Лёд по коже

Некоторое время после смерти Петра Алексеевича. За окном холодное зимнее утро; ветер шумно, но беззлобно завывает, окутывая ощущением безопасности от того, что находишься в помещении, дарующем укрытие. Солнце ещё не встало, посему весь город был укрыт тихим, властвующим мраком. На улицах не было ни души, всё имение спало, кроме разве что слуг и воплощения новой столицы. Часы в его комнате, старательно продуманной и выделанной подданными Петра, показывали совсем раннее время, примерно четыре или пять часов. Несмотря на свет Луны, Питер не смог точно рассмотреть циферблат: пелена влаги перекрывала обзор. Не задерживаясь в слёзном мешке, тёплые капли медленно стекали по нежной коже щёк, быстро холодея. На губах появился солёный привкус, и Питер в который раз рефлекторно сглатывает. Тихонько всхлипывая, он прикрывает рот рукой, дабы не издавать громких звуков. Всё же, Михаил Юрьевич был в соседней комнате, не хотелось бы, чтобы он услышал, как Питер плачет. Совсем недавно первопрестольная отчитал Сашу за чрезмерную эмоциональность и свойство быстро привязываться к смертным людям. "А что будет, когда ты выйдешь на международный уровень? Туда, где нет места жалости, искренности, наивности. Любая столица там, несмотря на твои надежды, не станет входить в положение или тем более уж дружить. Каждый следует своей выгоде, тому, что будет лучше для их государства. Как бы ты ни был близок с ними, для таких же, как ты, столиц, ты никогда не станешь приоритетом." Каждое слово, а в особенности последние, иглами врезались в лёгкие, затрудняя дыхание. Очевидно, Москва лишь хотел, чтобы Питер лучше понимал, что его ждёт. Чтобы не проявлял ложных надежд на людей, воплощения. Хотел как лучше, открывая завесу спектакля, который все играли ради "петровского создания". Но как справится с реальностью, которую тебе не нашёптывают, пока ты в розовых очках, а показывают, ломая их? Столица вновь сжимается в приступе плача, как вдруг по всей комнате раздаётся полуписк-полукрик, который в этот раз не удалось сдержать. Саша полностью умолкает, испуганный собственным криком, хотя, скорее, возможной реакции человека, находящего за стеной. Он внимательно прислушивается, задерживая дыхание для лучшего результата. Прошло пару секунд, во время которых, кажется, никак ответных звуков не было. Питер уже думает о том, чтобы облегчённо выдохнуть, всхлипывая, но слышит какое-то копошение за той стеной. Он взволнованно и как-то слишком резко лёг обратно в кровать, до этого находясь в сидячем положении. Ложась на живот и прикрываясь тёплым одеялом по самые уши, Саша повернул голову в обратную от двери сторону и уткнулся влажным от слёз носом в мягкую подушку. "Пожалуйста, пусть Михаил Юрьевич просто ворочается во сне... Или, хотя бы, просто вышел по делам.." — мысленно молил Питер, вспоминая о том, что, когда раньше просыпался совсем рано, мог услышать голос Петра I — тот всегда просыпался ещё до того, как встанет солнце, вопреки стереотипам о королевских особах и их беззаботной жизни. Нежелательные мысли о покойнике всё же настигли Романова вновь, вызывая очередную волну грусти. В словах Москвы всё кажется правильным и логичным, нельзя привязываться к людям, главным недостатком которых является скоротечность жизни. Люди своей уникальностью похожи на фейерверки. Каждый полностью уникален. Возможно, у них один и тот же узор или один и тот же цвет, но они никогда не будут полностью идентичны. Они вызывают восхищение, когда наблюдаешь сначала за их зарождением, после — за поднятием ввысь и в конце — за кульминацией, расцветом их личности. Фейерверк взрывается, рассыпаясь тысячами искорок, являя собой старательно выполненный узор. Но приходит затухание. Для многовековых городов жизнь людей также коротка, как свет этих огоньков. Казалось бы, за каждым салютом не уследишь: да и зачем? Но что делать, если ты наблюдал не салют, а один-единственный фейерверк, самый первый в твоей жизни? Пускай каких-то явлений будет тысячи в твоей жизни, но первый раз никогда не забывается, оставляя в сознании искры воспоминаний, отдающих сжимающей грудь ностальгией. Вдруг раздаётся звук открывающейся двери. Питер настолько погряз в своих мыслях, что не услышал шагов. В отличие от Московского, у которого приобретённый рефлекс — различать нестандартные звуки в ситуациях, где их не должно быть. За время мыслей Саша успел немного успокоиться, поэтому сейчас сдерживать всхлипы было не так сложно. Разве что глаза горели от слёз. — Александр Петрович? — тихий голос раздался в дверном проходе. Москва не спешил заходить — мало ли послышалось? Но, вероятно, нет. И если так, то необходимо было рубить проблему на корне. Всё же, мальчик уже столица, поблажки давать опасно. Не только для будущего страны, но и для него самого. Александр молчит, стараясь не показывать того, что он не спит. Но у Михаила Юрьевича отличная память. Всё же, знакомы они отнюдь не первый год, посему не составило труда запомнить элементарное — в каких позах Питер ни за что не будет спать. — Александр Петрович, я знаю, что вы не спите, можете не притворяться, — Михаил с тихим вздохом заходит в комнату, закрывая за собой дверь. Садится на край высокой кровати, всё ещё находясь за спиной новой столицы. Не стремится глазами найти лицо юноши: сам знает, как неприятно, когда пялятся на заплаканное лицо, а учитывая звуки, которые он