I dreamed that I was old

      — У меня была сестра… — говорить ему давалось с трудом, но, наверное, он не хотел до конца это признавать, поэтому продолжал: — Ее звали Эдгит. Помнишь, Утред?       Этельстан практически ничего не видел и явно не понимал, где находится. И все же чувствовал, что где-то в конце своего пути. Корона давно не сдавливала голову, но голова была тяжела как никогда. Руки его стали так слабы, что он едва мог ими двигать. Так что чужая ладонь заботливо накрывала его запястье, не пытаясь тревожить, согревая вместе с теплым покрывалом под ним.       Он был одет в несколько слоев одежд и все равно жаловался на холод.       Костлявые руки смерти обнимали его крепче, чем мог кто-либо из живых.       — Да, помню, — голос был полон слез и дрожал.       Обычно ночные гроза и буря укрывали от мира рыдания, которыми прорывалась скорбь, но не всем удавалось попрощаться с близкими в бушующем мраке. И Этельстан тоже пережил ночь. Теперь раннее утро пробиралось через окна в комнаты, нагревая воздух, что еще холодил лодыжки. Снаружи с листвы сходила синева; свежая роса звенела о травинки; птицы боязливо подавали голоса одна за одной, а он здесь, в покоях, пропахших мазями и маслами, сипло дышал и не размыкал тяжелых век от усталости.       Этельстан был измотан, но не просил о смерти. С возрастом он стал до завидного терпелив.       — Нас разлучили в детстве... Меня и Эдгит. — По его сухой щеке скатилась слеза, но, кажется, он этого не почувствовал. И следом вдруг произнес: — А Эдмунд? Где Эдмунд?       — Он уже едет, не беспокойся.       Плечи его напряглись, словно он собирался подскочить с постели. В его худом болезненном теле откуда-то появились силы. В коротком движении обозначились решимость и резкость, как когда он был совсем юным, готовым в любой миг кинуться в бой — за Англию в смертельном бою с данами или за свою честь в уличной драке с дерзкими монахами. Но это была иллюзия, подняться бы он не смог при всем желании.       — Едет? Куда едет? Он принял корону?       — Да. Давно.       — Хорошо, — бескровные губы растянулись в слабой улыбке. И тонкие кудри с ранней проседью шелохнулись, когда он устало уронил голову на бок. — Хорошо…       Он выдохнул с облегчением, словно впервые услышал о том, что Эдмунд теперь король. Что он сам, как и обещал Утреду, уступил трон брату, когда тот достаточно подготовился. Сам Этельстан недолго пробыл правителем, но зато каким. Несмотря на все предосудительные поступки в начале правления, народ простил его и позже прозвал мудрым королем. Пусть сам Этельстан вряд ли смог себя простить.       И поэтому, едва избавился от бремени, что досталось ему от крови наследника, когда сердце у него до сегодняшнего дня оставалось сердцем безымянного мальчишки, который, может, всю жизнь стремился вернуться в леса Румковы и хотя бы еще один раз поохотиться в Кровавый месяц, он бежал. Бежал как можно дальше от Уэссекса, от злословных языков, коридоров, о стены которых эхом отбивались ритмы жизни столицы, что всегда были ему чужды.       Эдмунд с горьким сердцем принимал новый титул, не желая отпускать брата ни от себя, ни в далекие странствия совсем одного. Но Этельстан убеждал столь же преданного вере Эдмунда, что ему предстоит замолить грехи перед смертью. И пусть до нее оставалось еще много времени, он и тут нашел, что ответить — слишком уж много грехов накопилось. Нужно начинать уже сейчас.       Только самые близкие знали, что это лишь часть правды.       — Эльфвирд. Я бы хотел его увидеть поскорее.       — Не торопись. — Что могло слово в мире, где все так изменчиво и бесконтрольно? Несправедливо и жестоко. Торопись, не торопись — время Этельстана пришло.       