***
В ночь на кровавую луну ей всегда снятся кошмары. Застланные гниением и пеплом поля, которым не видно конца и края, сколько не иди по шершащей, в рытвинах, земле; забитые запахами жженной плоти, крови и железа лёгкие; тёмные фигуры вокруг, слепые, но следящие, не отходящие от мёртвых тел; блеск полный луны в отражении кроваво-красных доспехов на вершине холма далеко впереди; алые, с тремя точками глаза, смотрящие пристально, внимательно, изучающе; страх, пронзающий каждую клеточку тела; окоченевшие ноги, которые, кажется, вот-вот подогнуться, и она упадёт, взметнув вверх белые с серым облака пепла. И она просыпается в холодном поту, вскакивая на постели, загнанно дышит и сжимает до боли покрывало в ладонях. Больше не кричит, разучилась, привыкла, за прошедшие месяцы. Разве что всхлипывает, чувствуя холод на щеках и продувающий ночную рубашку ветер, врывающийся в комнату из распахнутого, вероятно, сестрой, окна. Берет оставленный ею же стакан на прикроватной тумбочке. Горечь успокаивающих трав обжигает глотку и щиплет язык фантомными ощущениями, но она выпивает всё до капли, пытаясь не думать, что подобный вкус был бы у гноя, неотъемлемой частью повисшего в воздухе над пепельными полями. Ставит босые ноги на пол. Холод кусает нежную кожу, нещадно, по-звериному, но она радуется, улыбается. Земля, по которой она шла, серая, не холодная и не тёплая, пустая, безжизненная. Порыв ледяного ветра щиплет за щёки, треплет волосы и с особым остервенением впивается в нагретую кожу на задней части шеи. Тонкая рука касается оконной рамы, сжимает неокрепшими после кошмара пальцами. Ветер предвещает скорую весну влажным воздухом и едва заметной снежинкой, растаявшей на ладони. Перемены, тепло и самое чудесное время в году, так любимое ею с самого детства.***
Сестра смеётся перезвоном колокольчиков, когда мимо них, разрезав тусклый пейзаж ярко-рыжим хвостом, проносится белка, скрываясь в бледно-красной кроне ближайшего дерева. Глаза горят счастьем и искренним, детским весельем; грибы в корзинке, которую та держит на предплечье, тяжёлым перебором вторят игривому настроению, откликаясь на каждое движение. Тихо шуршит пожухлая листва, слетая с деревьев лёгкими снежинками и опадая на пятнистую от дождевых луж землю, под их кожаную, с высокой подошвой, обувь. Лес тих и спокоен, но отзывается на затихший смех неприятным, липким безмолвием. Неприятным, липким предчувствием. Она поводит плечами в тщетной попытке сбросить сковавшее их напряжение, кивает сестре, соглашаясь с решением одарить ярко-рыжий хвост самым аппетитным грибом, и по-глупому хлопает глазами, когда та не без детского веселья указывает на сползшее с правого плеча тёплое кимоно. Перехватывает свою корзину получше и оборачивается, надеясь, молясь, крепче нужного сжимая белую в оранжевом ткань. Вдали, за мирно шуршащими бледно-красными кронами, ей чудится мелькнувшее алое пятно, яркое, как рыжий беличий хвост… Вспоминать об этом сейчас, когда первый упавший лепесток запутался у неё в волосах, кажется странным. Навевает, как тогда, неясную тревогу, и беззаботная радость от любимого времени года растворяется, как сахар в горячей воде. И она вновь, как тогда, поводит плечами, сбрасывая напряжение, вздыхает полной грудью сладковатый воздух сада. И спешит домой, помня об обещанной матери помощи. С каждым шагом идти отчего-то становится труднее, предчувствие чего-то сковывает бьющееся пташкой сердце, лёгкие наполняются вонью горящих тел, и она сглатывает вязкую, с гнойным привкусом, слюну.***
Порог родного дома кажется чертой, переступить которую значит изменить слишком многое, если не всё, в её размеренной, с радостями и печалями, жизни. Она останавливается, медлит, чувствуя отчаяние собственного сердца. Думает даже развернуться, уйти обратно в белоснежную беззаботность сада, остаться там, переждать бурю, которую предчувствует. Но ноги окоченевшие, и подкосятся, если она побежит. — Ветра степей, как ты выросла с нашей последней встречи! Напротив неё, в конце длинного, с развилками комнат, коридора, вскакивает на ноги Тошино, возлюбленный жених её милой сестры. Невысокий, растрепанный, жизнерадостный как прежде, но не… такой. Потухший, с солдатской выправкой и взрослыми глазами. Вынуждающими быть взрослой и её, выразившую отчаяние лишь поджатыми губами. Оттуда же, с кухни, выходит ей на встречу сестра, ожившая, расцветшая самым прекрасным деревом, печально склонившим свою пышную, красивую крону, потому что счастливые глаза мокры от пролитых слёз. — Мы ждём только тебя, дорогая. Прости, что не сказали раньше. Тошино приехал раньше обещанного. Она кивает, с удовольствием подхватывает сестру под руку, сжимая в немой поддержке нежную кожу и идёт следом, отмечая: легче. И ногам, и сердцу, проникнувшемуся радостью любимых людей. Упавшему под ноги, разбившемуся на множество мелких осколков на кухонном полу.***
