Картина

      Санкт-Петербург, одиннадцатое августа 1908 года. Облаченный все еще в ночную рубашку юноша вылетел из двустворчатых дверей навстречу ветерку, встретившему заспанное лицо с покрасневшей вмятиной от подушки. Тут же бросает в жар после ранней пробежки, и приходится часто теребить одежду на груди, создавая какой-никакой ветер. Мать непонимающе взглянула на сына, а сестра не отвлекалась от мольберта, стоящего к брату задом так, чтобы тот заранее не увидел готовой работы. Ответом на просьбы посмотреть он постоянно слышал что, мол, придет Данила и они закончат, а после она покажет законченную картину. Уже как год обещает, но ни одной законченной картины Илья так и не узрел. Недовольно косится на Александру и берет со стола, укрытого кружевной скатертью, блестящее красное яблоко, украдкой, хотя бы краем глаза пытаясь посмотреть хотя бы то, что выходит сейчас на холсте, над которым с таким трепетом она склонялась уже месяц. Отец недавно покинул дом, попрощавшись с семьей до позднего вечера, а Коряков даже не удосужился подняться чуть раньше. Хоть часы и указывают на столь раннее время в районе пол шестого.       — На что тебе так рано просыпаться? — вздохнула мать. Знала бы она, ради кого он проснулся ни свет ни заря. Знала бы она, кого каждые два раза в неделю спешит увидеть сын, хоть гость и приезжает совсем не к нему. Юноша пожал плечами, хлопнув себя по бокам несчастно, и медленно ретировался обратно в коридорчик, разделяющий несколько комнат.       Время от времени он ощущает себя недалеким, хоть уже девятнадцатый год его окружает любящая семья, родители души не чаят в одаренном сыне зная то, что тот успешно окончил восемь лет гимназии, на последних двадцати четырех месяцев из которых изнемогал от того, что преподаватели стреляют по всем его фронтам, требуют чересчур много, жалеть перестали после того, как ему исполнилось пятнадцать лет. Только вот отец и считает его дурачком основываясь на рассказы сына о том, с каким нетерпением, таящемся в душе, он каждое утро вторника и пятницы ожидает личного преподавателя Саши лишь для того, чтобы повидаться и обреченными глазами по прошествии четырех часов проводить взглядом его широкую спину, обтянутую пиджаком. «Нашел кому ведать и выкладывать о своих переживаниях» — фырчит внутренний голос, замыкая парня навсегда и не давая сказать своему окружению ни слова о знакомом, с которым знаком он был от силы одиннадцать месяцев. Руки сминают и без того мятую ткань высокого ворота блузы которая, обычно, и была повседневным предметом одежды, из которого Илья вылезал лишь во время ее стирки. Крутится перед зеркалом и старается не сутулиться: в гимназии за такое лупили по спине длинной линейкой. Даже получить по выпирающим лопаткам тяжелой ладонью преподавателя было терпимо, нежели вытерпеть удар сорокасантиметровой линейкой, с помощью которой либо чертили фигуры на доске во время урока арифметики, либо использовали в качестве указки. Появившаяся в дверном проеме мать стала менее ожидаемым явлением за сегодня чем младшая сестра с новостью о приезде того, ради кого он проснулся сегодня с первыми петухами. До сих пор помнит ее светящиеся глаза, без слов говорящие о событии, а позднее двух секунд после того, как девчонка оказалась на пороге в покои брата, услышать выразительный голос с извещением о том, что приехал Данила. Хоть и было подобное больше двух недель назад, взгляд этот он вспоминает четко.       — Пойди покорми коз за домом, пока ждешь. Хоть чем-то себя займешь, — женщина кивнула в сторону лестницы, ведущей на первый этаж. — я нарезала овощей. Надеюсь, у тебя хватит ума не съесть морковь за животных. И на улице стоит кормушка с овсом, покормишь жеребца. — в ответ юноша раздражительно рыкнул на выдохе, но возразить родительнице не решился в силу воспитания. Лишь бросил хмурый взгляд в спину матери и, напоследок поправив ворот блузы и расстегнув пару верхних пуговиц, пошел следом.       