Рухнет небо цинковой плитою,
И пустотою мир накроет мрак.
Течёт по венам едкий аммиак,
Меня пронзая грустью гробовою.
Кровоточа вином и парафином
И исходя нетленьем богохульств,
Погибну я от смертоносных пуль,
Отравленных колючим кокаином.
На самом конверте вместо обратного адреса красуется: «Санкт-Петербург, до востребования, Паллада Деметриевна Д.» Габриэль поспешно складывает в конверт все душистые листы, а сам конверт поспешно кладёт за пазуху. Неужели она забыла его здесь? Он у неё выпал, пока она тут возилась! Наверняка она несла эти стихи, чтобы поделиться ими с кем-то! Можно ей в этом помочь. Габриэль твёрдо решает отнести эти стихи мадам Марианне, чтобы хоть кто-то узнал о таком изящном образчике новой поэзии! Уже придя в себя окончательно, он наконец добирается до уже дремлющего у стены Прокопия. Тот мгновенно просыпается: — Простите, батюшка, я прикорнул тут немного... Что-то долго вы причащались! — бормочет он сонно. — Всё в порядке, пойдём домой. Права была Виктория Райдос. С причастием не всё так чисто. Это не просто вино и хлеб. Не может от простых продуктов исходить такой смрад мертвечины, не может, нет, никак! Габриэль решает: причащаться он не будет больше никогда. Уже ближе к полудню Габриэль решает прогуляться по городу, набраться вдохновения и написать что-то о своей загадочной чаровнице, пахнущей чабрецом и тамариском. Летний Петербург совершенно утопает в прохладном влажном тумане, и небо кажется особенно низким. Жёлтая июльская листва на бульварах, почти одинаковых в разных частях города, кажется отсвечивающей красным глянцем. Петербург сверкает изнанкой, хоть прочие и видят блеск каналов и дворцов. Габриэль же видит отныне сфинксов мрачных у Невы, и пасти злобные горгулий, видит пустоту безмолвных улиц впрохладе досок гробовых, заполненных охряной тиной… А потом он видит, как из тумана появляются на узких улицах красивые женщины в белых платьях, словно сошедшие с картин одного голландского художника. Они идут, соединив руки за спиной, лёгкой походкой и смотрят куда-то перед собой. Их лица спокойны, а золотые серьги с маленьким изумрудом в ушах загадочно покачиваются в такт шагам. Иногда одна из женщин останавливается, наклоняется и целует в шею другую, такую же высокую и изящную. И переговариваются: — А ты помнишь, как мы с тобой… — Помню, — отвечает другая, и обе смеются, переглядываясь и покачивая головками… Габриэль вспоминает свой утренне-ночной подъём по белой лестнице дома, новый халат Прокопия на душном питерском воздухе, который никак не идёт ему, всю эту бессмысленную суету перед рассветом. Над булыжниками плывёт растворимый запах воды, равнодушной и едва тёплой, затем наступает тишина, стук редких экипажей и звук приближающегося где-то вдали колокола, и звон колокольный на миг выбивает Габриэля из колеи А когда он приходит в себя, то понимает, что попал в ту самую часть города с вечно строгим фасадом и редким убранством домов, о которой столько слышал. Это Литейный проспект, один из четырёх главных проспектов в столице. На нём он прежде никогда не бывал, поэтому онине понимает, как его вообще занесло сюда. Вообще далековато он загулялся от своей Шпалерной улицы, чаще всего к Марианне на Невский ездил, а тут такое... Внезапно Габриэль видит напротив себя идущий к нему навстречу тёмный силуэт, смутно знакомый, но он не может понять, откуда тот появился. Тень приближается, оказывается сударем в бежевом сюртуке, длинные полы которого в воздухе издали кажутся длинными коричневыми крыльями. Словно китайский божок, господин приближается и протягивает к Габриэлю свою руку, потом задирает вверх край головного убора, показываются серебристые глаза и короткая стрижка с косой чёлкой набок, отчего черты его лица становятся странно хитроватыми и в то же время интеллигентными. — Александр