Она мысленно обхватывает предплечья руками, гладит нежную кожу, и хвалит, хвалит себя. Потому что не вскрикнула, натолкнувшись на чёрные глаза, наполовину скрытые длинной чёлкой. Потому что замерла, поклонившись согласно этикету, и не обратила внимания на сотни осколков, на которое разбилось её трепетное, как у птички, сердце, хоть и отчётливо чувствовала гной на языке и страх, тисками сжавший тело. — Господин Мадара Учиха, мой генерал. Уважительным, почтительным тоном, но с широкой улыбкой представляет его Тошино, оказываясь напротив, закрывая обзор, разжимая каленое железо. Кладёт руки, крепкие, с мозолями, на плечи, смотрит внимательно пару секунд и обнимает. Крепко-крепко, как раньше, прижимая к себе, утыкаясь носом в макушку. — Я так рад тебя видеть! Говорит он, отстраняясь, подцепляя нежный белый лепесток пальцами. Кидает взгляд, думая будто о чём-то, и возвращает обратно. — Я тоже рада тебе, Тошино. Говорит она не без улыбки, но та меркнет, как звёздное полотно в рассветных лучах, когда юноша возвращается на место, к сестре, с нежностью сжимая её руку, с любовью смотря в родные глаза, с безграничны счастьем забывая обо всём остальном. А в неё кинжалом впивается тяжёлый взгляд. Мадара Учиха одет в чёрные одежды, но, она точно знает, доспехи у него красные, как кровь. И яркие, как беличий хвост.***
— Господин Мадара согласился дать мне возможность навестить вас. Мы должны были закупиться неподалёку припасами, вот я и решил, забежать сюда, увидеть… Он не договаривает, с щемящей нежностью целуя руку невесты, которой та гладит его растрепанные тёмные волосы. Кладёт голову на колени, уступив место, сидя у её ног. — Мы пробудем здесь три дня, госпожа. Спокойный голос Учихи глухими раскатами грома ударяет по её сердцу. Тот больше не смотрит, кивая матери, но она не сможет сделать ни вдоха, ни выдоха, опуская взгляд на собственные руки, искоса смотря на безграничное счастье воссоединившихся влюблённых. — Какая радость, господин, какая радость. — Есть ли у вас место, где остановиться? Спрашивает женщина, подливая уважаемому гостю чай. Замечая, как мимолетно вздрагивает младшая дочь, и как жених старшей хлопает горящими счастьем глазами. — Да, госпожа, не беспокойтесь. Слишком сильно сжала ткань кимоно, понимает она, отмирая, услышав успокоившие душу слова, ощущая раздражение от прошедших по коже ногтей. — Хорошо. Вы всегда будете желанным гостем в этом доме, господин, если вдруг нужда в чём-либо застанет вас в этих краях. — Благодарю. Учиха уважительно кивает, прикрывая глаза, пока у неё обрывается что-то на сердце. Что-то, бывшее беззаботностью, детской искренностью и неподдельной радостью прошедших дней. — Я совсем забыл о подарках! Тошино подскакивает, будто укушенный пчелой, и вихрем уносится в прихожую. Она ловит насмешливую полуулыбку на тонких губах, но не успевает обдумать её причин, как возлюбленный её сестры возвращается обратно. С тремя коробками в руках и тяжёлым дыханием впридачу.***
— Это… Заколка… Я хотел подарить тебе, но не знал какую, так что господин Мадара помог мне с выбором. Говорит Тошино, с нежностью прижимаясь к невесте, на шее которой драгоценными камнями сверкает красивое ожерелье. Она вместе с матерью, убравшей коробку с расшитым платком на полку у зеркала в спальне, смотрит на не менее красивую длинную заколку в форме белоснежного цветка, которую хочется если не сломать, то вернуть обратно на прилавок, потому что, кажется, ей она принесёт только несчастье. Как и тот, который заколку посоветовал, как и тот, который привёл домой близкого ей человека. — Она прекрасна. Восхищенно говорит женщина. — Этот цветок очень похож на цветки любимой тобой белой сакуры. Улыбается сестра, не переставая обнимать возлюбленного в ответ. — Померишь её? Спрашивает Тошино, и она едва заметно вздрагивает. Но улыбается тепло в ответ, осторожно беря украшение в руки. Красивое. Убирает волосы на одно