Ночью, мира на краю, раскаляясь добела — жизнь моя на жизнь твою насмотреться не могла. Иосиф Бродский.
★★★★ Сцена 1 •Глаз•
Ночь в Сеуле была холодной и темной. Шел ливень. Тяжёлые капли дождя бились с характерным звуком о дороги, дома, растения и зонты прохожих. Монотонный шум от их ударов наполнил город и слился с ним в одно целое. Не было звуков проезжающих машин, людских голосов или шелеста листьев на деревьях и кустах. Был только гул дождя. Запах весенней свежести и сырости заполнил улицы и квартиры домов, в которых были открыты окна. Он сочетал в себе лёгкие и ненавязчивые нотки первых цветов и более сильный запах мокрого асфальта и земли. В лужах отражался свет от разноцветных вывесок круглосуточных магазинов, фонарей и фар машин, создавая постимпрессионистские картины с самыми яркими красками. Сеул продолжал жить, будто ночь и не наступала. Город никогда не спал... Хан Хёнджун сидел впотьмах своей комнаты за столом у окна. Перед ним была небольшая лампа с тусклым жёлтым светом. Она освещала предметы, находившиеся на столе: набор цветных и простых карандашей, блокнот, стопка белой бумаги с плотностью не меньше двух ста грамм, ластик, газета прошлого месяца и стоящая на самом углу картина «Белый человек с красным пятном на глазу», автор которой был известен своими работами всем в пределах Восточной Азии и даже дальше, но имя которого не знал никто. В углу комнаты, у самой двери, на небольшом стеллаже, заставленным десятками книг и пластинок, стоял проигрыватель «Linn Lp 12», который достался Хёнджуну в одном из магазинов на антикварном рынке Сеула, Хванхактоне. Патефон проигрывал альбом Massive Attack «Mezzanine». Хан увлеченно рисовал. Он почти не замечал своего окружения. Даже музыка и звуки дождя за окном были для него словно белый шум на фоне. Хенджун медленно и аккуратно выводил каждую линию в портрете своего друга. Друга, из-за которого он потерял сон. Уже год Хан Хёнджун мучался бессонницей Каждая новая ночь, начиная с лета 2019 года, для него была вровень с предыдущей. Лёжа на матрасе, который теперь будто был сделан из камня, он всматривался в потолок. Мозг, поддаваясь невыносимой усталости, но игнорируя сон, вырисовывал разные фигуры, лица, а иногда и целые сюжеты, сродни тем, что демонстрировал Иероним Босх. Казалось, что на потолке изображена преисподняя из Музыкального ада, написанная на правой створке триптиха нидерландского художника. Перед глазами представали яркие образы грешников, чертей, антропоморфных существ, горящих зданий где-то на фоне, и дьявола, восседающего на золотом стуле, который, поедая не праведников, пропускал их через себя в зловонную яму. Искушение и грехи представали перед ним в совершенно различных формах и знаках. Иногда Хёнджуну казалось, что он слышал мольбы неверующих и бесовские возгласы. Хан вглядывался в образы до тех пор, пока тело не начинала одолевать необъяснимая боль. Конечности будто немели. Теперь лежать было до ужаса неудобно. Тело требовало изменить позу, но это не помогало. Чем дольше Хан лежал, тем сильнее он ощущал, как боль, тянущая и давящая, блуждала по организму. Му́ка от безысходности смешалась с той, что была в теле. Хотелось плакать, но слезы не шли. Не сумев побороть боль, Хёнджун вставал с постели и, садясь за стол, включал лампу. Просидев так около одного или двух часов, Хан все же засыпал. Сны настигали его всегда, пусть и не сразу. Они были краткими, но безумно яркими и нереалистичными из-за цветов, присвоенных тем или иным существам, чрезмерной плоскости. Казалось, что каждая сцена из сна была написана кистью Анри Матисса, нашедшего себя в фовизме, или Ван Гога в его худшие годы жизни, в годы, когда он обессмертил печаль. Кислотные оттенки красного, синего, жёлтого и зелёного дополняли друг друга и как бы переговаривались, при этом вызывая пульсирующую боль в голове. Хёнджуну казалось, словно его черепную коробку, подобно той, что была у Пола Крендлера, вскрыли, вставив проигрыватель и включив