After war

— Кто-нибудь желает начать? — заговорил мужчина в кругу, что больше напоминал недоовал. — Понимаю ваше состояние. Многие сюда пришли, потому что вас обязали. Но раз уж вы всё же здесь сейчас, то давайте поговорим. — Встретив тишину, мужчина предложил: — О чём угодно. Сидеть на простом стуле в импровизированном кругу и бездарно тратить время – не то, что хотел Кацуки в выходные. Он с самой первой минуты ненавидел пребывание в душном помещении, где ещё не выветрился запах вчерашнего сборища. Монотонное тиканье часов на стене раздражало. Казалось, что каждый удар отдавал по мозгам. Кто-то тряс ногой, от чего скрипел стул, кто-то слишком громко дышал носом, кто-то без остановки хрустел пальцами. Кацуки силой заставлял себя не сорваться, а то вопросов в стиле “а как вам кажется, почему вы так поступили” не избежать. А трепаться о своих чувствах в присутствии других – пытка. Бакуго поднял голову и осмотрел своих одноклассников, своих друзей по несчастью. Каждого из них загнали насильно, и это было отпечатано на их лицах. Никому не хотелось снова и снова пережевывать произошедшее, искать смысл, причину и прочую хрень, от которой типа-может-наверное станет легче. Бесила сама мысль, что необходимо поделиться накопившимися проблемами перед другими. Черта с два он станет делиться с кем-то. Может он своего рода жадина, да. А слушать чужое нытьё он сейчас не состоянии. Одно и тоже. Одни и те же сопли, намотанные на кулак снова, снова, снова. — Я вспомнила своего школьного учителя истории, — начала Момо. Её нога нервно отбивала чечётку. — Он сказал однажды, что за свой век человечество живёт в мире только четыре года, когда как остальные девяносто шесть лет – в войне. То есть, если так подумать, то на каждое поколение происходит по паре-тройке воин. А если ещё подумать, то довольно странно, что мы кое-как отучились один год, и уже вступили в бой со страшными силами. Но мы же дети. Хвостатую хотелось остановить. Хотелось накричать, чтобы заткнулась, ибо её голос выводил из себя, как в принципе и любой другой, но последняя фраза буквально ударила по мозгам. Они ведь и правда дети, подростки даже, но сути это мало меняет, так как они победили главгада…и кажется погубили свои души. По её правую руку сидела Шото. Она смотрела в одну точку совершенно пустым взглядом. Её словно здесь и не было. Проведя перед глазами Тодороки рукой или сказав что-нибудь, она и не двинется. Она ждала, когда всё это закончится. Откуда Бакуго это знать? Он, конечно, знал Тодороки – Половинчатую, она ведь Половинчатая – год с лишним, но не всю же жизнь, чтобы читать её мысли, движения, реакции. Но почему-то в груди теплилось чувство, что он понимает Шото больше остальных. *** Война – отвратительное преступление против человечества. Она никогда не может быть оправдана, ибо всегда есть жертвы. Всегда есть отданная жизнь. Только во имя чего? Кого? И плевать, что они живут в мире существования причуд, когда смерть всё равно рядом. Кацуки размышлял о боли, что способно вынести тело. Но разум так слаб. Когда плоть сгорает в огне, разрывается на куски, гниёт заживо, разума уже нет. Чтобы спастись мысли отправляются в прошлое, туда, где было безопасно, беззаботно или туда, где сожаления, лишения и грёзы. Да, умирать хреново. И как же быть теперь, когда у него есть опыт в смерти? — О чём вы думаете? Бакуго даже не вздрогнул. Поднял взгляд не меняя положения головы. На него смотрел психолог, которого наняла школа. Не просто смотрел, а скорее наблюдал за каждым движением ноздрей, оценивал, создавал ощущения присутствия. Последнее Кацуки особенно не понимал: что это вообще значит? — О том, что привычному миру настал конец, что уже не будет как раньше, — сухо ответил Бакуго. — Что мы изменились. Он считал, что проще отвечать на его вопросы. Ведь от этого психолога – Чифую-как-то-там, или Мацуно – зависело получит ли он обратно свою геройскую лицензию или нет. Мужчина не внушал доверия, да и не