Аппетита глотать ломти моркови совсем нет, ведь утренний прием пищи давал о себе знать тошнотворным ощущением, когда он втягивал воздух носом, поднося тарелку с перемешанными между собой овощами к лицу. За домом гораздо прохладнее в силу открытой местности с другой стороны, и Коряков прячет обнаженную грудь, пальцами одной руки скрепляя две стороны воротника. Коза, уже учуявшая скорый завтрак, подошла совсем близко к ограждению и вытянула вверх свою рогатую голову, выдавая голодное «ме-е-е», от которого Илья встрепенулся и забыв о воротнике принялся наблюдать за трапезой животного. По прошествии короткого промежутка времени к тарелке подбежали еще двое парнокопытных, просовывая свои морды. Взглянув в туповатые глаза с горизонтально-овальным зрачком, придававшим виду животного больше забавного вида, он хихикнул, не в силах сдержать улыбки. Все будто в первый раз, хоть с появления коз и молодого жеребца, которого отец привез из столицы два года назад, но Коряков искренне радуется особенно тогда, когда конь довольно фырчит после приема пищи, когда миска с привычным, приевшимся за два года жизни для него овсом, совершенно пустая. И как тому не надоело каждый день жевать одно и то же и не плеваться от такого однообразия? Этот вопрос Илья задает себе постоянно. Хотя, будь конь человеком, может бы и высказал свое недовольств по поводу одинакового рациона пищи, и сейчас фырчит он вовсе не от удовольствия, а от отвращения. Хотел бы Коряков быть лошадью. Да, именно лошадью. Не быть привередливым к однотипным дням своей жизни прямо как лошади к однотипной еде. Но если лошади молчат о своих недовольствах, не в силах рассказать о них, то он уже частично походит на них тем, что приходится умалчивать и о своих переживаниях по поводу Данилы, по поводу того, что его уже год девятый не устраивает серая жизнь в загородном доме. После переезда из Москвы в северную столицу он ни разу не побывал в самом центре, не видел архитектуры, которая там властвует, а Зимний дворец видел лишь на нечетких фотографиях, которые показывал отец, что каждый божий день и ездит в центр Петербурга на работу в печати. Потрепав жеребца по голове, снова наблюдая приевшуюся картину пустой миски из-под овса, Илья пошагал обратно в дом, чтобы посмотреть который час, и в который раз спросить сестру о том, когда же приедет гость. У матери спрашивать он не хотел, потому что знал, что с его бесконечным потоком вопросов о Дане ему скажут идти лесом, а сестре та, обычно, приговаривала каждые пятнадцать минут, что тот скоро прибудет, и та, словно почтовый голубь, передавала слова старшему брату. Сколько еще будут длиться эти проклятые пятнадцать минут?       Даже до зала он дойти не успевает и останавливается у крыльца, где уже располагалась Александра, заняв большую часть места на ступеньках поблескивающем на солнце бархатным платьем. Рядом стоял и заинтересованно переминался с ноги на ногу рыжий парень, не на много выше самого Корякова. Илья весь засветился, и от радости чуть ли не на носочках шагал по траве, пока не оказался по правое плечо юноши, но подняв взгляд на крыльцо, расположившееся под козырьком, а на нем мать, облокотившуюся на деревянный столб и припав к нему головой, помрачнел.       — Давно тебя не было, — вздохнула женщина. — будешь есть?       — Нет, приношу извинения, — вежливо отказался Данила, приложив ладонь к груди. — я не голоден. Матушка откормила еще до отъезда сюда.       — Здравствуй, — Коряков сходу протянул руку художнику, от чего тот слегка вздрогнул.       — О-о-о, Илюша, тебя тоже давно не видел, — усмехнулся рыжий и охотно пожал чужую ладонь. — скоро с твоей сестрой закончим кое-что, ты удивишься, правда!       — Жду с нетерпением, — Илья тут же метнул взгляд на Сашу, которая так и выпытывала у старшего брата посмотреть на себя и мысленно взбеситься от хитрой улыбки, говорящей о том, что в сию минуту незаконченную работу ему никто не предоставит.       — А что тебя так долго не было? — не переставала накидывать сверху вопросов Корякова старшая, зная, что Кашину только в радость поболтать спустя столь долгое время разлуки протяжением почти в три недели. И не промахнулась: Данила, кажется, на время и забыл про свою «ученицу», снова склонившуюся над расписным холстом и прикрыв его своими темными власами. Все, что успел уловить глазами Илья — грязные зеленоватые цвета, походящие больше на какой-нибудь лесной пейзаж.       — Матушка захворала совсем, — после первых слов женщина ахнула, прижавшись ладонью к щеке и помотав ошарашенно головой. — да только хворала недолго, лекари из столицы приезжали — чудо-люди! Прошло четыре дня — она как новенькая пошла: ни слабости, ни повышенной температуры. А потом я от нее и захворал оспой. Переносил потяжелее, видимо слабый иммунитет, от того и подхватил так легко, и лечился тяжко. Как только совсем встал на ноги — тут же к вам поспешил.       — Передавай ей, пусть себя бережет. Вон, молодца какого родила, руки — золото! А ты, Илюша, сыграешь гостю на фортепиано? Сыграешь? Ай, — мать махнула рукой в сторону Корякова. — позабыл уже все ноты. Будешь у меня всю ночь напролет сидеть и заучивать. Думал, окончит гимназию и выпорхнет из гнезда как та птица. А вон, рухнул, как неокрепший птенец. Да, Илья?       