До заката ещё далеко

— ты ляжешь вместе со мной? — я лягу вместе с тобой.

***

Закатное солнце лениво скользило по стенам, окрашивая их багряно-оранжевыми всполохами. Комната была охвачена пожаром — необъятным, всепоглощающим, но видимым только ей. Сжигающим только её. Вопреки утешениям в том, что время успокаивает и лечит, уводя всё дальше от черты потери, последние пару месяцев этот пожар, подпитываемый окутавшими её сквозняками, только разгорался неконтролируемой стихией. Ирине негде было укрыться. Давно задохнувшаяся, она отчего-то ещё жила (чувствовала боль — значит жила) и изо дня в день была вынуждена отвечать всем из безжалостной вежливости интересующимся, что у неё всё в порядке. Что она ещё живёт, чувствует, работает, будет продолжать жить и дальше. А продолжать не хотелось. Может быть, и хотелось — совершенно точно хотелось больше всего на свете, — и мечталось, и планировалось, и предполагалось… Но с ним. Но только вдвоём, рука к руке. А его не стало два месяца назад. — Ира, ты спишь? — из прострации её вывел тонкий, мелодичный голосок. За три дня знакомства он успел стать для Павловой кислородом – не тем, что раздувал пожар, а тем, с которым легче дышалось. — Что? Нет, — Ирина мотнула головой, развеивая очередное наступление гнетущих мыслей, пытаясь отвлечься, чтобы светловолосая девчонка, сидящая рядом, заняла всё пространство охваченной пожаром комнаты, все лабиринты мыслей – вытеснила её боль своей солнечной улыбкой и детской непосредственностью. — Не сплю, нет. Просто задумалась. Агнешка словно понимающе кивнула и только крепче прижалась к её боку, со всем вниманием готовясь возобновить просмотр фотоальбомов. Павловой казалось, что судьба ненавидела её. Но вместе с тем неизменно олицетворяла баланс жизни, против которого нельзя было спорить: одной рукой давала — другой забирала. Спорить было нельзя, но ни один запрет не мешал Ирине ночами до ломающихся ногтей сжимать в кулаках простыни и неистово, заглушая крик, рыдать в подушку. Когда она всем сердцем ощутила пробудившуюся от долгого сна любовь к Кривицкому, когда вместе со своей физической безысходностью приняла свою непреходящую нужду в этом единственно родном мужчине — судьба отняла взаимопонимание с сыном; несмотря на воспитание и его прошедшее в абсолютном счастье детство, вылепила из её Артёма чужого, далёкого и холодного незнакомца. Когда судьба будто сжалилась, будто осознала, как противоестественно и дико разделять мать и сына, — Кривицкий обернулся болью воспоминаний, ледяным прикосновением глянцевой фотобумаги к губам, застывшей пустотой левой половины кровати. Он так и не узнал внучку, которую звали Агнешкой. Так и не узнал, как его убеждения в том, что Ира непременно помирится с Артёмом, познакомится с внучкой и вернётся недостающим пазлом в картине большой семьи, были не просто утешительными убеждениями. И Ира помирилась, познакомилась, вернулась. Но Ира устала быть где-то между чашами весов, не успевая ухватиться ни за одну из них, — радость встреч всегда омрачена, горе утраты никогда не меркнет перед радостью. Но из любого многообразия чувств, светлых, серых и чернее ночи, Ира ощущала только боль — а вместе с тем не ощущала ничего. Усыпанный фотоальбомами и одиночными фотографиями диван, на котором в объятиях прижимались друг ко другу не так давно нашедшиеся друг для друга бабушка и внучка, был единственным тихим островком среди бушующего пламени заката. И если непрекращающийся пожар морозил, то эти минуты согревали мёрзнущее сердце Павловой уютом и позабытой любовью родной крови. Она совсем отвыкла и разучилась общаться с детьми. Она до безумия мечтала увидеть внучку, но боялась, что навсегда останется для той чужой — Агнешка успела вырасти и без её участия. Она всё пропустила. Она опоздала. Была уверена, что в любое время дня и ночи уже персональный телефон будет ей интереснее, чем все занятия и разговоры, которые она могла бы предложить. Но полчаса назад, когда бездумно перебирала фотографии с отблесками счастливой жизни и снова и снова искала в них встречи с мужем, удивилась и только подвинулась к краю дивана, освобождая больше места, — чтобы заинтересованная Агнешка села рядом и не захотела покидать компанию Иры и пёстрых фотокарточек с массой неизвестных ей лиц. Она звала её Ирой. Не бабушкой. Как будто знала, что женщина с бездонными, теперь вечно влажно блестящими глазами скучает именно по этой, самой простой форме своего имени. Для Артёма — «мама», но всё чаще краткое и сухое «ма»; для Регины — «Ирина»; для коллег — «Ирина Алексеевна», а за спиной — неизменным и хлёстким, но давно не отражающим её сути клеймом «Павлова». Никто больше не называл её так легко и ласково, но более всех прочих обращений ценно — Ирой. Так, как это делал Гена. Но называла внучка. И третий день губы вздрагивали в полуулыбке, будто с каждым этим словом он возвращался к ней — живой, ощутимый, забирающий боль, заставляющий её сердце биться и продолжать бой; гореть, но не сгорать в этом алом закатном пламени, так часто принявшимся заглядывать к ней в окна с особой яркостью и терзать память. — Ира, а это кто? — Павлова моргнула, фокусируя взгляд, и опустила глаза к маленькому пальчику, что лёг на улыбающегося Кривицкого с красной бабочкой. Почему-то Агнешку мало увлекали детские фотографии отца – из всего многообразия окруживших их снимков она выудила хронику одного светлого майского дня, когда правую руку Ирины вновь украсило обручальное золото – самое дорогое и долгожданное. Павлова поёжилась. Отложила в сторону летопись взросления сына и приняла из рук девочки свои самые нежные, равно как теперь и убивающие