ты подотрешь за мной, зайка
ведь это — любовь
они в четырех или пяти метрах вниз от нулевой отметки — он, честно, уже не помнит точно, но: железобетон толщиной почти в метр, от уровня чистого пола забор в высоту его роста, помноженного на два, входы и выходы только для тех, чья днк есть в системе, запасы еды, которых бы хватило на армию. жаль только, что армии уже нет. марк думает об этом всём в контексте надо же, как быстро все полетело к хуям!.. примерно каждый день; когда просыпается, чистит зубы тщательнее, чем раньше, потому что стоматологов нет больше тоже, завтракает чем-то, что выросло в теплицах на минус третьем, смотрит фильмы из своей огромной физической коллекции дисков, которая удивительным образом не обозначала его девственность. когда трахает донхека на его ебаном ортопедическом матрасе с эффектом памяти, а донхек искренне где-то на семьдесят пять или семьдесят семь процентов стонет, хватая его за горло липкими пальцами и сжимая в себе только для того, чтобы после встать, пока по его ляжкам течёт, и уйти в ванну так, словно марка не существует. марк в ответ не испытывает ни обиды ни отвращения — потому что всё это сгнило где-то в глубине его еще тогда, когда он на всякий случай кинул сырые чертежи этого дома кому-то из знакомых, а потом начал готовиться; к чему, неизвестно. и в списке пригодится так же на всякий почему-то оказался донхек. забавно, но они друг другу принадлежали не сильнее, чем две каких-то пиздецки далеких друг от друга звезды, едва заметно светящих с разных концов ночного неба; забавно, но донхек вроде как являлся его мужем. вроде как, потому что однажды марк кончил донхеку в рот и как-то запоздало поинтересовался: ну что, мы теперь встречаемся?, на что донхек сглотнул, вытер губы и хмыкнул: ты дурак? я нас и друзьями-то не считаю, но почему-то спустя две недели сказал да. теперь они шкерились по углам трехсот квадратных метров, пока где-то там, где не считается бушует апокалипсис, который, вообще-то, марк и устроил. в плане, однажды кого-то из них шарахнуло идеей создания вируса, скрещенного то ли с ии то ли с нормальными такими хомо сапиенс мозгами, способными к саморазвитию; в плане, на фоне того, как джэхен относился к идеям гитлера, а ренджун — евгенике, это действительно стало развлекаловкой из разряда вошли-вышли, и уже спустя год или полтора готовое нечто осело в глубинах лабораторий, к которым доступ был примерно у пяти человек на весь белый свет. а потом какой-то долбоеб обосрался с ремонтом вентиляций, загнал не то и не туда, вызвав пожар, и все в мгновение ока рухнуло в тартарары. под обломками буквально всего марк похоронил блестящую карьеру химика-вирусолога, пару-тройку друзей и стоматолога, который вот-вот собирался ставить ему виниры; помимо этого тем, что было для него гораздо менее значительным, стала информация о том, что за пару недель население планеты сократилось до миллиона с копейками, наверняка вызвав у ренджуна стояк ровно до момента, пока его не казнили как виновного во всём, публично подарив инъекцию и ужин из мака. (разумеется, люди от этого умирать не перестали.) (и по мнению марка, вместо шприца и макфлури они могли бы выдать ему пару нобелевских за феноменальный прорыв в сфере всего на свете разом. но кто он такой, чтобы судить.) а затем донхек хоронит уже его самого — фигурально, потому что марк продолжал ночевать в его комнате, пряча всхлипы за стонами, пока на фоне играет моя прекрасная леди, а донхек закидывал ноги ему на плечи и смотрел в пропорции 33.(3)/33.(3)/33.(3), ненависть/отвращение/жалость; потом марк оказывался за дверью, пока где-то там почти что эротично журчала вода, примерно минуту дышал на раз-два и шел к себе, где библия, пистолет под подушкой и Ты – единственный скорый Заступник, Христе, яви же свыше скорую помощь страдающему рабу Твоему, избавь его от… от… от?.. донхек его научную религиозность называл оксюмороном, наверняка считая жалким, вскинувшим лапки перед результатами того, что наворотил сам, и наверняка хуевым любовником. (потому что там все еще оставалось двадцать три или двадцать пять процентов, на которые донхек искреннен не был.)ты повышаешь голос