пластинку с дерьмовыми песенками Элвиса. Каждую ночь в видении Хана что-то менялось, будь то расположение предметов, действия людей, цвета. Неизменным оставалось лишь три вещи: глухая тишина, окно посреди поля и он — Ку Гониль, пропавший год назад. Он пропал летом. В последний раз Ку видели в одном из торговых районов Сеула, возле мясной лавки. Кажется, он покупал говядину кому-то в подарок. А после точно испарился, не оставив после себя ни одного следа. Всю неделю от Гониля не поступало никаких вестей. Не было звонков, сообщений или простых намеков на то, что он вовсе не пропал, а просто уехал без предупреждения или остался у никому не известного друга. Хёнджун долго отрицал пропажу Гониля. Он не верил, что человек может исчезнуть так внезапно и не оставить после себя ничего, кроме памяти. От ужаса и отчаяния казалось, что это какая-то злая шутка. Лишь когда полиция сделала официальное заявление по телевидению и объявило набор волонтеров, готовых помочь в поиске, Хан Хёнджун всерьез задумался о том, что все это происходило на самом деле, что это не насмешка. В тот же вечер он записался в добровольцы. Рынок Намдэмун был велик настолько, что, для того, чтобы осмотреть его весь, со всеми закоулками и тупиками, со всеми входами и выходами, понадобился бы месяц, а может, и больше. За то время, пока шли поиск и опрос свидетелей, Хёнджун смог до конца понять для себя, что Ку действительно пропал. Он не мог больше отрицать. Насколько бы эта мысль не пугала, на сколько бы Хан не хотел сбежать от нее, скрыться, спрятать подальше в своем сознании, ему пришлось ее принять. Пришлось принять и то, что поиски, словно старые деревья, не приносили плодов. Было больно. Казалось, что сердце разорвали в клочья, так, как рвет игрушечного кролика собака. Но, в отличие от жизни, собака делает это не со зла к хозяину. И вот прошел месяц беспрерывных вылазок. Здоровье, как птица, упорхнуло, оставив после себя только отзвук песни. А апатия утянула его так глубоко, как не ныряет ни один аквалангист. Резкие приступы агрессии заставили отдалиться от тех, кто хотел помочь. Хан сильно похудел, перестал питаться, из-за чего часто ему начинало казаться, что его вырвет тем, что в нем осталось. Однако это была всего лишь боль в желудке и постоянное ощущение, что вот-вот из него выйдет вчерашний завтрак. Он стал тревожнее. Теперь, казалось, вечными спутниками Хёнджуна были мигрени и саднящая боль в эпигастрии. Хан был вынужден прекратить сотрудничество с полицией и помощь волонтёрам. Но его желание вернуть Гониля не иссякло. Хан Хёнджуну казалось, что он всегда был неразрывно связан с Гонилем эмоционально. Это было понятно. Для Него Ку всегда был другом и наставником. Хан всегда глубоко уважал его и, возможно, даже нуждался во внимание с его стороны. Гониль вызывал у Хенджуна лишь эмоции радости и теплого чувства, которое словно мед растекалось в его душе, обволакивая сердце. Если бы Хёнджун сравнивал Гониля с цветом, то он бы предположил, что Ку - это что-то между белым, мягким, но ярким и словно ослепляющим, и рыжим, теплым и по своему домашним. Гониль был тем самым лучом солнечного света, в котором так нуждался темный мир Хана. Хенджун понимал, что он, привязался к другу без возможности отвязаться.★★★ Сцена 2 •Кожа•Нос•
Игла съехала с винила. Комнату заполнили глухие щелчки крутящейся на планшайбе пластинки. Хан Хёнджун не предал этому значения. Он воздвиг Стену высотой с Вавилонскую башню, отгородив себя от реальности и погрузившись в воспоминания. За стеной, что он построил, были лишь они с Ку. С каждым днём Хану казалось, что он теряет из памяти образ Гониля. Вчера он забыл его цвет глаз, сегодня - улыбку, а завтра наверняка и вовсе забудет Ку, оставив при себе лишь мысль о нем. Это убьет его. Он уверен. И как бы Хёнджун не старался сохранить то, что осталось, собрав, как пазл, то, что забыл, он никак не мог этого сделать. Смотря на фотографии, Хёнджун понимал, что на них не тот человек, которого