фотографии. На них она смеялась, сияла и — действительно белая и пушистая — была безрассудно счастлива. На них он ни на мгновение не отнимал от неё рук — всё обнимал, целовал, прижимал к сердцу. Их больше нет в этом мире. А фотографии есть. Остались обжигать ладони и вскрывать незаживающие раны. — Это… Я… — Ирина осеклась, не находя ответа. Чуть было не вырвала из глубины мыслей «Я любила его» – и была готова дать себе пощёчину за ложь. Почему «любила»? Почему в прошедшем времени, если этому состоянию в её судьбе не было срока? …Но как уместить в ответе ребёнку всю свою историю? Как в паре слов сказать ей о встречах и прощаниях, о бесконечности ожидания и безграничности любви, о хрупкости надежды и непомерной силе отчаяния? Как рассказать ей, что в жизни остаётся так много вопросов, для которых не существует простых, односложных ответов? — Кольцо, букет… Это свадьба? А белое платье? — не услышав ответа от снова погрузившейся в размышления женщины, Агнешка решила рассуждать логически. Услышав её, Павлова горестно улыбнулась. Кольцо, букет, свадьба… Для неё в том не было никакой нужды. Чтобы любить Кривицкого — всецело, каждую минуту, каждый вдох, большую часть жизни, — не было нужды в стереотипах и церемониях, устоях и традициях. Но сегодня она отдала бы всё на свете — только бы на мгновение вернуться в тот день; только бы снова ощутить, каково это — наступать, мчаться, на всей скорости забегать на грабли, обещающие стать самым счастливым будущим. Отдала бы — да некому предложить. Долгие годы поддерживая наивную веру в чудеса, судьба неизбежного спускала с небес на землю — и чёрная пустота жестокой реальности ломала любые крылья. — Это твой дедушка, — ответила серьёзно и чётко, отворачиваясь и зажмуривая глаза, чтобы слезы нечаянно не окропили фотографии. — Дедушка? — девочка, которую в Москве ожидало так много открытий, изумилась. — Но у меня есть только дедушка Коля… Дедушка. У Павловой не было никаких сомнений, что Кривицкий был бы её внучке самым добрым и ласковым дедушкой — и кровь не играла бы никакой роли. Не было бы «её внучки» — была бы «их». — Есть дедушка Коля. А это дедушка Гена. Просто вы не успели… Просто он… Не знала. По-прежнему не знала, что говорит и что говорить. Может, не стоило? Может, когда-нибудь позднее, если успеет сама? Если повзрослевшей внучке ещё будет нужна её легенда о любви и жизни? — Умер? — но сообразительность внучки шагала впереди неё. Она, в отличие от Иры, как будто точно знала. Понимала, чувствовала, верила. Слеза, от которой Павлова не сумела вовремя избавиться, тонким ручьём сбежала по щеке. Ирина винила себя, что внучка, похожая на солнечный луч, переняла её настроение — теперь не усмехалась, смотрела на неё большими грустными глазами и едва заметно хмурила брови. Агнешка опустила взгляд к нескольким оставшимся в руках фотографиям: — Красиво, — женщина с нежными белыми цветами широко улыбалась, и ей нравилось на неё смотреть. В ней с трудом можно было разглядеть ту, что сейчас сидела рядом и позабыла макияж и расчёску, платья и серьги, улыбку и блеск глаз без солёной пелены… Но красота всё ещё была её определением. Только снова утекла из внешнего облика в силу бороться с ударами судьбы и не спросила на то позволения. Агнешка не могла вникать в эти превратности жизни – но, казалось, понимала интуитивно. — Не плачь, Ира, — она подсела ближе и поднесла к её лицу фотографию, не сравнивая, но желая, чтобы эти две женщины вновь слились в одну. Как могла дотянуться, стёрла с щёк горячие слёзы и протянула второй снимок: на нём Павлова прижимала к себе цветы и прижималась к плечу блаженно улыбающегося Кривицкого. — Улыбнись. Посмотри. Гена улыбается и хочет, чтобы ты тоже улыбалась. Ирина привлекла девочку к себе и поцеловала в волосы. Сжала в объятиях так крепко, словно боялась, что это видение — обман её воспалённого воображения, который рассеется вместе с тем, как закат обернётся сумерками, а сумерки уйдут в непроглядную тьму ночи. Словно у неё больше не было ни одной родной души. Словно?.. Сын, конечно, и неловко извинился, и обнял при встрече, и в глазах его будто промелькнуло искреннее сожаление, но осознал ли он, как ранили его слова, как низвергали в бездну непонимания и неприятия, куда же пропал её милый голубоглазый мальчик, его упорные стремления отнять у матери квартиру под предлогом лучшего исхода для обеих сторон?.. Понял ли он, что она билась никак не за квартиру, но за возвращение из неизвестной дали его потерянных совести, честности и доброты? Не хотела знать. Просто любила — безусловно, безоговорочно и всепрощающе. Просто благодарила за пусть и позднее, но знакомство с внучкой, пятилетняя пропасть во взаимоотношениях с которой растворилась сегодняшним вечером — начала заполняться, заплетаться прочными нитями привязанности и такой же безусловной родственной любви. Может, дети — череда ошибок, упущений и пробелов; может, их ошибка была в том, что с первых лет они с Павловым купали Артёма в беспредельном обожании и надёжно оберегали от любых огорчений? Может… Может, внуки были балансом и гармонией; всем, что не исполнилось в детях, и всем, что было упущено, а с чем — переусердствовано? Может. — Ира, не плачешь? — Агнешка выпуталась из кольца её рук, поднимая голову, с особой детской пронзительностью заглядывая в глаза и проверяя, был ли услышан её приказ. Ирина лишь кивнула, пригладила ей длинные, спутанные в их объятиях волосы и губами прикоснулась ко лбу. «Гена улыбается и хочет, чтобы ты тоже улыбалась». И откуда она, не знавшая Кривицкого, могла так искренне и уверенно знать его главное желание, его заветную мечту?

