Музыка нас связала. Музыка нам заклеила рты,
И мы висели, собою довольные, вниз головой.
Но все ушли из зала. Чем мы тебя огорчили, эй ты!
Чего ты ждёшь? Чего ты хочешь? Отпусти нас домой...
за окном бурлит жизнь, бьются серебряными тарелками воспоминания о прошлом, стразами рассыпается цель быть лучше и успешнее. за грязью и серостью повседневной жизни, в такт друг другу шагают, совсем неприветливо оглядываясь на других, уныло скользя по улицам и сырым кирпичным зданиям, некто в костюмах и с наисерьезнейшей гримасой. на вывесках, словно контраст, выглядывали дружелюбные лица, машущие и подзывающие к себе поближе, дабы рассмотреть рекламу чего-нибудь, на что всякий смотрел с праздным интересом и желанием лишь подумать о том, что эта вещь может неким мистическим образом повысить зарплату на работе или задобрить начальника — опять же для большей зарплаты. Нион давно понял, насколько чуждо ему это, насколько он не хочет запомниться хотя бы одному незнакомому лицу. не хочет слиться с чернотой, стать с кем-то потусторонним единым целым, чтоб батрачить сутками для чего-то всевышнего. однажды Рэндал, улыбаясь клыком, красочно описывал свой сон, вставляя неправильно, некомфортно и неуместно произнесенные фразы на смеси японского и русского, — скорее всего, чтобы заинтересовать — и спустя время странно, почти автотюново смеялся и сказал, что все мы живем для высшей расы, называемой советом; Нион готов уверить, что ему не почудилось это. в сером диване из слишком твердой обивки, чтоб на ней точно нельзя было задремать, всегда хранились закладки, которые всегда пополнялись, отчего вскоре тот стал пахнуть чем-то химическим или даже синтетическим. со временем запах въелся в обивку, отчего часто Ниен ругался и пинал диван. тогда Нион, понимая, что такими темпами пинать вскоре будут его, перестал оставлять там закладки. очередной пропавший ребенок, вперемешку с недавно просмотренной телепередачей формировал новый ужасающе-сказочно-отвратительный сон. Нион встает резко, с хрустом грудного и шейного отделов позвоночника одновременно, чувствуя, как ребра и рукоятка сдавливают легкие, изнутри стараясь удушить. получалось хорошо: по крайней мере, Нион успел сам себя заверить, что скоро воздуха не хватит и он упадет замертво. его не хватают снова лапы сна, от которого будет много тревог после, но пока это не важно, не стараются с новой силой начать душить, отчего сердце будет спешно стучать, похоже, в последний раз. все резко заканчивается. как дурной сон, как наваждение, как нравоучения, как те закладки в диване. вылупив глаза куда-то в трескующуюся стену, покрытую словно паутиной и витиеватыми узорами, он пытается как можно больше взять от этого мгновения минутного спокойствия. ведь скоро он вновь ощутит мерзкую слякоть во рту, будто жует прогнившую ириску, спазмы в животе, давящие, закручивающиеся в спираль и сводящие с ума. Нион думает лишь о том, как бы просто дожить до чего-то. чтобы было для чего. чтобы он не чувствовал вечной усталости за то, что просто открыл красные укуренные глаза. что парадоксально — от него не просят многого, даже меньше, чем нужно, однако он все равно умудряется уставать. сначала он пытался искать подвохи в окружающем мире, в громких потолках, штукатурке оттуда же, что сыпется и зачастую застревает в ноздрях не хуже кокаина. пока ответов он еще не нашел, хоть и в активно-пассивном поиске. если наблюдение за тонкими нагими деревьями считается за переосмысление себя и всего прочего, то Нион близок к результату, чудодейственному наверняка и, похоже, все равно очень далекому.Но музыка ничего не хочет слушать,
Но музыка мстит за то, что пели в душе.
Совсем не весело нам, нам не до смеха.
Чем меньше слов, тем громче эхо...