а я убегаю от тебя к лопате
— я думаю, что мы скоро будем жрать друг друга… че думаешь? — донхек, для разнообразия глядящий на него не как на говно, перебивает собственный вопрос запихнутой в рот ложкой с хлопьями; марк смотрит на его тогда медово-загорелые, а сейчас начавшие бледнеть руки, щеки и ноги, синяки на ключицах и смазанный контур губ; на фоне умная аудиосистема на грани слышимости транслирует искусственные звуки улицы, чтобы хоть немного отсрочить окончательное схождение с ума. на донхека у марка был непроходящий даже сейчас стояк и вагон вопросов, который он никогда не задаст, продолжая гонять их в подкорке как дерьмовую пародию на пинг-понг; жратье друг друга заняло место между его реакцией на кольцо розового золота и дружбу с йерим, о которой марк узнал совершенно случайно. до этого у марка был тэиль (у которого был ёнхо), который как-то сказал, что был бы не прочь сожрать или быть сожранным — мол, это бы сделало кого-то из участника процесса хх-хищником, буквальным царем зверей; у тэиля вообще были специфические понятия морали, и еще более корявые — любви. тэиль примерно месяц как гниет где-то на поверхности, кесарю кесарево, пока ёнхо под землей, хотя должно было быть наоборот, мешает то и это, стабильно раз в неделю звоня марку и называя его тэилем. марк в ответ делает вид, что глух на оба уха, пока донхек на фоне излишне шумно передвигает книги, почему-то пытаясь лишний раз марка коснуться. — ну так чё? — марк вздрагивает. донхек пинает его пяткой, прежде чем встает и убирает с его лба волосы. — лучше тогда ты меня. — ты милашка, — донхек улыбается губами, пока в глазах ожидаемо пусто, и за ворот футболки тянет его на себя: — иди сюда, малыш. марк роняет его бедрами на стол, пока на фоне шумит ненастоящая улица и разбиваются о бетонный пол хлопья с молоком. донхек опять искусственно смеется и стаскивает с марка шорты пальцами ног, руками таща вверх майку с риком и морти. марк в ответ где-то на девяносто девять и девять процентов искренне стонет ему в губы, прижимая ближе и цепляясь руками за ягодицы; на вкус донхек как давным-давно не выпускаемая жвачка бабл гам, хлопья, зубная паста и проебанный где-то в лабах, на конференциях и летучках брак, где они делали вид, что другу никто. тогда делали вид — сейчас все непонарошку, марк физически чувствует эту стену даже когда входит в донхека одним движением, чувствуя, что внутри него как в резиновой кукле: натянуто и смазано чем-то клубнично-банановым. донхек надрывно вдыхает-выдыхает, утыкается потным лбом марку в плечо, щекоча волосами и цветочным кондиционером нос; внутри него туго и скользко, снаружи потно и будто бы интимно, когда от него начинает пахнуть кожей, предэякулятом и кровью — он кусает нижнюю губу, пока марк делает хлюп-хлюп, толкая его туда-сюда по столу и сдавленно то ли стеная, то ли пытаясь опять не заплакать. — только посмей начать ныть… — шипит донхек и кусает его за нос, толкаясь вперёд и будто бы меняя их ролями; марк морщится и кончает в него, почему-то вспоминая свою первую девушку, с которой они вот так же, на столе после завтрака размазывали друг по другу телесные выделения. она тогда до жути похоже сжимала его в себе, царапая маркову спину ногтями красивого персикового оттенка и до красноты сжимая свою нижнюю губу зубами, пока в ней громко хлюпало, а у марка вставало по новой от одного только этого звука. после, когда йерим натягивала на себя его рика и морти, оставляя трусики где-то в районе диванных подушек, он гладил ее по бедру и думал, что у них все будет круто. только чтобы спустя полгода встретить донхека.и понимаешь что в рейтинге девок