…я сам тебя найду, когда время придёт. — ты ляжешь вместе со мной? — я лягу вместе с тобой.

Павлова тоже хотела. Хотела, чтобы его желания сбывались; чувствовала, что они всегда были подвластны ей… Но не теперь. Но уже два месяца не могла ничего обещать. Ни честной улыбки, ни спокойного сердца, ни дня без слёз и мучительных воспоминаний. Если бы не руки Брагина, снова и снова поддерживающие в трудные минуты, она бы действительно легла рядом. Вместе с мужем — уже не в трудную, а в финальную, уничтожившую, растоптавшую, победившую минуту. И навсегда осталась бы там — под толщей холодной земли и среди звона чужих рыданий. Но предала бы его. Его — кто вечно хотел, чтобы она, несмотря ни на что и вопреки всему, улыбалась. С ним, без него и после него.

когда время придёт, мы окажемся рядом — не торопись, всё своим чередом, тебе так далеко до заката! а я здесь полежу, я тебя подожду, я тебя дождусь…

Артём звал её перебраться в Польшу. Быть с ними рядом. Ненавязчиво и снова намекал о продаже квартиры — то ли из сочувствия и невозможности знать, как мать мучится в одиночестве и в окружении добивающей памяти, то ли из очередных личных, корыстных мотивов. Не хотела знать. Но с каждой минутой, проведённой с Агнешкой, эта нелепая идея обретала всё больше доводов в свою сторону. Её уютная Москва больше не была её. В шумном городе вечной весны, жизни и праздника Ирине больше не было ни места, ни покоя, ни радости. Вечерами она выбиралась то на набережную, надеясь встретить его на их мосту, то в парк, пытаясь различить в переливах тихой мелодии вальса его приглашение потанцевать, то в любимый ресторан, забываясь за бокалами красного вина, чтобы не вспоминать: он не придёт. Он больше не вернётся. Ни сегодня, ни завтра, ни через тридцать лет. Никогда. А ей не следовало через считанные дни после трагедии возвращаться на работу. Она, всегда служившая спасением и забвением, вопреки ожиданиям, больше не выручила. Руки предательски дрожали (Ирина и на метр не приближалась к операционному столу), глаза застилали слёзы — будь то неосторожное слово поддержки Фаины, будь то внезапное воспоминание о последних совместных операциях, — а находиться в кабинете становилось невыносимо спустя первые мгновения одиночества, как только хирурги или медсёстры выходили за дверь, оставляя её в тишине. И зачем только отделению неотложной хирургии была нужна во главе такая никчёмная, беспомощная, бесполезная заведующая? Её увольнение было делом времени. Уезжать. Улетать. Убегать. Совершенно точно побег представлялся её единственным выходом. Она больше не нужна этому городу — этот город, где у моста над Москвой-рекой больше не обнять его плеч, не нужен ей. Она больше не нужна оперативной хирургии — ей ни к чему должность, когда в штате больше не числится челюстно-лицевой хирург Кривицкий. Ей больше неинтересна жизнь, и все чувства, надежды и мечты погребены вместе с мужем — но слабость добровольно отказаться от этой жизни никогда не возымеет силу. Но он совершенно точно присматривает за ней с высоты небес, и улыбаться ему — её единственное обязательство. Может, другим обязательством получится воспитание внучки? Может, она ещё будет кому-то нужной, полезной, любимой?.. Закатные пламенные всполохи на стенах обесцвечивались. Павлова всё считала, который день горела вместе с ними, и гадала, какой закат станет её последним. Но шестое чувство неумолимо подсказывало, что не этот. И не следующий. И не скорый. Его вкрадчивым голосом наказывало