из тюлевых занавесок виднеется холодный оконный свет, даже скорее пробевающийся чрез тонкую ткань. тюль противный и очень бесполезный во многих планах: жарким летом не спасает от знойных лучов, зимой даже не пытается скрыть от кого-то извне твою жалкую физиономию. не то чтобы кому-то было до этого дело, просто когда ты становишься для окружающих никем, ощущаешь спокойствие за сохранность анонимности. тюль почти также бесполезен, как и мышеловки или даже люди. доверять секреты совсем без надобности, ведь либо проболтаются, либо нарочно расскажут, либо — еще страшнее — забудут. вообще, Нион сам по себе — оппонент на любителя. то нельзя — это тоже, «хей, подожди! у меня гаптофобия, мне неприятно, да и голос у тебя некомфортный...» в общем, если под маской усталости не только уныние, но и депрессия, раскрыть эту тайну просто некому. причин куча: то кто-то не понимает всего этого противного ощущения и неприятия простых касаний, то кому-то отвратительны мямли, один Ниен принимает образ жизни Ниона всерьез и почти всеобъемлюще. Ниен — заядлый аромантик, имеет лишь некоторый интерес к личности Ниона или просто пытается избежать факта, что имеет к тому же с ним некую связь. он, оказывается, просто видит в отношениях удобную для почти всех помимо таких единиц, как он, игрушку, которая со временем ломается и меняется на новую. потому те псевдоотношения меж ними — высшая и в то же время низшая степень привязанности, ведь на измену, как и на искреннюю любовь они не способны. Ниен возвращается, гремит костями кого-то и тщательно — дотошно — медленно снимает куртку, пропитанную отвратительно пахнущими сигаретами и смазанными поцелуями куда-то в первый позвонок — атлант. затем грозно топает, почти ковыляет, если бы не груз шагов, и заходит в их комнату. совсем не объяснив причину, сносит к чертям всю одежду, весь бардак на столе на пол с сильным, оглушающим напрочь грохотом, вымещая так свой вечно переполненный до краев гнев. затем жадно делает глоток, закусывает губы до сукровицы и прилизывает ранку. хотя все еще сжимает руки, впивается когтями куда-то вглубь дланей, от ярости иногда трясясь. и после Ниен уходит. а Нион бросает на него мимолетный взгляд из угла угольного цвета стен комнаты, провожая. через тонкие, можно сказать, картонные стены, слышится еще три грохота подряд, словно Ниен хлопает такими же совсем паралоновыми дверями. доносится голос мастера Лютера: — не хлопай дверями. — я случайно, мастер, — нагло врет Ниен, оправдываясь хуже дитя малого. затем громыхающие звуки костей, сухожилий и мышц переваливаются снова в сторону их комнаты. дверь резко отворяется, из нее выглядывает остроухая угольная шапка, почти сливающаяся со стенами. а в руках белоснежные бинты и шипучая перекись. а еще нервно перебирающие их руки. с того самого момента, как у них что-то там нарисовалось-образовалось, о грации хищника и ритуальных танцев запугивания жертвы можно было забыть. особенно сейчас. ах да. Нион совсем забыл, как минутой назад почти вскрыл себе лучевую артерию с попытки проверить, сколько пены во рту при смерти будет. или скорее со скуки. нож даже затупился. неужели он такой толстый? или о кость начал тупиться? да, вены уже не исколоты, зато полностью изрезаны. где-то что-то красно-черное уже начало подгнивать и отвратно пахнуть. надо бы вообще чаще мыться. ну, а что Ниен? он никогда в отношениях не был, и ему страшно, ведь не понимает, что делать. он растерян, ведь понимает, что насилие не поможет, а состояние Ниона все хуже и хуже. скоро от праха со смесью слез его останется только лужа с исколотыми ранами. Нион опять слишком долго пребывал в трансе, что не сразу заметил уже тихие, подкрадывающиеся шаги Ниена. а он уже присел к тому, отчего матрас жалобно прогнулся, взял искромсанную руку и начал буквально лить на нее перекись водорода. без ватки. потому что эта сука пениться пуще перекиси, начинает раздуваться, иногда лопается, а еще чаще пушится и разъеденяется на волокна, отчего в некоторых ранах