он знал. Не тот, чьи ладони были всегда тёплыми и мягкими, согревающими вечно мерзнущего Хана. Не тот, чья улыбка подбадривала и успокаивала. Не тот, чьи глаза могли рассказать историю Queen, стоило только заглянуть в них. Не тот, чье присутствие спасало даже самую гнусную ситуацию. Не тот, чей образ снился каждую ночь. На фотографиях была лишь плоть. Хан Хёнджун сделал глубокий вдох, чтобы очистить разум. Холодный сырой воздух из приоткрытого окна ударил в нос, расслабив голову. По телу прошлась приятная дрожь, будто он — человек, чья кожа плавиться под летним солнцем, словно сыр, получил возможность насладиться прохладой слабого кратковременного ветра, перед тем, как вновь окунуться в жаркие пески, где каждая песчинка - это неуловимый луч адской звезды. И вот Хан услышал. Он услышал, как в конце коридора звонил телефон. Его трель была беспрерывной и долгой, словно звонившим был кто-то у кого есть важный вопрос или новость. Что-то из разряда «В подворотне нашли тело, а доллар поднялся в цене». Хёнджун не спешил поднимать трубку. Он знал, что красный телефон, который стоял на небольшой деревянной тумбочке, мог звонить лишь по одной причине — из-за скачка напряжения в его старом доме. „Ещё минута, и телефон должен затихнуть“ — думал про себя Хан. Минутная стрелка на настенных часах сдвинулась один раз. Второй раз. Третий раз. Четвертый раз. Пятый раз. Хёнджун медленно распахнул веки. Встав из-за стола, он побрел к выходу из комнаты. Выйдя в коридор, Хан на секунду остановился. В голове промелькнула мысль, что что-то не так, не на своем месте, что теперь это место похоже на «White Silence» что когда-то написала Кей Сэйдж. Он представил, как стоит в начале, откуда ему предстоит пройти по мраморному пути возле столбов, похожих на разбитые слоновые кости, дойдя до конца, если он, конечно, есть. Кажется, что с минуты на минуту стены и потолок растворяться сигаретной дымкой, и вместо них появиться мрачный, пустой мир, который наполнен болью и сожалением. Ковровая дорожка, что лежала на полу посередине, превратиться в тот самый мраморный пол, идя по которому, будет слышен глухой стук шага в тапочках, а мебель примет форму острых столбов. В таком месте, как это, звук назойливого звонка отражался в четыре, а то и в пять раз сильнее. Шаг за шагом Хан Хёнджун двигался вперёд. Ему казалось, что он мог быть уже давно во сне. Но если бы он спал, то был бы сейчас в поле и смотрел на Ку через небольшое окошко. Он бы смотрел, как небо переливалось синим и желтым цветами. Смотрел бы, как несуществующий ветер колышет, словно играясь, волосы Гониля. Смотрел бы, как Ку улыбается. Время будто остановилось и Хан, подойдя к телефону, что стоял в полумраке коридора, робко взял трубку. — Да? — Получилось как-то тихо и сдавленно. Он не знал, чего и кого ждать, но разве он одинок в этом?★★ Сцена 3 •Ухо•
Рука Хан Хёнджуна слегка дрожала, когда он держал телефон у уха. Тишина гудела в голове, отдаваясь эхом, будто далёкий отзвук струны, что прошлась по чему-то такому же холодному и металлическому, как она сама, создав протяжный, похожий на низкий скулеж дворняжки, звук. Хан ждал, пока ему ответят. Прошло около пятнадцати секунд, и Хёнджун с глубоким громким вздохом потер переносицу двумя пальцами и опустил голову. Он сказал себе: „Глупый, глупый Джунни! Неужели ты поверил, что тебе кто-то звонит в такое время? Неужели забыл? Телефон сломан, а ты единственный, кто, кроме продавцов в круглосуточных магазинах, не спит в такой час. Глупый, глупый Джунни!