Олегович... Вы откуда здесь? — Габриэль не то удивлён, не то смущён, понимает только, что его мозг отказывается фиксировать происходящее и реагирует на происходящее так, будто это в действительности не с ним. — Удивлены? — в дневном свете его видеть так непривычно, но знакомый голос обладает странной гипнотической силой. — Я тоже люблю иногда прогуляться по Невскому, — Александр Олегович приглядывается пристально: — Хм... Вы очень бледны, что-то случилось? Габриэль хватает его за руку, его тянет рассказать об увиденном, чутьё подсказывает, правда, говорить придётся совсем не о том, к чему он привык, в голове его сами собой всплывают слова из замечательной книги, где есть упоминание о подобном видении, мистическая история, происходящая с кем-то другим. Но сначала нужно совсем немного времени, несколько слов, после которых всё решится. Будто лунатик, он поднимает глаза вверх, пытаясь поймать взгляд Александра, подслеповато щурящийся из-под длинной чёлки, протягивает ему руку ладонью вверх. — Я могу доверять вам, Александр? — Габриэль весь дрожит. Александр смотрит на него, медленно и осторожно кладёт на его ладонь свою. Только что покоящаяся в его ладони чужая рука слегка сжимает её и выпускает. Воцаряется неловкое молчание, оба долго смотрят друг на друга, слышат какой-то неясный шум, звон металлических кружочков под ногами и треск веток под ветром, которые раскачивает ветер. — Вы повязаны кровью с нашим бесхитростным обществом, и все мы безгранично друг другу доверяем, — Александр, наконец, отводит глаза. Потом он делает неопределённый жест, обводя рукой пространство перед ними. Со всех сторон на них глядит безмолвная петербургская улица, по которой они только что шли, только теперь ей не видно ни конца, ни края, потому что она начинается с их замерших, повторяющих друг друга жестов. — Вы взволнованы. Мы можем уйти в более уединённое место. Они не находят ничего лучше, кроме как уйти в ближайший безлюдный переулок, куда вслед за ними просачивается острый ледяной сквозняк, несущий с собой запах застоявшейся воды и сырой штукатурки. Совсем близко от них лязгают и грохочут кареты и слышится картавый говор извозчиков и свист хлыстов, раздаются вопли торговцев, гремят отголоски музыки. Мимо быстро проходят люди, закутанные в плащи с поднятыми воротниками. А в переулке контрастно пусто, если не считать нескольких небольших бумажных фонарей, масляных пятен на булыжниках мостовой и двух их фигур, остановившихся возле фонаря и тихо переговаривающихся между собой, иногда вздрагивая от холодного ветра. — Рассказывайте, Габриэль. Вас что-то гложет, я чувствую, — Александр странно мягок и будто бы доброжелателен, его слова проникают в сознание и окутывают его вязким туманом, таким, каким иногда бывает вода в болотах, когда плывёшь по нему на лёгком плотике. Он словно впускает в своё сознание поток неслышных других мыслей, воспринимает в мельчайших подробностях всё то, чему Габриэль только пытается посвятить себя. — Вы были на службе, Александр? — спрашивает он с надеждой на понимание, всё ещё сжимая в своей ладони руку Александра. — Как же не быть! — отвечает тот будто бы шутливо, а секундой позже резко мрачнеет: — Шучу, Габриэль Юрьевич. Так бы я ответил, если бы вы не были в нашем бесхитростном обществе. А вам я отвечу: я не был на сегодняшней службе, равно как и мой брат, господин Матвеев, госпожа Райдос и госпожа Романова. Габриэль недоверчиво смотрит в серо-сиреневые глаза Александра и понимает — он окончательно пропал. От непонимания происходящего внутри всё сжимается от предчувствия надвигающейся беды. «Мой добрый ангел...» Но это ведь правда! Если Александр сказал «не был», значит, это правда. Он цепляется за эти слова, как за соломинку, стараясь держаться за них хоть сколько-нибудь твёрдо, словно