Jonquille jaune.

Рвутся тряпичные узы, Наши души хлещут вино о смерти. Ревёт разбитая музыка О разбитом своём деревянном сердце.

      Смех на грани хрипа вырывался из горла, а губы Коровьева искажала нервная натянутая улыбка. Где-то глубоко, вслед за треснувшим пенсне, тянулась глубокая рана, которая уже не заживёт и не отболит. — Я признался, Бегемот, — нервно, вперемешку всхлипывая и посмеиваясь, лепетал Фагот. — Знал же, как выйдет всё, непременно знал, но взял и признался.       Он злился на себя, хмуря белёсые брови, за слабость перед чувствами и частичкой жизни в пустом, но местами мучительно весёлом посмертии.       И вот, не снимая ботинок, несуразно сгорбив тощее длинное тело на узком креслице, демон подрагивающими руками закрывал свой рот, едва почуяв, как к горлу рвотным позывом снова поднимается смех. Хотелось отрезать язык, чтобы больше ни одно слово не слетело с него. Хотелось непременного ржавой иглой проколоть тонкие губы, плотно сшивая их друг с другом, затягивая с такой силой, чтобы вот-вот и натянутая кожа порвалась. Хотелось выжечь проклятое ничто, которое мягким, размеренным стуком отзывалось, стоило лишь положить ладонь на солнечное сплетение. Хотелось… Да много чего хотелось.       Кривясь от собственного бессилия Коровьев вновь согнулся в бессчетном за пошедшие сотни лет приступе истеричного смеха. Бегемот, в немой поддержке, лишь подбадривающие опустил мощную черношерстную лапу на подрагивающее плечо демона.       Принять нежные улыбки алых губ, робкие прикосновения тонких женских пальцев и загадочный блеск глаз в свете свечей за ответные чувства существу, которое не искушено любовью, было проще, чем выдернуть шерстинку из благородной шубки Бегемота. Это ведь всё было обращено ему! Фаготу-Коровьеву, демону и прислужнику самого Сатаны, а не какому-то там писаке.       А ведь он даже кончиками пальцев коснуться её чёрных смоляных волос не успел, как она юркой птичкой улетела к своему Мастеру. Оставляя после себя лишь пустоту в клетках и треснувшую улыбку.