“. Хан убрал трубку телефона от своего уха и был уже готов положить ее, как вдруг в приглушённой и словно вязкой тишине услышал слегка искаженный голос. — Хан? — Голос был низким и до боли знакомым. Хёнджун застыл. Ему показалось, что воздух стал тяжёлым и пах теперь чьим-то парфюмом. Запах приятный, но казалось, что его было слишком много. Казалось, что он пропитал сначала одежду, потом кожу, а в конце и вовсе добирался до сердца и лёгких, сжав их в кулаках. В груди защемило, и то ли это было от приятного чувства надежды, чья ладонь была гладкой и словно по-родному доброй, теплой и любимой, то ли это было от очередной и уже такой знакомой, страшной и ужасно грубой боли, ладонь которой была в мозолях, что, соприкасаясь с нежной кожей, доставляли дискомфорт и желание исчезнуть навсегда, лишь бы лишиться ее грубых ласк. В этом, казалось, и была проблема человека, что не мог отличить боль от любви и надежду от страха. Хан надеялся, что ему показалось, Но не в силах себя контролировать, он вернул трубку к уху и услышал снова, на этот раз отчетливей. — Хан, Ты слышишь меня? Теперь Хан Хенджун уверен. Теперь он уверен, что щемившее в груди чувство было не боль и не страх, а то самое нежное и так давно потерянное, но вмиг обретенное чувство счастья. В желудке запорхали бабочки, а на лице невольно появилась широкая улыбка. Сердце бешеное забилось. И Хан, не находя себе места, оперся о тумбочку. — Да, да. Я тебя слышу. Хан был готов прыгать и кричать от счастья. Ведь это был он. — Я так рад тебя слышать! Ты себе не представляешь. Знаешь, столько произошло, пока тебя не было! Полиция, слухи... и мы ходили тебя искать! Твои родители и я... Мы так волновались. — Хан тараторил, выговаривая слова быстро и не совсем четко, так, будто его кто-то подгонял или на разговор было отведено катастрофически мало времени. Он вздохнул, чтобы перевести дыхание. — Тебе нужна помощь? Как ты, Гониль? Послышался лёгкий и нежный смех. У Хана внутри все затрепетало, и те узлы, что были когда-то завязаны, тут же ослабли. Одним только своим звонком Ку срезал все канаты, что некогда удерживали корабль Хана от свободного плаванья у пирса, где кроме дохлой рыбы ничего не было. — Тише, тише, не тараторь так. — Ку снова посмеялся, что заставило сердце Хана биться быстрее. Гониль отвечал так, будто кроме последних не услышал или не разобрал большинства слов, что сказал Хан. — Я в порядке, Джунни. — Я... — Хёнджун запнулся и, вздохнув так, что его наверняка было слышно на другом конце, заговорил снова, на этот раз чуть спокойнее, стараясь унять свое пылающее сердце. — Я скучаю. Наступила тишина. Она не была тяжёлой или давящей. Скорее она отличалась своей простотой и тем, что она "была". Ку молчал. Хан молчал. Хёнджун вслушался в тишину, в надежде хотя бы услышать дыхание Гониля через трубку, в надежде, что тот ответит двумя словами, и они будут такими же, как себе их представлял Хан. И Ку ответил. "Я тоже" Улыбка на лице словно стала ярче. И, кивнув самому себе, Хан удовлетворённо вздохнул. Лампочка, висевшая в коридоре. тихо потрескивали, не смея перебивать разговор. Хан отвечал на вопросы Гониля о своем здоровье, питание, сне. По голосу он мог с уверенностью сказать, что Гониля не радуют его ответы, а совсем наоборот, беспокоят. Но, будучи бессильным, он лишь желал Хёнджуну, чтобы у него все наладилась, обещая помочь, когда они встретятся. Он обещал встретиться. Хан понимал, что никогда не знал себя лучше, чем в моменты, когда был с Гонилем. Ку Гониль перевел тему. — Ты читал вчерашнюю газету? Хан Хенджун удивился и замолчал. Он успел забыть о существовании этого предмета у себя дома. Хан обернулся в сторону своей комнаты. Из приоткрытой двери был виден стол, а на нем, будто светясь, выделялась газета. За окном Хан увидел, как дождь услилися и сверкнула молния. — Вчерашнюю? Нет, — Хан усмехнулся — Я давно не выписываю газету. Забрал сегодня одну, но она месячной давности. — Читал? — Да, но не все. — А первую страницу? Помнишь, о чем там было написано? Хёнджуну показалось, что голос Гониля стал более настойчивы, а вместе с тем и каким-то другим. Хан поспешил отмести эти мысли. — Я вроде читал, но не помню содержания. — Оправдывался он. Отчего-то сердце начало стучать быстрее и болезненней. Стук сердца, быстрый и сбивчивый, слился с громкими ударами капель дождя о стекло. Казалось, что вот-вот и они пробьют его, разбив на мелкие кусочки. Ветер