не торопиться, не спешить навстречу. Не опоздает. А он дождётся. — Ира, а можно я сегодня буду спать с тобой? — Агнешка потянула её за край кофты, привлекая внимание. Неожиданная просьба привела Ирину в замешательство: — Почему? У тебя же целая комната, — она не думала пускать кого бы то ни было в свою спальню, двери куда днём держала закрытыми; в маленький мир, до которого ещё не дотянулась жестокая реальность, где Гена был ещё жив: жив в вещах – в бесчисленных фоторамках, с которых он ей улыбался, в парфюмерной воде, которую она время от времени разбрызгивала, чтобы ощутить его присутствие, в подаренном им в последний раз, давно увядшем букете белых роз и альстромерий, который они всё забывали выкинуть лишь по причине рабочей загруженности… Никто не должен был это видеть. — Раньше там жил папа. И он не мог нарадоваться, когда оставался в ней один. Этой ночью комната и правда была бы предоставлена одной Агнешке: оставив дочь на бабушку, Артём и Регина уехали за город — праздновать свадьбу друзей, ради которой и прилетели… Будто не знали, будто не могли остановиться в отеле, будто повод их приезда и радость встречи могли оказаться весомее скорби Ирины. Жизнь снова показывала баланс в каждом своём проявлении. Пока кто-то страдал, терял и умирал — кто-то праздновал и находил счастье. И этим несовместимостям была безразлична несправедливость. Потому что несправедливость звалась балансом жизни. — Я не хочу одна, — девочка снова подтянулась под женскую руку и прижалась к груди. Умоляющий взгляд был настойчивым – совсем как у Артёма, когда многими годами ранее он что-то старательно выпрашивал у родителей. — Можно с тобой? Но могла ли Павлова сопротивляться тому, о чём грезила все годы разлуки с этой принцессой? Могла ли отказать ей, ещё не видевшей жизни, но вдруг сумевшей понять её боль быстрее, чем тридцатилетний сын, чем все вместе взятые, ежедневно мелькающие вокруг лица?.. Ни за что. — Если хочешь… Можно, милая. Конечно, можно. Закат догорел, разлив по гостиной серую тишину. В неразмыкающихся объятиях Ирина прятала свой страх. Боялась, что впервые за эти месяцы будет засыпать не одна; что так давно не видела перед собой лица, когда просыпалась посреди ночи; что снова не сдержит слёз и расстроит внучку; что утром ей некуда спешить. Хотя и Гена всё просил, всё учил её не спешить — даже тогда, когда им было куда спешить. Когда она просыпалась не с будильником, а с его поцелуем на губах, когда им хотелось бесконечно нежиться в постели, но начальство не имело никакого права опаздывать, и Ирина подгоняла, торопила его, просила не делать из неё лениво и бессовестно забывшую обо всех делах влюблённую, а он игнорировал её суету, успокаивал и снова и снова подкупал уверенной нежностью: «Не спеши, до заката ещё далеко». И они всё успевали. Встречать рассветы, обнимать одеяло, пить кофе, целоваться, забывать важные документы, заставлять такси ждать. Приходить на работу вовремя и быть образцовыми. Ловить добрую зависть и неприкрыто гордиться, что у него есть она, а у неё — он. И она не успела. Не успела сказать ему «люблю» столько, сколько было нужно, сколько он заслуживал, сколько рвалось из её сердца. Но она будет спешить, хоть до её заката ещё далеко. Она будет спешить, как бы он ни противился их встрече там, за чертой и пределом, где нет ни рассветов, ни закатов. Не знает, какими средствами и способами, но будет спешить. Чтобы он не ждал её слишком долго.

я тебя подожду, тебя дождусь. дождусь тебя.