Ниона еще были ее частички. Нион сдавленно зашипел. и наконец начал улавливать сигналы из космоса и распознавать человеческую речь. — блядь, я говорил тебе: кончай резать себя. уж лучше бы кололся, честное слово, сука, — злобно прожигает он насквозь руку, а потом, переведя взгляд, самого Ниона, что был, по ощущениям, полностью пуст. — прости... — да нахуй мне сдались твои извинения, еблан, я за тебя беспокоюсь, — почти кричит Ниен, на самом деле поздно осознавая, что все это время держал его за руку, и ему, должно быть, очень неприятно. но то ли терпит, то ли все равно стало. ого, неужто гаптофобия и депрессия не могут существовать вместе? все вокруг пропахло сыростью и гнилыми ранами Ниона. Ниен неровно и нервно накладывал бинты после обработки на чужую руку, стараясь лишний раз не касаться мраморной кожи. кстати, о мраморе. при всем желании и даже мечтании о том, как Нион будет им вспарывать себе глотку, он это сделал не мрамором, а куском глиняной вазы, которую когда-то Лютеру втерли на рынке. почти ужасно, но все обошлось. с тех пор мастер, кстати, запрещал ему самостоятельно выходить на улицу, и именно в тот момент Нион начал глотать информацию о жизни за порогом дома жадно, хоть все еще чувствовал переполняющие уныние и усталость.Только веревки гнили. Музыку на спину повалил я И задушил ее тонкой струной. И теперь тишина. В облаке едкой пыли мертвая песня лежала моя. Я помню ноты, но ты больше никому не нужна.
заниматься рефлексией и самокопанием с грузом на плечах в виде мыслей о самоубийстве было невыносимо, ведь каждый глоток прогнившего полностью воздуха давался с трудом. в голове эхом начали отрываться все голоса вперемешку с вирусными рекламами на тв. хоть застреливайся — все равно клеймом или спазмом памяти останутся. или стигматами, выженными на дланях. совершенно неживо бледных. с трупными пятнами. возвращаясь к прошлому опыту переосмысления чего-то, о чем в гуманном обществе молчат, но его депрессивное ебало не похоже на общество, тем более гуманное, потому вполне себе без сюрпризов. среди ночи, когда под боком спит крепкая спина Ниена, чувствуешь себя нужным хотя бы малому количеству его души. если так думать, чем тише его мысли, тем меньше его проблемы. винить Нион не может никого из своего окружения: ни себя, тело рядом, почти убито спящее, ни мастера, ни назойливого, мигающего бликами Рэндала, ни прочих. он может годами изучать свою тягу к собственной кончине, как Ниен связал их вместе и заставил замолчать их голоса, заставив слушать лишь их голос разума. а он далек, едва ощутим. однако все остальные мысленно покинули Ниона, оставив его с Ниеном и наивно полагая, что все станет, как раньше, но Нион лишь задавался вопросом, почему он мог вызвать разочарование или обиду у других. почему именно его бросили в нужный момент. а вдруг он сам придумал этих «остальных»? и в кошмарах они его не бросали, ведь они просто никогда не существовали? потому они в комшаре не отказываются слушать его мольбы и не стремятся отомстить за эмоции, которые он хранил глубоко внутри и выражал в виде попыток покончить с собою. всякий бы начал выражать свое недовольство, заявляя, что они больше не находят радости в скрывании собственных эмоций так, как это делает Нион. однако сам Нион воспринял этот кошмар за урок, который он должен понять и смириться. вместо этих недовольств царит тишина, и единственный ответ, который он получает, — это эхо его слов, отражающееся громче. и любая фаза сна, которая когда-то давала утешение, теперь отказывается слушать проблемы Ниона, продолжая накручивать обороты. от изоляции действительно можно сдохнуть. отстой.А музыка ничего не хочет слушать,
А музыка мстит за то, что пели в душе.
Совершенно не весело нам, нам не до смеха.
Чем меньше слов, тем громче эхо.
А музыка ничего не хочет слушать,
А музыка мстит за то, что пели в душе.
Совсем не весело нам, нам не до смеха.
Чем меньше слов, тем громче эхо.
Чем меньше слов, тем громче эхо.
Чем меньше слов, тем громче эхо.