отталкивал. Он просто был и на этом всё. — Как вам кажется, изменения к худшему? — зелёные глаза Чуфую сверкнули. — Изменения – это биологически запрограммированный процесс. Он неизбежен. Всё и вся так или иначе изменяется. — А вы изменились? Все могут переродиться. Глупо отрицать, что всё осталось прежним. Изменилось многое. А может мир остался таким же, а лишь люди поменялись? Кто знает? Стать другим не составляет труда: всего-то нужно спустить на самотек – и изменишься к худшему. Нужно цепляться за прошлое, не создавая новых воспоминаний и впечатлений, упорно верить в то, что в жизни главенствует постоянство. Ну а чтобы стать лучше… — Я помог одолеть самого большого сукиного сына в истории. Я умер на поле боя и уже собирался идти на свет, как вернулся к жизни. Был на двух сторонах одновременно. Жизнь, оказывается, слишком коротка. Теперь я меньше задумываюсь и просто делаю. Просто дорожу ими. — Война принесла вам озарение, — прозвучало как утверждение. — Понятие не имею, о чём вы. Я чёртов герой. Это всё, что я хочу и умею делать. Это тот, кто я есть, — выкрикнул Кацуки с раскрасневшимся лицом. — Но увиденное на поле боя…смерти, ранения – не то, ради чего я хотел быть героем. — Кацуки помолчал немного, а после продолжил: — Я сильно изменился, признаю, и готов вернуться к работе. Уже невыносимо сидеть в общаге и хренью заниматься, изводить себя почём зря. А в дом родителей я ни ногой. — Вы были сильно ранены, как и ваши друзья, многие погибли на ваших глазах, есть повод себя изводить. — Я не о себе волнуюсь, — Бакуго поёрзал на месте, будто ему стало холодно внезапно. — А о ком же, если не о себе больше? О вашем друге Мидории? Или о Тодороки? Этим двоим досталось больше. Хотя всех знатно потрепало, но у Деку и Тодороки явно несколько раз вся жизнь перед глазами проносилась. Первый всё ещё в больнице, зализывал раны. Ему каким-то чудом удалось вернуть руки. Как впрочем, и Кацуки вернуть сердце. Если можно так выразиться. Он рефлекторно положил руку на грудь. Время от времени напоминал себе, что ещё жив. Деку в одночасье стал Изуку, и Каччан перестал так остро реагировать, перестал злиться. Где-то очень глубоко внутри он считает Мидорию сильным и достойным силы Одного-за-всех. Пока что это очень глубоко. До сих пор перед глазами так и застыл образ его протянутой детской руки. Кацуки тряхнул головой, чтобы отогнать мысли и вернуться в реальность. А что до Тодороки? Бакуго не мог точно объяснить, что о ней думал, кем её отныне считал, но она определённо попала в поле его зрения. — Заботиться о бестолоче Деку не моя задача. Если он сломя голову несётся в бой, то я вряд ли его остановлю. — Вы всегда такой злобный, или это защитный механизм? — Это вы мне скажите, вы же здесь вроде спец в психологии, — с ухмылкой проговорил Кацуки и поймал взгляд Мацуно. *** Тодороки сидела с прямой спиной, практически слившись со диваном. Руки сцепились в замок. Взгляд устремлён в никуда. Психолог наблюдал за её незаметными движениями головы, дыханием и глазами. Даже если она ничего не произносила вслух, говорила она многое. — С прошлой встречи вы и двух предложений не сказали, — начал психолог. Он убрал тёмные волосы за ухо и открыл ежедневник на странице, где написано “Тодороки”. — Хоть я и не против тишины, хотелось бы услышать ваш голос. — А как же терапевтическая атмосфера, о которой вы так любезно рассказали в прошлый раз? — не сразу ответила Шото. Она звучала словно бездушный робот. — И вы наивно полагаете, что сидя в молчании вы решите все ваши проблемы? — его тон был серьёзен. — Нет у меня никаких проблем, — Тодороки резко перевела взгляд на мужчину. — Но тем не менее вы здесь, — он мог выдержать гляделки с ней. Шото наклонилась вперёд и упёрлась локтями в колени. — У меня всё хорошо. Война закончилась, и я живу дальше только… — она запнулась и опустила взгляд в пол. — Я не могу спать. — И сколько это продолжается? — Где-то месяц. Тёмные круги под глазами, бледная кожа, тихий