I Александрия, 1911 г.
Они пели свои песни. Чужбинные, неродные, скудные. И насквозь пробитые глухим политическим апломбом. Так меня встретил пурпурный смрад александрийского кафешантана. Я оказался здесь и благодаря, и вопреки хотению. Вот так просто — доверившись сумбуру площадной толпы, она отнесла меня подальше от ревнивых полицейских. Черный фес, сбритые усы и паспорт на имя некоего доктора Хамди не гарантируют утайки от местных конвоиров, зато спасительно роднят с бедуинами и марокканцами, скучившимися возле наргиле. Недостойное заведение, оккупировавшее землю инородным фундаментом голого непотребства. Для обнищавших духом и для тех, кто лелеет под глазами печать потерянности — в таких завсегда хочется вдохнуть как можно больше стойкости и жажды до смысла. Нет зрелища более скорбного: увядающая и худая как смерть англичанка в пунцовом широко раскинула сухостойные руки, силясь завлечь, расположить разношерстную публику пустозвучием бурлеска. Бедняжка глупо жестикулирует со сцены, помогая осипшему легкомыслию становиться тверже. Не поет — сеет пепел, навязывает гнусные плоды своей широкой, как ее кривой рот, экспансии. Выступление завершилось скулежом чудовищного тембра — еще чуть-чуть, и ее выцветшая гортань распустилась бы по невидимому шву. Наконец, во мне проснулось милосердие: «Как она несчастна, ей приходится пробиваться так далеко от отечества!» Каждый из новоявленных певцов с удивительной выверенностью оказывался страшнее своего предшественника. Арабский шейх серьезно следил за действом, ища в гримасах и жеманстве то увеселение, которого не мог найти я. Мой ум не был достаточно свободен для того, чтобы интересоваться препарацией однообразия песенных мотивов. Внимание было приковано к гордым чертам лиц, к их лиловой смуглости, укутанной в меловые бурнусы, к округлости бород. И весь этот музей расы — к подножью ветхой сцены. Вот так, значит, выглядит хваленая арабская непокорность… Что с тобой стало, бедная Александрия? Куда делась твоя стародавняя алебастровая поступь? За пазухой множилась исполинская тоска, в ногу с ней — боевой дух. Я не буду как они. Не могу быть. Я раскрошу позвоночники тем, кто пытается навязать моей земле свои песни. Шейх совсем запропал в облаке тыквенно-пряного испарения. А они продолжали петь.II Дерна, 1911 г
Молодая Италия искала признания у ног авторитета старших колониалисток; ее марши полнились романтической мечтой о национальном искуплении. Но едва переплыв средиземное море, она изошлась кровотечением у набережных Тобрука и Дерны. Казалось, все знают, зачем итальянцам Триполитания. Кроме них самих. Сегодня я совершал обход поля боя. Повсюду были трупы. И вдруг остановился. Из неровной полосы растерзанности мне улыбался молодой итальянец, еще совсем ребенок. Он весь был по-кукольному вверх тормашками и наизнанку, присыпанный равнодушным песком, лишь ровный ряд ослепительно белых зубов сохранил какую-то цельность. Огромное североафриканское солнце тяжелело над нашими головами, разлагая блеск мокрых розовато-серых внутренностей; неясно, где заканчивались границы его тела, а где — тела чернобородого сержанта со скошенными суставами: шрапнель перемолола некогда живое ужасающей общностью, свзязала дюжину петель из их кишок. Все это беззвучно вилось и дрожало в поволоке раскаленного воздуха; пустыня испила брызнувший мозг. Зачем-то я присел у их голов. «Avanti! Avanti!..» — как помню, кричал капитан. Крик был схвачен в унисон. Горизонт оскалился шеренгой дрожащих офицерских мечей, вынутых из окопа. Клич их командира должен был поднять общий боевой дух, но гарнизон вылазил крайне неохотно, выдавая общую нерешительность. Почему-то линия мечей оставалась по-прежнему единой и далекой: ее было видно за плешиво собиравшейся массой. Малодушие завоевателя поражало нас — тех, кто пришел ломать колониализму кости, едва собравших на подвиг собственные. За внушительность вооружения хватались полые фаланги незрелости. Итальянская бравада закончилась в прибойной пене и в мертвецкой улыбке раскуроченного юноши у моих колен. А ведь он, должно быть, тоже пел. Я стал искать эту песню в замершем оскале. « ...Триполи, тэра инкантата... итальяна... дэль канно» — так звучали последние слова многих из тех, кто снискал в себе мужество. Патриотическая какофония не давала слышать клокочущую в глотке кровь; за ней не замечалось, как дезертируют сослуживцы. Знают ли там за морем, как звучит новосочиненный марш в предсмертной агонии? Штык единогласного «Аллах!» сметает песню в хаос. Я нашел и слышу ее теперь — она плескается всюду, где колышутся под кровью раскаленные камни. Мизинец задел набухший песком кусочек легкого, пока я доставал из чужого нагрудного кармана бумажку. Липкая кровь выела желтизну, оставив сплошное «amore». Сильно ли прибавилось в казне римского банка с его смертью? Зачем итальянское правительство присылает сюда этих несчастных людей?***
Айн-эль-Мансур, лагерь близ Дерны, 1912 г.