Юноша неловко почесал затылок после того, как пара голубых глаз из-под светлых бровей перешла на него, глядя даже с неким сожалением. В силу того, что не пребывал на чьей-либо стороне, тем более бывал в этом доме не так часто, чтобы видеть выходки товарища, о которых ведала его мать во время каждого визита художника в имения Коряковых, Данил лишь промолчал, поджав губы. Илья же приметил этот жест как уважительный, и глубоко вздохнул, бросая последний взгляд на сестру перед тем, как подняться на крыльцо по ступеням, минуя уставшее лицо родительницы, от которого стало немного не по себе, и скрываясь за кружевной занавеской, висящей в дверном проеме главного входа в дом.       — Почему ты ушел? — Кашину не нужно было разрешение для того, чтобы войти в дом и подняться на второй этаж в спальню, потому что за все время уже успел слыть приемным сыном в глазах матери. Коряков пугливо обернулся на художника, ссутулившись над старым пианино, пока пальцы застыли на клавишах, протягивая две унылых ноты.       — Матушка снова за свое, — обреченно выдохнул юноша. — снова позорит меня. Извини, но я не хочу проводить время в ее компании, когда она цепляется за мелочи.       — Ради меня мог и остаться, — понимающе кивнул рыжий, проходя ближе к музыкальному инструменту. Кажется, мелодия не играется. Такая мрачная песнь, затянутая на двух клавишах, кажется даже траурной и посмертной, так еще и невеселый вид музыканта обременяет чувства Данилы. — я ведь ничего тебе не говорил.       — Но ведь ты уже уезжаешь?       — Все правильно.       От скуки Коряков покрутился на винтовом стуле, наконец отпустив клавиши, после чего в комнате настала долгожданная тишина без этой музыки.       — Император хочет устроить Новогодний бал в Зимнем дворце, — в надежде хоть как-то подбодрить друга, Кашин вспомнил слова отца о предстоящем мероприятии, до которого оставалось порядка полугода. «Он все время забегает вперед, а ведь еще даже листья не пожелтели» — рассуждала мать, сидя за пряжей в зале и поглядывая в окно, будто чтобы убедиться в том, не пожелтели ли те самые листья? — хочешь, он выпишет вам приглашение?       — Мне бы очень хотелось, — с воодушевлением ответил Илья, для большей искренности прижав ладони к груди. Крышка пианино хлопнула с громким звоном, от чего оба подскочили. — но я даже танцевать не умею...       — Я уверен, твоя сестрица отлично танцует. Попроси ее научить тебя.       — А ты умеешь?       — Не раз, как сыну приближенного царя приходилось участвовать в таких мероприятиях.       — Научишь меня? — уверенный шаг Корякова заставил распахнуть веки в изумлении и недоумении. Иметь физическую близость с мальчишками за двадцать один год жизни еще не приходилось ни разу, и отказал бы он в любом случае.       — Нет, — отрезал Данила даже жестом пальца показав, что он не преподаватель танцев, и ничего дельного Илья из его учений для себя не вытянет. — подойди к Александре и попроси научить. — более строгий тон вынудил замолчать и не упоминать просьб о том, чтобы Кашин выступил для него в качестве учителя по танцам.       — Я бы даже не на бал хотел, а Петербург повидать.       — Что же ты, не в Петербурге?       — Это не то, — хлопнул себя по бокам Коряков, понимая, что снова, битый раз очередному недотепе, не разбирающемуся в настоящей красоте архитектуры зданий в центре города, построенных по европейскому стилю, величественных колонн и внушительных размеров фигур серафимов, как бы держащих на своих плечах целые этажи, придется объяснять, почему же он так рвется уехать отсюда в город. — я никогда не бывал в центре, видел Зимний дворец лишь на фотографиях, которые привозил отец. Он-то и видал Петербург вживую.       — Повидаешь к Новому году, — если бы сейчас Илья смотрел на Данилу, а не глазел на кружевной тюль, путающийся в открытой оконной форточке, куда задувал теплый августовский ветер, то, вероятнее всего, рыжий бы приободряюще ему подмигнул. — в Петербурге зимой красиво, когда снег выпадет. Отец пришлет вам приглашение в середине декабря, я поговорю с ним об этом. Он должен знать твоего батюшку.       — Мой батька даже с Николаем не знаком, ведь он при царе никогда не был.       — Зато знаком с моим батькой, а через рукопожатие и с царем.       Даня — последняя надежда Корякова побывать в центре северной столицы, но если бы не отказался от танца, то стал бы и последней надеждой на то, чтобы научиться танцевать вальс до декабрьского бала.

