Приласкать собаку

Когда Галлахер игнорирует сложенный вдвое плед с дивана, который ему любезно предоставили, и нагло занимает его подушку, Воскресенье лишь коротко вздыхает. Чувствует, как раздражённо дергается крыло. Вздыхает снова. Его кровать большая, штук десять Воскресений поместится, как ляпнул Галлахер в одну из первых их ночей, когда ему позволили заявиться в чужую спальню с бутылкой и двумя бокалами, — но он все равно прилип к окну, как только липкое-тяжелое удовольствие отпустило его, и он смог наконец сползти с влажных простыней. Дышать все ещё трудно. Воскресенье все ещё смотрит в окно. Галлахер за его спиной ерзает, лечь никак не может — ну словно псина какая возится, честное слово, давно бы уже зарылся в подушки, как любит, и уснул бы — нет же. Сидит там. И глаз с него не сводит, Воскресенье чувствует — знает. Галлахер часто на него смотрит. Иногда — грустно и устало, словно он жалеет, что вообще пришел к нему. Иногда — с возмутительным озорством, словно пакость какую задумал. Иногда — пусто и холодно, так, что до мурашек пробирает. Сейчас…сейчас, скорее всего, второе. На улице ничего интересного не происходит — и Воскресенье медленно поворачивается обратно. Поднимает глаза на замершего Галлахера. Переводит взгляд на его руку. Видит, что тот уже собирается открыть банку со своей бурдой — ну какова наглость, стоит только оставить его на несколько секунд без внимания, а он тут же в постель гадость всякую тащит! Галлахер ловит его взгляд — и улыбается уголками губ. — Нельзя, — вырывается тут же, — поставь. И он — псина шкодливая — открывает тут же банку. И проливает на кровать добрую половину. Как хорошо, думается мимолётно, что не ему эти простыни стирать. Хотя, честное слово, после Галлахера их проще выкинуть. — Если бы я знал, — выдыхает Воскресенье раздражённо, — то поставил бы здесь будку для тебя. — Будка в твоей спальне стоила бы дороже моей квартиры, — смеется он хрипло в ответ, делая шумный глоток — ах. Полчаса назад, когда этот пакостный рот был занят, было гораздо лучше. Так же громко, но хотя бы приятно. Сейчас приятно только Галлахеру — ишь, улыбается. Довольный и бесстыжий — не оделся даже, едва одеялом прикрылся, ещё и пакостить вздумал. Ну вот и откуда только такое…настроение. Где его сонливость и постоянная усталость, что ж он весёлый такой сейчас — ну невозможно же. — Чего вскочил-то? Спать бы лег уже. Действительно. Чего это Воскресенье оставил свою кровать — и подушку — ему, мог бы уже тоже улечься да уснуть, работы завтра много ведь. А так — приходится стоять. И смотреть на Галлахера — возмутительно довольного и возмутительно обнаженного. Воскресенье опускает задумчивый взгляд на его грудь — крепкую и широкую, так и хочется впиться снова зубами и ногтями, — на смятый галстук, все еще болтающийся на его шее, на едва заметные сейчас следы на коже — и правда. Чего это он тут к окну прилип — успокоился, освежился немного, пора бы уже и возвращаться. Он делает первый шаг к кровати — медленный и осторожный. Опасный. Глаза Галлахера тут же загораются тусклым любопытством — ах, не наигрался еще. Псина. Шкодливая и требующая внимания псина — будто мало ему было задыхаться с набитым ртом, или стоять на коленях, или рычать под ним, когда его вдавливают в подушки, или. Или Воскресенье всё-таки слишком много думает о том, о чем сейчас лучше не думать. Он, вообще-то, устал. Новое возбуждение сейчас станет лишь раздражающей проблемой, которую Воскресенье согласен решать только в душе — сплошные неприятности от присутствия Галлахера. Ещё раз — каким местом он думал, когда позволил ему сюда прийти? Вероятно, он мог бы получить ответ, если бы его член мог