более, но Уильяму, которого он впускает в него собственной воле и желанию, творит-творит-творит, воплощает грезы в жизнь. Он восхищается, восхищается безумно и обожает так, как неподвластно никому другому. Поддается мелькнувшему желанию и неожиданно перехватывает его запястье — а у Генри, кажется, перехватывает дыхание, — держит в пальцах крепко-крепко. Темные глаза смотрят удивленно и слегка испуганно. Уильям слишком резко из безмолвного наблюдателя-призрака становится кем-то материальным. Тишину не прерывают. Хватку чуть ослабляет, но не отпускает все равно — переплетает пальцы и тянет на себя, прижимает к холодным губам и целует. Целует нежно, так, как лезвие из чистого металла по коже и наждачкой по бумаге. Дорожкой перетекает ниже, прощупывает паутину сплетений вен, чутка давит кончиками пальцев. Генри наблюдает за его действиями молча, все еще удивленно хлопает глазами, пытаясь, кажется, ситуацию переварить и осознать. Ни ему, ни Уильяму такого рода контакты привычны никогда не были. В их романтических отношениях — официально так они их никогда не называли и термин "встречаться" никогда не применяли, в один момент просто и сами не заметили, когда дружба их стала больше, чем дружбой, — эти типичные для пар действия были редки до безумия, но никто в них особо и не нуждался. Генри назвать тактильным человеком было сложно, как и нуждающимся в каких-либо социальных взаимодействиях тоже. Уильям же просто не был тактильным, терпеть не мог любые прикосновения к себе и к другим, чужим. Шипел недовольно, огрызался и одергивал. Иногда же, однако, все равно ловил за кошачие хвосты желания потрогать, обнять и сжать-сжать до хруста то, что обожал. Генри руки перекладывает на чужие плечи, когда поцелуи перетекают на ключицы, выглядывающие из-под полу расстегнутой рубашки. Уильям уже и не знает, но и не думает впрочем о том, что им движет. Глазами ласкает вены на шее, губами нежит и чувствует мурашки. Легкая пульсация артерий под кожей щекочет сознание и шатает неустойчивые нервы. Когда губы доходят до скул его возлюбленный чуть вздрагивает. Уильям зависает на секунду. — Прости, — говорит полушепотом и отстраняется, садится на одно колено перед стулом и обеими руками берет чужие. Сжимает и разжимает пару раз тонкие и длинные пальцы, чуть испачканные карандашным грифелем. Трепетно настолько, насколько может, гладит большим пальцем костяшки, но чувствует образом каким-то, что Генри неприятно. Поднимает глаза и смотрит в его глаза. — Признаюсь, что не ожидал. — Подает задумчиво голос Генри. Рука его неосознанно вздрагивает. — Было неприятно? Генри прикрывает глаза, чуть наклоняется вперед, в его сторону и легонько трется лбом — руки заняты — о его. Уильям подается вперед и в непонятках делает то же. — Я тебя обожаю. — Шепчет на ухо, пальцами прокладываю дорогу до локтя поднимаясь до локтя. — Знаю. — Ему отвечают.