***

31 декабря 1908 г.

      — Видала? — девушка с пышно завивающимися на концах локонами и убранной на бок челкой, украдкой указывает белоснежной ручкой на юношу отроду лет двадцати, топчущемся рядом, по всей видимости, со своими родителями, а после снова надевает атласную перчатку, натягивая ткань до локтя. — Максим приехал со своими папенькой и маменькой прямиком из Москвы, я почти целый год ждала его из столицы!       Пока все ожидают начала мероприятия, дамы и юноши собираются кучками, сторонясь друг друга, перешептываясь. Обе стороны в тайне указывали пальцами на пару, которую желали бы видеть в качестве партнера на сегодняшнем новогоднем балу, толпились и не давали проходу новопришедшим. Ксения обращает внимание на объект внимания Нели и скромно улыбается, переводя глаз на счастливую по уши подругу. Вздернув голову, видишь — четыре роскошных люстры, свечи на которых по своей длине говорили о том, что церемония в честь новогоднего праздника продлится особенно продолжительное время. Высокие, панорамные ставни, выходящие на внутренний двор, давали рассмотреть почти непроглядную стену из снега, а из карет гости могли наблюдать двух девушек в пышных платьях, что скучающе стояли темными тенями на фоне светлой залы, освещаемой множеством свечей. Кто-то прибыл сюда прямиком из столицы, кто-то из здешних помещиков, придворных и их семей, незамужних дочерей и холостых сыновей.       — А прибыл ли сын губернатора? — ахнула Елизавета, девушка пониже, едва не забыв про юношу, которого часто замечала на балах, когда для самой сегодняшнее мероприятие было по счету уже четвертым к ее восемнадцати годам.       — Рыженький? — офицерская дочь, Ксения, встрепенулась, повертев головой в поиске того самого сына губернатора. «Сын губернатора» звучит слишком величественно и уважительно.       — С немецкими корнями? — подметила Неля.       — С немецкими корнями?! — воскликнула девчонка, ахнув еще пуще. — С чего же ты взяла это?       — Его матушка немка, говорят, — Неля почти шепчет подругам на уши, чтобы, упаси Господь, обсуждаемый юноша не предстал вдруг за их спинами.       Ни сын губернатора, ни сын офицера при царском дворе не вышли бы в бальный зал до начала церемонии в силу стеснения второго выходить на люди со своим умением танцевать вальс. Так еще и подобрать пару с точно таким же навыком движений будет сложно: сюда все прибыли приготовившись задолго до рассылки императором приглашений, а Илья — повидать Петербург и поглазеть на массивные колонны, позолоченные потолки, а над ними люстры, украшенные множеством свечей. Он успел подхватить их взглядом, чуть ли не бегом шагая за Кашиным в его «скромную», по словам ее хозяина, комнату. Комната не оправдала прискорбных ожиданий: окаймленные золотом стулья, позолоченное зеркало и роскошная двуспальная кровать. Коряков, конечно, не жаловался на свое спальное место, да и жил не бедно, но легкая зависть при виде помещения брала верх.       — Это правда безопасно? — чуть ли не хнычет юноша, предвкушая скорую животную боль от сдавленных изнутри органов, пока сзади все медлили со шнуровкой длинных веревочек на корсете.       — От одного раза не будет ничего, — Данила посматривает на жалостливое лицо в зеркало, пока Илья, навалившись на стол, оперся о него обеими руками и запотевшими ладонями сжал деревянный край. — но если пожелаешь, то я затяну потуже.       — Я видел девушек в зале, — сообщает Коряков, в то же время и дышит глубоко, ровно, чтобы успокоить самого себя. — их талия походит на песочные часы. — руки вывели перед зеркалом очертание песочных часов, чтобы наглядно показать рыжему весь ужас картины. — Я не ведаю, кто затягивает им корсет и боюсь представить, какая сила для этого бы понадобилась.       — Вероятно прислуга, — Кашин вспоминает, как когда-то доводилось видеть сборы на подобное мероприятие. Не обходилось без болезненных вскриков, от которых он всегда морщился и отворачивался, не желая глядеть на мучения дамы только ради аккуратной талии, подходящей под стандарты красоты. Надевать корсет на самого себя приходилось так же: то ощущение, когда крепкие шнурки сдавливают все внутри, не давая вздохнуть полной грудью, во время которого ты чувствуешь, что будто бы что-то изнутри тебя ломается и вздохнуть спокойно даже после снятия «смертельного» предмета одежды по окончании значимого мероприятия не удается какое-то время, заставляет поморщиться. — но, что я, по-твоему, похож на изверга, чтобы затягивать тебе корсет до хруста костей? Просто необходимо поддержать форму. Но моей силы должно хватить точно.       Илья зажмурился, все так же склоняясь над столом, когда Кашин резким движением потянул два шнурка на себя, предварительно пару раз намотав на собственные пальцы. Для уверенности пришлось сильнее натянуть веревки, упирая одну руку в спину спереди, и только потом завязать на крепкий узел. Первый, к счастью, обошелся лишь болезненным, приглушенным мычанием, которым Коряков в немую выразил свои ощущения. Ниже ребер все сдавило с такой силой, что органы, будто бы, сползли вниз, не находя себе места в тесноте.       — Бывало дело, когда за шнурки тянули несколько человек, чтобы посильнее, — усмехнулся Данила. От этого смешка Илье стало ничуть не легче.       — Ты так хочешь свести меня в гроб? — юноша жалостливо хмурится, чувствуя, как дыхание вдруг участилось словно у бешеного зайца. — Мне хватит тебя.       Второй узел чуть выше талии дался сложнее: его стоило бы затянуть потуже из-за выпирающих ребер для того, чтобы свести их к центру. Адски звучит, но выглядит — божественно. Коряков только охнуть успел, едва корсет сдавил ребра. Он ожидал того, что Данила все же перестарался, и в зеркале он увидит те «песочные часы», от которых его передергивало, но с болью взглянув чуть ниже, не заметил особых изменений.       — Туже?       — Да.       Если вытерпел оба узла, то вытерпит и потуже. Раньше не приходилось надевать корсет, ведь на особые мероприятия отец никогда не брал, потому что не считал за надобность, да и те церемонии, которые посещал офицер, не являлись чем-то величественным, где стоило бы появляться при параде. А тут еще и Кашин решил, что было бы неплохо подчеркнуть талию юноши, подправить недостатки и сузить бока. Что мгновенно и повлияло на самочувствие: внезапно закружилась голова, а в глазах потемнело, но оправиться пришлось быстро, лишь сделав пару шагов вперед, привыкая к новой вещице. Сдавленное тело ужасно ноет и не дает сосредоточиться на внешнем, зацикливая на постоянной боли, не отпускающей изнутри. Илья даже не обратил внимание на нити бахромы, перетянутые слева направо и подчеркивающие роскошь дорогого корсета. Лишь пару раз покрутившись, удалось заметить элемент на одежде.       — Ну как? — Данила любовался вполне довольным другом в стороне сложа руки и сам тянул улыбку, глядя то на корсет, то на лицо Ильи.       — Пре-вос-ходно.       — До начала десять минут, — Кашин взглянул на башенные часы, показывающие ровно без десяти минут шесть. — станцуем?       Сказать, что Коряков опешил от предложения — это промолчать и наблюдать за тем, как тело прижимается к другому, а рука ложится на талию. Только руки он особо не ощущает, так как и снаружи все онемело. Но едва чувствует кончики пальцев, когда Данила чуть прижимает к себе чужую поясницу и берет вторую руку в свою, в то время как первая уже покоилась на его плече. Такой близости с юношей он не хотел, прокручивая в голове мнение отца о том, что гомосексуализм является страшным кощунством и относится к части одного из смертных грехов. Прививал губернатор сыну и ведя монолог в собственной зале, где обычно разбирал почту, пока Данила за соседним столом старательно клеил в альбом семейные фотографии, даже без цели вбить это в голову подростку. Кашин пропускал слова мимо ушей, мнение его никогда не склоняло юношу к негативному отношению к «нетрадиционным» людям. Таковым он и не являлся даже в тот момент, когда держал за талию, прижимая к себе чужое тело, с таким трепетом и аккуратностью проживая момент, что слышал свое и чужое дыхание у себя под ухом, убеждал себя в том, что совершенно «нормален».       