плечо, неспешно, чтобы не выдать дрожащих пальцев и примеряется. Как оказалось, дольше положенного. — Позволите мне? Раздаётся глубокий голос раскатистым ударом грома, и вот она уже замирает ледяной статуей, ощущая чужие ладони в миллиметре от своих волос. Кивает, едва заметно, шепчет одними губами согласие. — Восхитительно. Комплимент ей кажется намного хуже оскорбления, и она невольно поднимается на ноги, подходя к семье, чтобы они получше разглядели украшение, а она сама избавилась от тени нависшего над ней мужчины. С красными по какой-то причине глазами и на вершине горы в свете полной луны. — Ты чудесна! Я правильно сделал, что послушал господина Мадару и купил именно эту! — Если бы не послушал, то ещё очень долго выбирал подходящую для подарка младшей сестре твоей невесты. В устрашающие раскаты грома вплетаются молнии непонятной и злой издёвки, вспышками бьющие по сознанию и оставляющие после себя неловкую, сжатую, тишину, разрушившую хрупкую царившую здесь идиллию.***
Буря уходит из их дома поздним вечером, но неумолимо обещает вернуться и принести за собой разрушения.***
Тошино исчезает спустя три дня, забирая с собой широкие ласковые улыбки, звонкий радостный смех и яркое счастье сестры. Обнимает на прощание так крепко, что, кажется, трещат кости, и обещает вернуться как можно скорее. Они запоминают это пристальными взглядами, нежными ласками и тихим, слишком ровным для невозмутимости «будем ждать тебя». Вступает в свои права прекраснейшая весна, начинает осыпаться белыми листьями сакура, воздух пропитывается тем самым медовым ароматом, так ею любимым. Сад становится самым прекрасным местом в поместье, самым желанным, самым безмятежным и спокойным. Возвращается с миссии загоревший отец, обнимает также крепко, как Тошино, не отходит первое время от матери больше, чем на два шага, и временами заходит в снежно-белое нежное царство. Сидит рядом, вдыхает любимый запах, рассказывает о приключениях, потому что любит больше, чем старшую дочь, видит в младшей отражение молодого себя, скромного, тихого, но сильного духом, мечтателя. Жизнь кажется прекраснейшей из возможных, отступают сжимающие склеенное сердце мысли, спадает напряжение со свободно расправленных плеч и даже заколка с цветком красивой деталью сильнее сплетает её с белым садом. Перелётные птицы приносят на крыльях первые признаки лета.***
В ночном кошмаре кровавой луны глаза всё такие же алые с тремя чёрными точками, смотрят пристально, внимательно, жадно и по-звериному. Яркость доспехов подчёркивает лунный свет, отражаясь от них множествами переливов. В руках у Мадары цветок заколки и растоптанные лепестки сакуры под ногами. Отец с беспокойством смотрит, испугался, отвык, сжимает ладошку в своих и спрашивает о самочувствии. Кивает на стакан с лекарственными травами, не отпускает, даже поёт колыбельные.***
В полуденном кошмаре солнечного, тёплого дня глаза чёрные, пронизывающие, взгляд тяжёлый, пристальный, голос раскатами грома разрушает хрупкое сознание. Мать молчит, поджала губы, сестра не может скрыть умоляющего выражения глаз, отец не ведает, не сознаёт серьёзности. «Я спасу Тошино, но в замен заберу её» Слова раскаленным клеймом выжжены на тонкой оболочке души. Она вынимает из волос украшение, дёргано, испуганно, бросает то под ноги и убегает. Куда всегда стремилась всем существом, где теперь мечтала остаться навечно, обратившись осыпающимся деревом, в белое медовое облако. Прочь от Мадары, прочь от реальности. Ветер игриво перекатывается в волосах, подхватывает первые слёзы и доносит отдалённые извинения матери.***
Сад встречает её сладким безмолвием и нежностью опавших лепестков на коже. Приветствует, как дорогую гостью и закрывает от невыносимой боли трепещущее птичье сердце. Обещая защиту, обещая безмятежность и крылья за спиной. Пуская на дорожку из маленьких ровных камушков чёрное с красным бедствие. «Ты привыкнешь» Говорит оно летним громом. Топчет тяжёлыми сапогами нежные лепестки, возвращает заколку за ухо, касаясь волос, пропуская сквозь пальцы, ласкает тонкую кожу болевыми ожогами. Смотрит чёрными болотами глаз и мажет пеплом губы. «Ты — моя» Гноем пачкает окоченевшие ладони, приникая в искаженном копировании. Уничтожает медовый запах, наполняя лёгкие кровью, железом, шепчет, ломая крылья, ранящим шёпотом. «Не отпущу никогда». Глаза отца поверх чёрной гривы волос — озёра всепоглощающего сочувствуя на фоне стремительно рвущегося настоящего, белого, мягкого, как свободное облако.***