После того, как к нам присоединилось три тысячи воинов, я получил письмо от великого шейха Сенусси. К вечеру лагерь гудел и пружинил белесыми зубьями воздвигаемых к небу шатров, на улицу несли старые ковры и нищую посуду. «Джу, джу!» — подбадривали арабки своих мужей, помогая празднеству укрепиться на ногах, а шахиды громко вторили воле шейха. Кучка ополченцев превращается в настоящую сплоченную общим делом армию; меня — простого бея — называют пашой, мне целуют руки. Но это торжество для них. Адъютант принес ворох буклетов и кошельков от павших итальянских солдат. Тогда я сел к кострищу поодаль от зноя радости и увлекся изучением. На колени рассыпалось полное чувственного, нежного, наивного и… кошмарного. Незнание языка не отворачивает от вовлечения в интимное; неразборчивое встречается с понятным, составляя единую ось настроений: не война — путешествие в золотую Африку за сокровищами, не смерть — ведь «турки больше не правят в Триполи». А дальше — разводы женских слез на акварельном триколоре и признания, признания, признания… «Мумтаз бей», — звал я не глядя и не ища ответа. Обращение растворилось в арабском распеве. Выцветшие ковры жадно вобрали огненный свет и вновь заиграли пестротой, словно сказочные существа из бестиариев — в круговерти кажется, будто звери-ковры танцуют зикр под бытовые сюжеты местных песен. Их однозвучие так приелось. «Говорят, где-то поблизости в Бенгази находится сад Гесперид... Может, итальянцы захотели отведать золотых яблочек, как думаешь?» Я смеялся, поглаживая большим пальцем смятый край открытки. Я смеялся, но так хотелось плакать — и от обилия сантиментов, и от экзальтированных мотивов в остывающем воздухе. А еще оттого, что я не поэт, а всего лишь солдат. У этих людей нет ничего, кроме ковров, бурнусов и лепешек. Но у них есть вера и земля. И они будут петь до тех пор, пока эта земля не станет свободной.III Айн-эль-Мансур, август 1912 г.
Настоящее — туманно, будущее — мрачно. Ситуация в Румелии скашивает фокус мысли к другому колену империи; очередное балканское обострение режет ахилловы сухожилия тем, что острее ножа — абсолютным чувством бездеятельности. Разорваться на четыре стороны, размозжить себя по пунктирам карты. Не дать делу пропасть. Почти нет времени на сон. Как можно спать, зная, что проснешься бессильным зрителем? «Мансурé!..» Так зовут маленькую газель — по названию лагеря и небольшому источнику, что течет к морю. Мансуре оказалась тут волей шейхов, настойчиво одаривших меня знаками своего почтения. Необыкновенная хрупкость и грация, к которой тяжело было не привязаться, как ни парадоксально, быстро стала негласным символом нашего сопротивления. Вторя семантике своего имени, она вселяет в людей надежду на скорую победу; ей не нужно быть для этого даматом — достаточно бездонности больших оленьих глаз. «Моя Мансуре! Аман, остановись!..» Много силы в неуклюжих ногах, которым покоряется все зыбкое; миниатюрному копытцу подвластны самые капризные хребты. Животное мчится к прибрежной линии, неведомо рискуя попасть под артобстрел: итальянцы не будут останавливаться, чтобы позволить мне ее уберечь. Песок скрипит в гортани, перекатывается в слизистой, отнимает право на членораздельность и отдает взамен сплошную немоту. Совершенно глупая радость краю суши, наконец, настигла нас обоих: Мансуре радовалась волнам без устали, а я был рад, что дальше она не побежит. Дурная, она баловалась в неспокойной воде заразительно и беззаботно. Тогда я свалился в мокрый песок, чтобы умыться, но отнятые от лица ладони были красными. И солнце было — красным. А Мансуре вдруг… Вода стала спокойна, как утром перед штормом. И красна. То раздробленное, что плескалось в розовеющей пене — и есть моя Мансуре. Мякоть отделилась от твердого скелета зловещей голью; железный свист проник в море, в небо, в эту бесформенную бурую кашу, в мои уши и живот, чтобы стать новым кровотоком. «Amore» — подумал я. Что-то холодно и мокро щекотало то скулу, то под носом, а потом потянуло за бороду. Через слипающиеся веки смутно угадывалась знакомая морда, самый ее кончик тыкал где достанет. Тревога командира привлекла проницательного зверя. Я отрубился на полу в своей палатке и теперь, разбуженный Мансуре, сидел косо и примято; конечности ныли, как и недавняя осколочная рана, но сильней всего заныло в ребрах. Победительница довольно подогнула под себя ноги и показала свой черный кончик языка, прежде чем опустить голову на мои колени. В глазах стало мокро. Я вдруг понял, как на самом деле одинок в своей огромной ответственности за целое государство. «У нас с тобой нет права на уныние». Сон затаился в том красном, которое щерилось с ковров нашего шатра. Губы сами собой складывались в давнишнюю песню — абсолютно невыспавшийся, я пел колыбельную для Мансуре и приглаживал ее пыльную шерстку. Никто больше не слышал сиюминутной слабости в певучей тоске по дому.