Он вдруг тяжело вздохнул, и губы его задрожали, с них слетел всхлип, и он вновь положил голову ровно и поднял слепой взгляд к потолку. Слезы так мгновенно залили его лицо, что она даже не успела сообразить.       Этельстан узнал голос, который отвечал ему все это время.       — Я искал тебя! — почти задыхаясь от плача, проговорил он. — Искал тебя всю жизнь.       Жизнь у Этельстана оказалась короткой.       — Я знаю, — она едва сдерживалась, чтобы не сорваться в слезы, сжимая крепко-крепко его руку. — Знаю, мой милый брат.       — Я объездил все монастыри. Я просил его тебя вернуть! А он не слышал...       — Он услышал.       Всего лишь пары месяцев ему не хватило. Может, он слишком медленно проводил поиски, не забывая вымаливать прощение, останавливаясь у каждого распятия, что были понатыканы в Англии, как сорняки. Этельстан внезапно слег от болезни еще полный силы на много десятков лет и лишился ее за считанные дни. И вскоре не осталось ничего, кроме гнева и обиды. Не из-за близящейся смерти, так внезапно выпавшей ему, но из-за невозможности закончить свою самую важную молитву. Об Эдгит.       Всего лишь несколько монастырей стояли между ним и долгожданной встречей, и он не успел. Эдмунд закончил поиски за него.       — Ты помнишь, Эдгит, как мы играли в прятки? — хрипло засмеялся он. Смех был похож на скрежет старых ставней. Но за окном не было ни дуновения ветра. Солнце поднималось все выше, и серое лицо Этельстана теперь казалось сияющим и живым в желто-оранжевом отсвете. — В высокой траве за домом. Утред там нас спрятал. От этих стервятников, — его голос был полон веселья и даже это ругательство прозвучало по-доброму. — И как бегали по умирающему лесу Румковы перед холодами. Твои волосы были краше любого осеннего разноцветья. Помнишь, Эдгит?       Эдгит придвинулась ближе и, склонившись, коснулась лбом его груди. С большим трудом, изо всех своих сил он протянул руку по ее плечу, прямо к макушке и погладил по волосам. Таким же темным и кудрявым, как у него. Наверное, это он мог почувствовать, пускай и не увидеть.       — Помню. — Она тихо заплакала в покрывало, чувствуя отчего-то жар от его холодной ладони.       — Я так долго тебя искал... — Теплое прикосновение осталось на голове обманчивым миражом, потому что его рука бессильно соскользнула обратно к постели. — Так куда едет Эдмунд?       — Сюда. П-попрощаться с тобой.       — Попрощаться, значит, — произнес он, словно слушал о грядущей кончине какого-то отдаленно знакомого человека. — Как думаешь, Эльфвирд будет рад меня видеть? А Утред?       — Я не знаю. Ты мне расскажешь потом, — она выпрямилась, утирая заплаканное лицо, — когда мы снова свидимся.       Он вяло кивнул, прикрывая глаза. И снова на губах его играла улыбка. А птицы звучали все громче, заглушая буйные мысли в ее голове. Даря на некоторое время облегчение. И вскоре Эдгит слушала только их трели и медленное, почти неслышное дыхание брата.       Он больше не двигался, но периодически шевелил пальцами. Эдгит, сидя на стуле, улеглась чуть подальше, на его ноги, приобнимая их. Вторая рука все еще лежала рядом с его, и она пыталась поймать его дергающиеся пальцы. Скорее всего, эти движения были не осознаны и случайны, но ей хотелось верить, что он еще был тут, рядом, и играл с ней.       Прямо как в детстве, которого у них не было.       Она не заметила, как напала дремота, и едва очнулась — подскочила. Придвинулась ближе, проверяя его дыхание. И тут же крепко сжала его руку.       