за крышу над головой, за которую он может ухватиться, чтобы не утонуть. Но все попытки Габриэля уйти от страшного чувства заканчиваются ничем. — Надо же... — шепчет он одними побелевшими губами. — И вам за это ничего нет? — Пока что ничего, — Александр снова холоден и отчуждён, но напирает горячо: — Ну говорите же! — Дело в том, что я почувствовал себя в церкви, словно на огромном погосте стою, — чуть не падая без сознания, начинает Габриэль, с ужасом чувствуя, насколько другой стала для него теперь церковь, тем более что за её призрачными стенами творятся жуткие вещи, о которых он не имеет ни малейшего понятия. К ужасу его примешивается сильное любопытство: ему интересно, на что станет похож окружающий мир через несколько секунд. — Меня тошнило, я видел трупы и червей, а во время причастия я чувствовал плоть и кровь на языке! Даже сейчас озноб! — Хм, а медиум из вас неплохой, — Александр его словно пронизывает насквозь взглядом своих стальных глаз. — Вы чувствуете энергетику мест и людей, Габриэль Юрьевич. Что вы скажете сейчас о людях, которые были в храме вместе с вами? — Они... Они словно обезумели, — Габриэль пытается собраться с мыслями, изо всех сил отгоняя возникающее в памяти ощущение страшного скопления смерти и гнили. Оно становится всё сильнее, так же как вдруг начинает гудеть и пульсировать его собственная аура. Перед глазами всё темнеет, правая рука Александра уже больше не лежит на кисти Габриэля. — Больше я пока не могу сказать ничего. — Вам есть куда стремиться, Габриэль Юрьевич, — Александр Олегович становится вдруг невероятно серьёзен, взгляд его пустых глаз проникает прямо в мозг Габриэлю. Габриэль поднимает на Александра глаза, понимающий, что в них тот наверняка сейчас видит страх и надежду, Габриэль надеется, верит и боится одновременно. — Не беспокойтесь, ваша способность не смертельна. Знаете, что я могу вам посоветовать? — он достаёт откуда-то из недр своего костюма амулет из аметиста, оплетённый серебристой нитью. — Должно помочь. Попробуйте помедитировать, максимально представить себе ту энергию, которая гаполняет ваш дом. Он вынимает ещё один амулет из авантюрина: — А это поможет очиститься от негатива. Не забудьте вернуть, как только вам полегчает, хорошо? И исчезает в столичном тумане. Тем же вечером Габриэль телефонирует милой Марианне, своей прекрасной Марьяне Романовой, хозяйке литературного салона, где недавно пытались определить его литературную судьбу. В этот раз его не волнуют стихи: каждое в отдельности — как звёзды на небе, и главное — тексты, представляющие собой как бы замкнутый цикл с общением с космосом. Он просит о личной встрече, не связанной никак с поэтическим его мастерством, просит у неё утешения и ласки, и она с готовностью соглашается. Габриэль берёт извозчика и сразу же едет к Марианне на Екатерининский канал, где вовсю полыхают белые ночи, нежный, чарующий свет которых делает из любого, самого обыкновенного человека ангела или демона. Здесь живёт она со своей роднёй — пожилым занудой генерал-подполковником и его юной женой, которая то ли религиозна, то просто говорит, что верует. Габриэль знаком с ними мало и почти с ними не пересекается, его больше волнуют прозрачные глаза Марьяны, распахнутые широко, словно навстречу миру, тело её, гибкое и в то же время такое роскошное, её белая кожа и великолепные огненные волосы, которые он каждый раз готов целовать на лету… Постепенно на его губах появляется улыбка, он вспоминает, ради кого приехал, глядит на дремлющего извозчика, отпускает его, платит ему и звонит в дверь. Ему открывает швейцар и пропускает внутрь дома, хотя в эту минуту во многих окнах уже гаснет свет. Марианна встречает его в чёрной бархатной ночной рубашке, стоя в гостиной, полумрак комнаты скрадывает очертания фигуры, лишь угадывается