Со стороны, возможно, выглядит глупо, потому что даже из главного зала еще не доносится оркестра, а в полной тишине оба слышат только собственные шаги. Но движения не размашистые, более спокойные и медленные, чтобы юный пианист точно в них не путался. Коряков дышит тому в шею, прячет лицо в чужое плечо и даёт Даниле перенять инициативу в танце, хоть и с самого начала он и так делал все за двоих, если учесть неумение Ильи танцевать.       — Я так понимаю, что Александра тебя так и не учила танцевать? — подметил Кашин, замечая слегка неаккуратные движения партнера.       — Я к ней и не обращался, — Коряков отвёл глаза стыдливо, когда, сравняв их лица и установив зрительный контакт, на него смотрела пара голубых.       Момент, когда дыхание перехватывает, а сердце начинает биться быстрее и без того корсета после того, как Илья может ощущать прикосновение на собственных губах. Мягкое и горячее настолько, что все тело вдруг обдало таким жаром, что едва почувствовав морозец, появившийся после и он поежился, держа руки на чужих щеках. Осознавая, что первые минуты после трепетного момента он не сможет смотреть в глаза напротив, а если и сможет, то с животным стыдом, Коряков все же останавливает свое внимание на двух зрачках, внимательно глядящие в его зелёные, будто бы пытаясь найти там конкретный ответ на то, чем является этот внезапный жест, который Кашин сам и произвёл. Стоят и смотрят друг на друга как два дурачка, но им большего, кажется, и не надо. Никакого бала, никаких сближающих церемоний и вальсов — один танец мгновенно решил всё в течение года неозвученное. Илья томно прикрывает глаза, глядя на веснушчатое лицо художника из-под приоткрытых подрагивающих ресниц, и тянется за ещё одним поцелуем, которого ждал последние месяцы, но Данила наклоняется назад, отстраняясь от лица напротив, отпускает чужое тело и делает шаг назад после того, как слышит за высокой дверью приглушенный голос об объявлении гостей на балу.       — Поговорим потом, — заключает рыжий и протягивает пиджак его хозяину, предварительно сняв со спинки стула.       После такого значимого события, после которого бал отошёл от него на второй уровень, в зал выходить стало настоящей пыткой: все вокруг незнакомо, каждый из людей Корякову неизвестен. Вот и девушки в дальнем углу сидят на позолоченной скамье, от талий которых его выворачивает, только представит, какую боль они переживают, и только вспомнит слова Данила о том, что силы одного человека для того, чтобы затянуть потуже шнурки, хватает не всегда.       — Ох, а Вы из Москвы? — задала вопрос дама, заметив слева от себя острый профиль незнакомца и заветную горбинку на носу, и задрала подбородок кверху, когда юноша встал к стене рядом.       — Нет, я местный, — Илья поднял уголки губ, едва заметив заинтересованную улыбку незнакомой девушки, которая все поправляла объемную юбку. — петербужец.       — Как славно! Я тоже петербурженка, — неожиданно обрадовалась она. — У меня батюшка офицер, привез сватать уже, только стукнуло осьмнадцать, — рука в атласной белоснежной перчатке махнула в сторону.       — Я из окраин, это почти за городом. Всегда мечтал побывать в центре города.       — У Вас греческий профиль, — дама прищурилась, с интересом глядя на парня сбоку, когда на мгновение он отвернулся к остальному залу. — Есть корни в семье?       — Вы ошибаетесь, — помотал головой Коряков. — не думаю, что горбинка на носу — признак греческого происхождения. — палец очертил кончиком ту горбинку, которую приметила девушка. — как ваше имя?       — Ксения.       — Илья, очень приятно, — хоть на балах он ни разу не был, зато манерам и обращению с девушками его научили ещё в раннем юношестве, поэтому, аккуратно взяв чужую кисть в свою, с трепетом поцеловал ее в знак взаимной симпатии.       