Если он и спал тоже, то теперь проснулся. Распахнул глаза и отчего-то заговорил таким звонким, живым голосом, как будто ему снова было шестнадцать лет. Она бы хотела знать, как действительно звучал его голос в то время. Она бы хотела знать его самого.       — Эдгит! — воскликнул он воодушевленно. И сжал ее в ответ — откуда-то черпая силы. Хотелось верить, что ее присутствие прибавляло ему времени, и, если бы это действительно было так, она бы дневала и ночевала у постели брата. — Мне снился сон, где я был старым. Я в нем тебя не знал. И так долго скитался по Англии, разыскивая. До самой смерти.       — Ночь уходит — и с нею сон, — отвечала она присказкой, которой в детстве утешала ее настоятельница.       — Страшный сон, Эдгит. Нас разлучили в детстве и мы никогда не встретились... Почему я ничего не вижу?       — Темно, ночь, — прошептала она. А затем потянулась и погладила по слипшимся кудрям.       Пар почти перестал кружить вокруг его рта — солнце уже стояло высоко и крепко грело. Эти белесые витки у губ олицетворяли жизнь, которая покидала его с каждым мигом, отчаянно куда-то спеша.       — Я в том сне сделал столько ужасных вещей.       — Не переживай, все хорошо, — она бережно откинула от ушей и щек прилипшие волосы, и огладила его заросшую щеку.       — Я бы никогда не хотел снова видеть этот сон!       Теперь он звучал совсем как ребенок, хотя голос остался таким же. Она почти могла видеть, как он надувает губы и топает ногой в обиде на собственное сновидение. Казалось, что с жизнью из памяти утекал и каждый прожитый им год. И ведь Эдгит никогда еще не видела умирающего человека: кто знает, может, и правда все они перед смертью становятся детьми. Чтобы не с таким большим грузом отправляться в свой последний путь.       Ребенком жить намного легче, даже в таком жестоком мире, как их, даже будучи королевским отпрыском. Как жаль, что они никогда не разделили это бремя на двоих.       — Мне страшно. Где мама?       — Не будем тревожить маму, — она поджала губы, чтобы подавить всхлип, и продолжила после паузы: — Ты не увидишь больше ни одного кошмара. Я буду охранять твой сон.       — Спасибо, Эдгит, — разулыбался он, снова роняя голову на бок. — Я не знаю, какой пустой была бы моя жизнь без тебя...       Она продолжила оглаживать другую его щеку кончиками пальцев. Этельстан потянулся к ее руке, но остановился на полпути. Ладонь скользнула в последний раз и замерла на груди. Та больше не поднималась.       Эдгит не позволила себе заплакать, пока не уложила его руку сбоку, не поцеловала в лоб и не отошла к окну. И тогда все еще не могла нарушить тишину, так что накрыла рот ладонью. И лишь сдавленное мычание и мелодичный щебет сопровождали его уход.       За окном цвела жизнь. Никакого дождя и ветра, только тихо колышущаяся трава и возня насекомых. Слишком тихо и умиротворенно. Она встала у стола, за которым он прежде делал записи, продолжая традицию деда, провела рукой по дереву и собрала плотный слой пыли. Стул давно не ощущал его вес. А келья позабыла дыхание на долгие годы, чтобы сейчас услышать, как трепыхается о стены его последний вздох.       Ей никуда не хотелось уходить. Так что она замерла, разглядывая внутренний двор монастыря. Рассчитывала простоять где-то день, прогоняя бурю из своего сердца, может, два. Солнце безжалостно расправлялось со всеми, кто работал снаружи, но она не чувствовал на коже тепла. Душа брата еще бы не успела покинуть комнату, но отчего же тут было так пусто и холодно, как в годы его путешествий? Или это ее тело остывало?       Эдгит показалось, что осталось не так долго ждать до момента, когда она станет маленькой и встретит Этельстана вновь. Они лягут в обнимку на мамину кровать и им приснится один на двоих сон — как они были взрослыми.