золотое шитьё на чёрном бархате и несколько строгий овал лица. Она подходит к Габриэлю, обнимает его и увлекает на диван, делая вид, будто не замечает его смятения и внезапной застенчивости. Его хотят целовать. Но он смущается и медлит — на что, собственно, и намекает. — Зачем пришёл, милый? — спрашивает она. — Только скажи мне, я всегда пойму. Только не молчи… Он поднимает глаза — её лицо освещено мягким светом керосиновой лампы. Глаза сияют, отражая пламя свечей и раскалённую лампу, кажется, это отблеск огня, ещё слабо полыхающего в камине. — С тобой быть хочу, вот и всё... Смотри, что у меня есть. Это работа Александра Олеговича, — он скованными тремором руками расстёгивает воротник и вытаскивает на рыжий свет полыхающий мраком авантюриновый амулет, холодивший прежде грудь под рубашкой. — Я и не знал, какой он мастер. Посмотри, как сделана. Настоящий шедевр! Он сказал, что это поможет от тошноты в церкви. — Ты пошёл на службу, да? — спрашивает Марианна. Лицо её чуть бледнеет — значит, она тоже испугалась не на шутку. Вид у неё, несомненно, жуткий, в полумраке ещё заметней разница между нею дневной и нею ночной, страшно близкой и недостижимо далёкой одновременно. На ней по-прежнему чёрный бархат, но волосы распущены по плечам и кажутся огненными в своей рыжести — то есть причиной является не керосиновая лампа, а не настоящий блеск её волос, слабо отливающий золотом, застывший в муке глаз, скорбная складка у губ… Габриэль не уверен, видит ли она его таким же, или это просто игры света, внезапно обнаружившие в его душе нечто странное и пугающее. — Я не мог иначе, — Габриэль чувствует, сколько смыслов вложил он в свои слова, больше, чем требовалось для их произнесения. — Это вы, герои полусвета, от попов откупиться можете, а я пока таким не располагаю... — Мы не даём взяток, — Марианна ласково гладит его по плечу сквозь рубашку, потом сдвигает воротник в сторону и поглаживает шею. — Мы просто не записаны в полиции, вот совсем, мы избегаем служб, мы не причащаемся Святых Тайн, потому что все намёки на это оскорбительны для наших мрачных душ. Я понимаю, зачем ты пришёл, так перестанем же тратить время пустые разговоры. Габриэль соглашается, качнув длинными локонами волос, и спешит вместе с ней поскорее закрыться в спальне и потушить в гостиной свет, чтобы, упаси Бог, кто-нибудь не заглянул в окно в столь позднее время. Наконец он целует её — долго и страстно, усаживая к себе на колени, положив руки на тонкую талию, чувствуя, какая она тонкая и трепетная, несмотря на свой возраст, а ведь ей только недавно исполнилось двадцать девять. Габриэль с большим трудом удерживается от крика, потому, наверно, ему удаётся до того сжать свои пальцы, впиваясь ногтями в тонкие женские плечи, до такой степени закипеть собственной кровью, иступить и вывернуться в собственных зрачках, доводя себя до исступления. — Ты же помнишь наши договорённости? — шепчет он охрипло, отстраняясь от неё и спуская чёрный бархат с её плеч, отчего чёрный шёлк ночной рубашки вспыхивает золотом в слабом свете керосинки. Одеяние падает к её ногам, все целомудренные условности отброшены, теперь они одни на всем белом свете… К своему удивлению, Габриэль находит это столь возбуждающим, таким острым и приятным, настолько захватывающим дух, что просто невозможно сказать «нет». — Только я могу быть полностью обнажённой, — Марианна смотрит на него сияющими глазами, исполненными какой-то мистической глубины, призыва и сияния, позволяет целовать себя, ласкать пальцами грудь, слегка вздрагивает, когда она проводит костяшками пальцев по его шее, прижимается к нему, чуть заметно вздрагивая от возбуждения. Габриэль знает Марианну куда лучше, чем её родня по соседству: он знает, что ей нравится, когда он пощипывает ей соски, хорошо помнит, откуда у Марианны