я поставил выше плешивую собаку
в донхека он въебался с разбегу, как обычно влетают на бэхе в стену или солдатиком в ледяную воду реки когда тебе девять и ты думаешь, что можешь всё. тогда ему, индифферентному ко всему кроме ким йерим и новой лаборатории за хуллиард денег госбюджета, хватило двух хитрых полуулыбок и пары касаний от нового редактора его научных статей, которые никто не читает, для того, чтобы в ночь с одного четверга на одну пятницу притащить его в подсобку, упасть перед ним как перед Ним и стащить зубами штаны; тогда ли донхек красиво закатил глаза, пока марк с двух сторон вторгался в его личное пространство, пальцами щупая за задницу и делая головой вверх-вниз, а ким йерим звонила ему в пятый или седьмой раз, получив игнор на семь или десять сообщений с предложением пойти пообедать. завертелось у них некрасиво, на фоне умного вируса, то ли сокращений, то ли повышений и пропавших из квартиры вещей йерим, которая тоже попала под то ли сокращение, то ли повышение, сократив в своей жизни наличие марка ли. иногда, уже зачем-то окольцевав донхека, марк продолжал скучать по ее запаху и той мягкой улыбке, когда он спотыкался о собственные ноги или опять шутил идиотские шутки про говно в момент, когда отлизывал ей в районе собственного кабинета, цепляясь пальцами за мягкие бедра в чулках и по щеки в ней утопая. теперь от йерим остался только номер телефона, который абонент не абонент, и что-то, отдаленно похожее на вечность с ли донхеком.и мы обнимемся на крыше
падающей башни федерации
разумеется, никакой вечности им не светит. донхек возвращается оттуда, сверху, непривычно бледным, стаскивая защитный костюм и отшвыривая его в сторону только для того, чтобы толкнуть вышедшего с кухни марка в сторону гостиного дивана и тут же насадившись на ни на что ещё не готовый вялый член и толкнувшись пару раз вперёд-назад, пряча лицо в ладонях. марк пальцами нащупывает на его бедре что-то, отдаленно напоминающее укус, и не понимает. понимает с непозволительной моменту оттяжкой только спустя три дня, которые прячется в библии и марафоне по всем человекам-паукам, пока донхека где-то там полощет кровью, гнилью и едкой вонью скорой кончины. потом донхек приползает к его комнате и голосом, которым общался с марком, когда у них еще все было хорошо, просит: малыш, выйди, а? и марк в самый последний раз подчиняется. и не сопротивляется, когда в него вцепляются зубами и тащат на поверхность. не сопротивляется, когда руку открывает с мерзким звуком — он кричит не от боли, а от осознания. взгляд опускать страшно. он знает, он отлично знает, что там увидит. на биохиме всё это было, на его глазах месяц, неделю, день назад всё это было, сегодня кто-то из зараженных, попавший в радиус камер на заборе, чью-то конечность откусил с таким же хрустом. донхек, с еще сильнее выступившими скулами и совершенной пустотой во взгляде поднимает то, что оторвало, и тихо просит: солнце, отвернись. марк послушно отворачивается, сразу после падая на колени и прижимаясь лбом к влажной от крови земле. за спиной на чужих зубах хрустят кости и сухожилия — от одного только звука хочется согнуться в болезненном спазме и вытошнить всё, что в нём вообще осталось. осталось в сухом остатке действительно немного: его первый молочный зуб, дневники матери и письмо отца с времен, когда их было двое, а марк думал, что может всё. теперь он может целое ничего, вжимаясь лицом в землю как на плахе и краем взгляда ловя отсветы заката на его заборе высотой примерно в три и шесть метра. оборачиваться не хочется. он знает, что и кто окажется во рту донхека сразу после. кесареву кесарево?