Они венчаются под старым, израненным деревом в гробовом молчании замершей в трауре природы. Каждое слово их брачной клятвы походит на крепкий удар кузнечного молота, а поцелуй в завершение — на роспись кровавыми чернилами в посмертном контракте. Она трепещет в его руках маленькой птицей и лишь жмурится от каждого ожога сухих губ, проходящих по нежным пальцам, тонким запястьям, бледным предплечьям и выпирающим в белом, цвета скорби, платье невесты ключицам. Мадара нетерпелив и въедается в сердце отравляющим «не отдам», гнойно целует со всей страстью, на которую только способен, и нежно кружит на руках вокруг собственной оси. Раскаты грома обещают счастье, красивый дом с белоснежным садом, защиту и чудесных детей, чьи маленькие ножки будут бегать по деревянным половицам. Она же оглядывается, потерянная, увядшая, но инстинктивно держащаяся за крепкую шею, прижимающаяся ближе, чтобы не упасть. Но видит только водоворот чёрных жёстких волос и бледные краски пустынной поляны, вихрем сметающие всё, что было в её жизни.***
У Мадары чёрные болота глаз, в трясине которых она мечтает увязнуть, крепкие руки с грубыми, мозолистыми пальцами, горячее тело, прижимающееся к её почти ледяному, сухие губы, которыми тот собирает потоки солёных слёз, длинные колючие волосы и довольное рычание зверя, сменившее на мгновения громовые удары. Пока у неё забитые запахом крови и пота лёгкие, саднящая от укусов губа, пустой, лишённый эмоций, взгляд, сковывающее напряжение, широко разведенные ноги и искреннее желание закончить мучения. Мадара берет её на мягких перинах в одной из немногочисленных комнат грубо сколоченного дома, не отдаёт ничего взамен и прижимает к себе, расслабленный, мокрый от пота. Её ад — длинные ровные доски на потолке, обескровленные стены, татами без росписи, белоснежные, мягкие перины, мерное дыхание за спиной и большая ладонь на животе. Её кошмар — тишина в ответ, съедаемые пустотой мольбы и размытые фигуры родителей. Земля, укрытая пеплом и лепестками белой сакуры. Лёгкие в медовой крови. Топот маленьких ног по таким же длинным и ровным, как на потолке, доскам. Первый опавший с дерева лист приносит дождливую пустоту в сухих прожилках.***
В её — их — доме нет сада с белыми сакурами, и пустая душа находит мрачное утешение в непроглядной стене тёмного леса и кусающей обнаженную кожу осенней прохладе. Из раза в раз, отчужденно и самоотверженно, не давая сердцу-птице расправить крылья, как раньше, как прежде, как огненной бессмертной птице. Бедствие тенью следует за ней и защищает горячей бронёй, напоминая о себе пепельными поцелуями. Бедствие нежное, гнойное, не оставляющее в одиночестве и отчаянно ищущее ответной ласки. От растоптанного тяжёлой ногой лепестка, безжизненных глаз и долгожданного безразличия, поглощающего саднящую боль в бессонные ночи. Раскаты грома кажутся привычными. Осень начинается бледными тонами алых крон, и заканчивается голыми, уродливыми ветками, сменяя жаркое, потерявшее все свои краски, лето.***
В её — их — доме грубо сколоченный пол и нет тепла, и она интуитивно ищет его, кутаясь в несколько слоев одежды, грея руки о горячие бока кружки, прижимаясь ночами сжавшимся от холода котёнком. Сердце мечется, избавившись от заполнявшей пустоты, и она с немым удивлением осознает — живая, борется с зимним пробирающим холодом, не давая ледяным рукам забрать с собой. Отчаянно, сплетаясь воедино с пожирающим пламенем. Зима снежным покрывалом ложится на землю, обеляет мрачную черноту деревьев, холодит воздух и приближает самое несчастливое время года. «Можно я пойду… К ним?» Из груди рвутся совсем другие слова, эмоции, интонации. Но Мадара, она знает, не менее эмоционален. «Со мной» Бросает он, отрываясь от разделки лесного кабана, полуобернувшись к ней хищным профилем и чернотой внимательных глаз. «Всего на день. Прошу» Опускает взгляд на медвежью шкуру, на которой тепло босым ногам. «Только со мной» Повторяет Мадара, и бурая шерсть поглощает его тяжёлый шаг. Останавливаясь напротив, её бедствие поднимает лицо за подбородок и в прострации начинает размазывать кровь большим пальцем по щеке, сильнее пачкая холодную кожу. «Большего не проси. Не стоит» Предупреждает он её и интимно целует в лоб сухими губами. Внутри что-то обрывается. Только с ним, никак иначе, отныне и впредь.