та дикая откровенная страсть к эротическим книгам, знает о её способности находить красивые слова и бесконечные истории про свою безупречную юность. Сам он позволяет расстегнуть себе рубашку до середины, чуть обнажая себе шею и грудь, даже чуть вздыхает, утыкаясь лицом в рыжие волосы, услышав бархатный шёпот: — Вот такой благодати я рада куда больше, — а потом, окончательно скидывая с себя чёрный колдовской бархат, шепчет совсем тихо, почти неслышно: — Ну коли уж мы после службы... Поласкай меня, мне так нравится! Все напускные галантные манеры куда-то исчезают, остаются только безграничная нежность и счастье, охватившие обоих в один миг. Габриэль даже знает её пристрастия, одно из которых с нею сполна разделяет: он, дразнясь, ведёт рукой вдоль зноя атласной груди ниже, Марианна радостно закусывает губу и начинает сама себя перебирать и тискать, лишь только его пальцы подбираются к животу. Габриэль осторожно гладит ей живот раскрытой ладонью, и отчего-то представляет под кистью кожу той мистической дамы, с которой наконец-то повстречался утром. Наверняка кожа у неё прохладна, у неё впалый живот, слегка прогнувшийся, как навес, на подпорках бедренных костей, а в самой его середине — аккуратная, трепетная ямка пупка, спрятанная под матовой тканью пояска юбки, ведь дальше эта переливчато-радужная нимфа не пустит, ни за что не откроется целиком, сгорая от нетерпения. От этих мыслей у Габриэля всё горит и сводит, он стискивает ноги, чуть прогибаясь в поясе, какое-то время Марианна понимает и соглашается с его настроением и пытается утешить его поцелуями, постепенно увлекая за собой, в восхитительную негу и мучительное единение. Габриэль одновременно ласкает её внизу, где уже побывали её ненасытные пальцы, но старается не торопиться, зная, насколько деликатны прикосновения к неизведанному. Марианна же абсолютно изведена прикосновениями и к животу, и к самой своей женственности, она тихонько стонет и плачет от удовольствия, закрыв глаза и пощипывая себя за грудь. Ему достаточно лишь убрать руку с живота, подняться на несколько сантиметров и провести ладонью по бледной коже, как Марианна, словно зачарованная, бормочет: — О, прошу… о, умоляю… Я уже совсем готова… Габриэль не выдерживает и, уложив Марианну, устраивается меж её раскинутых колен, стараясь держаться прямо, вводит ей внутрь пока что один палец, пока другой рукой продолжает щекотать живот. Чуть-чуть. Но достаточно, тем более что Марианна уже сама тянется навстречу его руке, подстраиваясь под ритм его движений и отвечая хриплыми стонами на прикосновение. Два пальца, и уже он переходит на полноценное соитие, ритмично двигаясь внутри Марианны всё быстрее и быстрее, вслушиваясь в её стоны и невнятное бормотание. Живот же у неё под его ласками совсем красен, пупок истерзан щекоткой. А Габриэль не может остановиться, всё воображает себе ту жемчужную даму, которая хоть и холодна на вид, но стонет от наслаждения, обмирая всем своим существом от лёгкого прикосновения его пальцев, от его горящего взгляда. И сам воображает, будто эта блоковская Незнакомка тоже щекочет ему живот, в распахнутой рубашке видный, прикрывает глаза, вытягивает ножки… И он уже и вправду не понимает, зачем он всё это делает, не в силах сдержать свою горячую жажду, продолжая медленно скользить внутри неё все быстрее до тех пор, покуда она не вскрикивает охрипло. Марианна откидывается в истоме на кровать, целует его, шепча что-то бессвязное, поднимается на локте и ловит его взгляд. Он отвечает ей таким же лучистым взглядом и чувствует, какая бесконечная усталость сковывает его тело. Им остаётся только заснуть, пристроившись на огромной кровати. Только сейчас Габриэль вспоминает, что хотел отнести ей конверт с чабрецом и тамариском, полный мрачных стихов, аромата гнили и разложения.