и вымученный голос, односложные предложения словно каждое слово стоит титанических усилий, раздражение – лишь малая часть того, что выдавало бессонницу. — Хотите ли вы поговорить об этом? — простая фраза любого психолога, но это нужно спросить, дабы сдвинуться с мёртвой точки. — Нет. И мне глубоко всё равно вернёте ли вы мне лицензию или нет. А вот как быть, если эта самая мёртвая точка не сдвигается? Шото не честна с ним. Даже больше: она не честна с самой собой. Она что-то скрывала. Что ж Чифую терпеливый человек, он подождёт. Тодороки посмотрела на часы на стене, встала и молча вышла из кабинета. За один час Мацуно добился намного больше, чем в прошлый раз. Он посчитал успехом уже то, что Шото заговорила и сумела высказать проблему. Чифую, чтобы приступить к работе с классом 2А, прочитал личные дела всех. Но дело Тодороки отпечаталось у него в сознании: тяжелейшая детская нарциссическая травма, оставленная отцом-тираном; сумасшествие матери и старшего брата; тренировки с самого детства; напрочь отсутствующее детство и юность, и самое сложное для работы, Посттравматическое стрессовое рассройство. От всего прочитанного у Мацуно сердце кровью обливалось. Он искренне сожалел девушке и хотел ей помочь. Через три дня он застал Тодороки у своего кабинета. Его поразило, что она пришла сама. Что-то произошло за эти три дня, что-то явно положительное, так как она сделала шаг навстречу. — Мне есть что рассказать вам. — Буду рад выслушать, — проговорил Чифую и впустил Шото в внутрь. Она остановилась в центре, развернулась и начала: — Мне снятся кошмары, из-за которых я не могу потом снова заснуть. Мне страшно закрыть глаза. Иногда кажется, что это происходило на самом деле, а я глаз и не сомкнула, — Шото подняла глаза на Чифую. Тот стоял чуть поодаль, слушал, не перебивал. Она предчувствовала, каким будет следующий вопрос, поэтому опередила: — Мне снится, как умирают мои друзья, семья, а я ничего не могу сделать. Одному отрывает конечности, другому вырывают сердце, третьего сжигают заживо. А я просто вижу это и никак не могу помочь. Они умирают снова и снова. — Её голос задрожал. — Что вы чувствуете, когда понимаете, что это был сон, а ваши друзья живы? — Я всё думаю над тем, что же в моей жизни есть хорошего и светлого, — она намеренно не услышала его. Прошла к дивану и уселась, снова впившись локтями в колени. — Мне так хочется хоть за что-то ухватиться, хоть на что-то опереться…иначе дальше я жить просто не смогу. Мацуно не стал прерывать её ненужными уточняющими вопросами. Он бесшумно опустился в кресло. — Сколько себя помню я всегда была одна. Братьям и сестре не разрешали играть со мной. Так словно я прокажённая. Если со мной провести время, то будто навредишь себе. Я училась на дому до старшей школы. Не знала ничего о реальном мире, ни к чему не приспособилась. Я не знаю, как строить любого рода отношения. И в один день на меня свалился тот, ко готов ранить себя лишь бы помочь мне. Обо мне вдруг стали заботиться и за меня переживать. — И как вам с этим? — Не знаю, — она пожала плечами. — Я ничего не сделала, чтобы быть их другом. Как-то незаслуженно. — С чего вы взяли, что дружат только с теми, кто заслужил? — Мой старший брат издевательски называл меня Шедевром, намекая, что я как зверёк в зоопарке. Меня специально сделали такой, чтобы я превзошла папашу и Всемогущего в будущем. Я должна была заслуживать всего: еды, отдыха, поездок, новых вещей… У меня никогда никого не было рядом, чтобы был просто так, на моей стороне. Маму у меня отобрали, брата и сестру – тоже. Вот я и осталась совсем одна. — А сейчас вы тоже одна? Шото нервно посмеялась. В глазах заблестели слёзы. — Мне впервые в жизни есть, кого терять. И от этого ещё страшнее. Всё, что сейчас бушует во мне, будто не принадлежит мне. — Слёзы покатились из разноцветных глаз. — Это будто чужие переживания, а я просто забрала их и теперь страдаю. Не хочу чувствовать. Не хочу чувствовать боль в душе.