слушал на протяжении полутора часа, оно таковым и было. Петербург лишь повыше задирает одеяло, показывая, что он не спит, но не особо хочет говорить. Москва выдыхает на это, понимая, что в ближайшее время Александр не заговорит: слёзы будут катиться с новой силой, если заговоришь, пока ещё не отошёл от истерики. — Мм... — Москва делает паузу, так необходимую для следующих слов, — мне не стоило так жёстко пресекать ваши эмоции. Это ваша жизнь и вы сами вправе выбирать реакции и эмоции на те или иные события, я не должен был лезть. — Михаил молчит, смотря за телом Питера, укутанным одеялом, пытаясь найти в языке его тела отклик на своеобразные извинения первопрестольной. Он же, в свою очередь, уже успокаивался, чувствуя некий комфорт и немую поддержку. Ему было приятно, что Москва не стал снова отчитывать его за излишние эмоции или же элементарно за то, что не даёт спать. Но он всё также был настороже, так как знал, что, несмотря на красноречие и приятные слова вначале, может уколоть в самое сердце одним мастерски выбранным словом в конце, которое поминать будешь пару месяцев точно. — Я... Хотел, чтобы вы не наступили на те же грабли, что и я, когда был примерно вашего возраста, — Романов навострил уши, даже немного спустил одеяло, чтобы лучше слышать: всё же, не каждый день первопрестольная да и человек, которым ты восхищаешься, рассказывает о событиях минувших веков. Москву эта реакция слегка позабавила и он продолжил говорить, — не то чтобы я также, как и вы, привязывался к своему "создателю" или что-то типа того. Просто в ранней юности каждого города был человек, из-за смерти которого твоя жизнь делится на до и после. Как правило, после ты начинаешь по-другому воспринимать жизни людей и их ценность. Сначала я хотел "открыть вам глаза", показав, что не стоит так цепляться за них: всё равно быстро умрут. Мне казалось, что так вам будет проще. Не только жить, но и править страной, правильно реагировать на войны и гибель людей во время них. — Московский на пару секунд замолк, правильно формулируя мысль. Всё-таки, не каждый день так много говорит и пытается правильно подобрать слова. — Но я не взял в расчёт то, что это может сыграть и в плохую сторону: вы можете обесценить жизни людей вовсе, безжалостно обрушивая на страну новости о начале всё новой и новой войны. В таком случае я не знаю, как... Мне стоило отреагировать, — признание буквально выталкивалось из глотки вопреки собственному нежеланию признавать свою неправоту и неопытность в этом вопросе. Хотелось стереть память Питеру, а заодно и себе от такого признания. Но Москва понимал, что это лишь его собственный страх и стыд, который он должен преодолеть, как когда-то преодолел страх перед ним. — Наверное, стоило просто быть рядом, как..эм..наставник? — с усмешкой над своими же словами произносит Михаил Юрьевич. Тяжело говорить такие слова человеку, которого пару лет назад даже видеть не хотел. Легче прикрыть слова несерьёзным тоном, чтобы не догадались о настоящих эмоциях. Тяжело было признаться себе в том, что начал принимать, что больше не столица. Вероятно, это лишь из желания лучшего своей Родине. Но было ли будущее с Санкт-Петербургом в роли столицы лучшим? А с ним самим в роли столицы? Или, всё же, лучшим оно априори не станет лишь от смены человека на посту?.. Москва отвлекается на свои мысли, будто стараясь ухватить правильную за хвост. В это время Александр Петрович уже успокоился и со слегка учащённым дыханием слушал и внимал всем словам, которые так искренне вылетали из уст первопрестольной. После того как он произнёс последние слова, в сердце Питера что-то переменилось. Душу согревало осознание того, что Михаила Юрьевича волновали эмоции и чувства новой столицы. Что он, известный своим холодом и недоступностью, сейчас искренне "исповедовался", выбирая слова для лучшего эффекта. На глаза снова начали накатываться слёзы. Вероятно, из-за того, что он глаз не сомкнул, дабы удостовериться, что это не сон, пока Московский всё это говорил. Он смотрит на его крепкую, но аккуратную спину. Её и его золотистые волосы освещает лунный свет, красиво отливая блеском. Проходит пара секунд и Питер решается. Он тихо приподнимается и подползает к Москве, который сидел спиной. Не успевает Михаил Юрьевич отреагировать, как Саша обратно опускается в лежачее положение, только на этот раз на колени Миши. Он кладёт голову ему на ноги, но так, чтобы тот не увидел его лица, и берёт за правую руку, немо прося поддержки. Питер всё ещё дрожит, но уже от волнения. Московский спихивает это на то, что он ещё не отошёл от ночной истерики. Первопрестольная в течение пары секунд ничего не делает, слегка удивлённый ситуацией и не зная, как на такое реагировать. Сначала поглаживает его пальцы той рукой, которую тот сжимает. После второй рукой начинает расчёсывать волнистые пряди волос в успокаивающем жесте. Через какое-то время он добирается подушечками пальцев до лица новой столицы и ощущает влагу недавно засохших слёз на нём. Осторожно проходится по виску, по щекам, по крыльям носа и доходит до прикрытых, еле дрожащих век. Слова были излишни. Москва оглаживал спину Саши, даря тому такое нужное чувство защищённости, а себе — чувство преодоления собственной слабости в страхе признания и тепло, согревающее сердце от понимания доверия Питера, несмотря на то, что он всеми способами показывал, как невзлюбил того.