Кашин словно провалился под землю, только они переступили порог, выйдя в главный зал. Оставаясь наедине с дамой — Илья в то же время оставался один на один с собой, и никого вокруг не было, лишь визуально он мог наблюдать чужие фигуры в пышных платьях и темных фраках.       По окончании торжественного мероприятия гости уже поднимали глаза на свечи, ориентируясь, действительно ли время подходит к концу. И вправду: последний воск плавился под собой, свечи одна за другой уходили в подсвечницы и тухли. Главный зал потускнел, и только коридоры были вечно яркими, наверное потому, что там регулярно меняли тухшие свечки. Приглашенным наконец позволили посетить долгожданную вечерю. Все порядка вымотались и были не против отведать ранее неизведанных собою блюд. Только Коряков, едва заприметив знакомую спину за окном, пустился из зала прочь, даже не прихватив свое пальто. Он, кажется, даже запамятовал, в какой стороне здесь гардероб. Спуститься на первый этаж и отыскать выход сделалось тоже проблематичным, и, едва отодвинув тяжелую двустворчатую дверь, он поежился от холода. Снег валить не перестал, так еще и ветер заставлял тело мелко подрагивать. И здесь Кашина нет нигде, хотя несколько минут назад он видел художника под окнами. Видимо, так долго искал выход из дворца. Пробежав вдоль двора Илья совсем потерял надежду и даже растерялся, не в силах идти дальше, ведь если его поймают гуляющим вне стен здания — то по головке уж точно не погладят. Но заприметив чужую фигуру у самых ворот в арке, окаймленной массивными колоннами, которые уже не казались ему такими дружелюбными, а наоборот — возвышались даже угрожающе в синей полутьме, юноша ускорил шаг, слыша, как хрустит снег под сапогами. И даже в темноте удалось разглядеть светлое лицо и его непонятливое выражение. Кашин как раз стоял у ворот, навалившись плечом на расписные узоры и пару секунд назад, будто в первый раз, любуясь на двуглавого орла на их вершине.       — Кто пустил тебя на улицу? — в меру строго спросил Данила, кутаясь в свое пальто.       — Я уверен, что никто даже не заметил моего отсутствия, — оправдался Илья, то и дело оглядываясь на яркие окна, желтоватый свет которых падал на поблескивающий снег. Те были настолько объемными, что даже на расстоянии около сорока метров они могли видеть снующих туда-сюда людей.       — Ты даже пальто не захватил.       — Я еще не продрог.       Данила проигнорировал немую просьбу самого себя о том, чтобы отдать свою верхнюю одежду Корякову, и припал губами к сигарете «фамоз», вдыхая горький, согревающий тело дым.       — Почему ты придерживаешься мнения своего отца о том, что все гомосексуалисты — мужеложники, если пришел к обратному?       — Он не нарекал гомосексуализм мужеложничеством, — Кашин говорит с нежеланием, будто сделал что-то постыдное несколько часов назад, тогда, перед торжеством, в той комнате. — он отрицательно к ним относится. Говорит, мол, все они попадут в ад и не будут прощены Богом.       — А в Бога ты веришь?       — Нет, — надменно усмехнулся художник, в подтверждение этому снова вдыхая табак. Кажется, Господа он не боится нисколько. — но крестик носить приходится, чтобы слыть правильным в глазах матушки. Почему ты спрашиваешь о гомосексуализме?       — Ты позволил себе неугодное Богу, — Илья казался не таким, каким Данила видел его раннее. Кашин и не знал, что тот может позволить себе рассуждать более глубже в своем юном возрасте. Хотя и Даня не особо с возрастом ушел, но все же Коряков всегда останется для него юным. — об этом же говорится в библии.       — Ты про «Содом и Гоморру»? — скучающе спросил рыжий. — Знаю. Читал, что это города, поплатившиеся за грехи жителей и распутство. Еще и «голубизну» туда притянули.       — «Содом и Гоморра» это высшая степень греховности, навлекшая на себя грех Всевышнего. И да, к этому причастны гомосексуалисты, потому что, скорей всего, они тогда и поспособствовали страшной расплате.       — Кажется, там писалось: «Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь их на них», я правильно помню?       — Об этом конкретно пишется в другой главе. Но, тем не менее, гомосексуалисты описываются в библии, хоть и неподробно.       — Говоришь так, будто я никогда не читал библии, — гогочет Данила, туша догорающую сигарету о снег и оставляя ее в руке, чтобы выкинуть по пути во дворец. Согревающий огонек потух, и Илье стало еще холоднее: странно, но тлеющая сигара согревала одним лишь своим видом. — мне все равно, кто ты — девушка или юноша. Я не буду придерживаться божьих заповедей и быть богоугодным, если по-настоящему тебя люблю.       — Поцелуй меня.       — Что?       — Поцелуй меня еще раз, — момент даже более трепетный, чем в тот раз, даже несмотря на окоченевшие ноги и руки.       Только мерзнуть больше не придется, потому что щеки обжигаются на секунду горящими ладонями, нос улавливает резкий табачный запах, но старается его игнорировать и юноша всем телом замирает. Второй поцелуй уже не такой мимолетный и торопливый, как это было во дворце, ведь бал уже прошел и торопиться некуда до момента, пока родители Ильи не примут решение уехать домой и не будут разыскивать сына по коридорам дворца, пока тот исполняет «небогоугодные» вещи. Кожа покрылась мурашками уже не от холода, а от приятного контраста тепла, которое исходило от веснушчатого лица, до морозной колкости собственного тела, которое пронизывает горячим лезвием.

***

2 мая 1909г.

      Теплый майский ветерок заставлял закрывать заспанное лицо ладонью, пока он жмурился от яркого солнца. Полуденный сон слишком пагубно влияет на состояние, давая слабину ногам. Зато Александра уже вовсю и до сих пор работает над своей картиной, сгорбившись даже неестественно, из-за чего пришлось сделать сестре замечание о том, чтобы выпрямила спину:       — Выпрямись, — Коряков провел ладонью по чужому плечу и девочка выпрямилась, все так же стараясь закрыть холст прядями волос. — ты наконец мне покажешь, что там за произведение искусства?       Повернувшись к брату лицом, Саша положила тонкую кисть на деревянную палитру и стала изучающим взглядом рассматривать детали, пока юноша ожидал ее окончательного ответа и склонялся к варианту «нет». Но на удивление та покорно повернула холст к нему лицевой стороной. Глаза округлились в приятном удивлении, и боковым зрением он увидел довольную улыбку сестры до самых ушей. Ему никогда не доводилось оценивать портреты просто за неумением подобрать нужные для того слова, ведь он не являлся критиком, а особенно не мог подобрать слов, когда перед собой видел собственное лицо. Мог только в ответ Александре также улыбаться словно полоумный и глазеть на самого себя, написанного по плечи. И дается диву, только представив, как было возможно изобразить точные черты физиономии не имея статичной натуры в виде Корякова?       — Ты это целый год рисовала?       — Мы с Данилой Владимировичем, — ответила девчонка, двигаясь ближе и давая себе возможность тоже рассмотреть работу издалека. — перед отъездом в Москву он сказал, что на этом можно закончить и показать тебе.       Портрет, на котором кое-где стерлись масляные краски, хочется расцеловать, и не из-за чрезмерной любви к себе, но еще невысохшие цвета мешали это сделать.       — Считай, что это запоздалый подарок от нас двоих к твоему двадцать первому дню рождения, Данила Владимирович сказал передать так. Но он вложил больших усилий в этот портрет.       Может быть, Кашин сейчас в столице жалеет о том, что не смог уехать немного позже по причине распрей между отцом и императором, в случае чего семья была вынуждена переехать в Москву, где бы бывший губернатор мог найти достойную должность в силу своей квалификации в своей сфере, и вручить этот подарок из собственных рук имениннику точно на его день рождения. Только Илье он точно будет напоминать рыжего художника, с которым лишний раз можно рассуждать о Боге, библии и небогоугодных вещах. Может быть, они больше никогда не пересекутся, но вспоминая тот бал и вечер, Коряков невольно тянет улыбку несмотря на то, что действия, совершаемые ими, наречены «небогоугодными».