говорить. Что за нелепые мысли. — Я же говорил тебе, — обманчиво мягко тянет он, медленно-медленно приближаясь к Галлахеру, — не тащить в мою постель это. А он улыбается, склоняет голову вбок, словно собака, которой показывают что-то интересное — никакого стыда. Не было, нет, и вряд ли когда-нибудь будет — Воскресенье знает его достаточно, чтобы понять это. Галлахер любит делать вид, что он просто старый уставший пес — как будто в это можно поверить после многих…вещей. После пролитой газировки, например. — Правда? Совсем из головы вылетело, — Галлахер пожимает плечами — Воскресенье снова роняет взгляд на его грудь, на напряжённые в таком очевидном предвкушении мышцы, — старый пес, что уж тут говорить. Старый пес с играми надоедливого щенка. Воскресенье не отвечает — подходит наконец вплотную, жмется холодной ладонью к груди, царапает ощутимо ногтями — ах, вот что ты с ним будешь делать. Цепляет пальцами галстук — и не делает ничего больше. Только смотрит. И ткань задумчиво гладит. — Может быть, мне стоит просто вышвырнуть тебя отсюда, чтобы ты перестал портить мою постель. Галлахер хмыкает. Наклоняется назад — галстук опасно натягивается. Воскресенье почти хочет отпустить, чтобы эта вечно растрёпанная макушка ударилась о спинку кровати. — Это просто газировка. Или ты тоже пить хотел? В следующий раз принесу две банки. Ах, и он все равно продолжает. Воскресенье вздыхает — и дёргает его за галстук к себе, впиваясь зубами в нижнюю губу. Слышит, как Галлахер выдыхает хрипло — рычит почти — и сжимает зубы сильнее; чувствует, как щетина царапает неприятно кожу — и отстраняется тут же. Мажет коротко языком — крови нет. А жаль. — В следующий раз, — выдыхает, разжимая пальцы и отпуская галстук, — лучше просто побрейся. Галлахер кривит опухшие тут же губы — улыбается. Рычал вот только что — и уже снова улыбается. — У птички слишком нежное личико? И все ещё не успокаивается — Воскресенье смотрит на него задумчиво. И поднимает руку выше, зарывается вдруг пальцами в волосы — не сжимает, не дёргает, не впивается ногтями в кожу, просто. Просто — чешет где-то за ухом. Совсем немного, едва прикоснуться успел — а Галлахер уже вздрагивает, уже к нему ближе наклоняется, уже к руке жмется. И правда внимания хочет — вон, как жмурится довольно. Ещё немного, и точно заскулит как псина довольная, только и надо было, что приласкать немного. — Как же тебе нравится, — тянет Воскресенье — сладко-сладко, зубам от его голоса больно, вторую руку уже поднимает, чтобы щеки коснуться, — мог просто сразу попросить. Это же не сложно. Верно? Галлахер. Галлахер открывает глаза, смотрит на него лишь мгновение — тоскливо-тоскливо, с такой болью, что у Воскресенья дыхание перехватывает, — и тут же роняет голову, пряча взгляд. Жмется вдруг лицом к его животу. Цепляется за бедра, за талию — Воскресенье чувствует цепкую хватку его ладоней и замирает невольно. Руки у него крупные, широкие, такие сильные — ими, думает Воскресенье, можно было бы убить. Ими, думается снова, Галлахер может его сломать. Смять крылья, сжать ребра до трещин и пальцы до хруста. Воскресенье верит — хочет верить — что Галлахер этого делать не станет. Ни сейчас, ни когда-нибудь после. — Посмотри на себя, — произносит Воскресенье только чтобы отвлечься от этих мыслей, — такой послушный сейчас. Неужели сложно быть хорошим песиком? Если честно, даже для Воскресенья «хороший песик» звучит странно, но Галлахер заслужил это — после птички уж точно. Галлахер только фыркает глухо, крепче руки вокруг него сжимает — и ничего не отвечает. Что ж, хорошо, думает Воскресенье, продолжая гладить его по волосам. Он может позволить ему, себе — им — эти секунды покоя.