завывал, и иногда можно было услышать удар, как будто он старался выбить окно. Хан хотел было быстро сходить за газетой в комнату, но из трубки услышал, как мужской голос сказал "Нет". Голову пронзила резкая головная боль, словно кто-то ударил Хана сзади чем-то тяжёлым, от чего тот сразу же почувствовал металлический привкус во рту. Усталость пробрала конечности и ноги, будто прутики, покосились под тяжестью тела. Хан сильнее схватился за тумбочку в попытке удержать равновесие. Зажмурив глаза, Хан точно проходил путь Дэйва из «Космической Одиссеи» Кубрика. Перед ним, словно через тоннель, со скоростью света неслись лучи всех цветов, ведя его к дворцу, где он состарится и переродиться, став отцом самому себе. Но, в отличие от Дэйва, Хёнджуну закрыт путь к становлению сверхчеловеком. Из трубки доносился голос Гониля, но слов было не разобрать.★ Сцена 4 •Язык•
Казалось, кто-то водил смычком по струнам, натянутым между сердцем и мозгом. И этот кто-то никак не мог решиться, что ему ближе. Окно в комнате выбило ветром, и тут же в дом пробрались холод и сырость. Стол у окна начало заливать мелкими каплями дождя, постепенно создававшими лужицу и заставляющими бумагу, где когда-то был нарисован он, сморщивается и темнеть от переизбытка влаги. Разум стал чище. Теперь Хан вновь был способен разобрать речь Ку. Гониль сказал: "Ты ведь знаешь правду. Зачем врать себе?". Каждое слово отдавалось треском и искажением. Иногда казалось, что это голос самого Хана так спокойно, но требовательно говорит с ним. Руки и слова дрожали и словно скакали в неистовой пляске, он чуть ли не глотал слова. И Хан ответил: "Что? Что ты имеешь в виду?". Кто-то дёрнул за струну, и Хан почувствовал, как холод прошёлся по спине. Теперь он дышал медленно и тихо, чтобы не упустить ни слова. Дрожащие ресницы опустились, закрыв глаза. С эмоциями было тяжело справиться. Все они, словно в кастрюле, смешались в густую похлёбку. „Эмоции и чувства подобны искусству. — Так сказал Хёнджуну Ку перед пропажей — Они вечно меняются и вечно принимают различные формы. Они велики и малы. Они могут быть незаметными, а от того чистыми и выраженными без стеснения, как артхаус или авторское кино, о существовании которого знает не каждый и понять которое может лишь тот, кто по настоящему в него верит и дорожит, знает, что оно несет в себе что-то особенное, что-то настоящее. А могут быть самыми яркими, такими, что видны и доступны они каждому, такими, что не бояться осуждения, как Старый Голливуд и фильм, что снят на плёнку. Эмоции и чувства могут быть выполнены фотографией Билла Бранта, а могут быть картиной Билла Брауна." Хан медленно открыл глаза, смотря в сторону своей комнаты. Он снова услышал его, и голос теперь снова был нежным и тихим, как прежде. Но был ли это тот же голос? Он говорит: „Ты знаешь, что он мертв". Взгляд резко вернулся к телефону, а дыхание встало, будто кто-то наступил на лёгкие. Хан молчал ещё пару минут, перед тем, как заговорить с лёгкой усмешкой, от чего его и без того нервный голос казал совершенно отчаявшимся. — Глупо шутишь. Очень глупо. У тебя никогда не получалось шутить. В глазах скапились слезы, и казалось, что на грудную клетку кто-то давил руками со всей силы. Будто ребра одно за другим медленно трескались под давлением, открывая проход к большему сердцу, что уже давно высохло. И этот кто-то взял сухое, как осенний лист, сердце и сломал, перетерев в труху. Ноги подкасились, и Хан с лёгким смехом, что переходит в рыдания, готовые заглушить любой треск лампочки, сполз по стене на пол, ведь он больше не в силах держать себя. И Хёнджун продолжал говорить одно и то же, пока его голос не ослабел на столько, что больше не мог произнести и звука из-за рыдания. Последне, что Хан сделал в ту ночь — изо всех сил крикнул в трубку, зовя Гониля, но в ответ ему, конечно, ничего не последовало. Хан действительно знает. Хан действительно признает. Ночь в Сеуле была холодной и темной. Холодной, темной и одинокой.