Шёпот молитвы в каменных стенах,
Лезвие бритвы на тонких венах,
Счастье на утро, горе под вечер,
Всё так странно и вечно.
Пусть это будет зваться любовью,
Самой нелепой, самой земною,
Пусть это будет дьявольским зноем,
Зноем, сжигающим всё.
Ария – Дьявольский зной
Он, должно быть, умер в первую же секунду, ведь укус кобры смертелен. Хотя, разве всё дошло до укуса? О, нет – он был сражён наповал сразу же, при первом лишь её взгляде. Ядовитые стрелы пронзали мгновенно и бесповоротно, прямо в грудь, прямо в сердце, выжигая, вырывая его ещё бьющимся и совершенно беззащитным, они травили насмерть и выедали душу, высушивали её полностью, а потом обливали горючим и поджигали, чтобы было ярче, чтобы пламя жгло сильнее, наравне с желчью в бездонных зелёных глазах. Это было ужасно, это было отвратительно, и оттого так притягательно. Дана была нескладной, невозможной: она была всем, что не могло сочетаться – никак и ни при каких обстоятельствах. Она была последней мразью в споре и во время выяснения отношений, недоверчивой и глумливой, своими ужасными словами она топила и манила, до одури, до тошноты, а потом вдруг становилась хрупким хрусталём и её хотелось беречь и лелеять, греть под сердцем, пока острый конец припрятанного жала не вопьётся в него, высасывая жизнь и нервы, и цикл не начнётся вновь. Она была ярким кристаллом, к которому хотелось прикоснуться и наткнуться на острый шип, получить глубокую рану, но касаться ещё и ещё. Она была той самой, необыкновенной и другой, не похожей на всех остальных, такой отличной от общей массы То'Ифэтунцев, этого бараньего стада из бандитов и убийц. Она была особенной. И эту её особенность Бурис ощущал как никогда, когда она прикасалась к нему, когда её острые ногти впивались в его плечи, когда оставленные на шее поцелуи багровели, а в ушах бешено стучал его участившийся пульс. Дана уничтожала своей страстью, она вспыхивала в нём и он тут же превращался горстку пепла, не в силах сопротивляться этому бушующему огню вожделения. Да и разве кто-то захочет воспротивиться такому желанию, такому шансу? – Хара... – выдох удовольствия, хриплый и томный. Прикосновения Даны были хлёсткими, они ощущались как пощечина, такие же резкие, такие же живые, они вдыхали в его душу что-то новое, что-то ослепительное и захватывающее, дурманили мозг яркими всплесками адреналина, они вели его за собой и ему оставалось лишь поддаться течению этой неспокойной реки, бурлящей, как кровь в его венах. Одежда мешком соскользнула с тела, обнажила старые шрамы, коими было исчерчено тело. Бурис свёл лопатки, поддаваясь вперед и зарываясь лицом в волосы Даны. Аромат её духов кружил его в круговороте из пряных нот – от корицы и олеандра до ладана и амбры – и в нём он тонул и захлёбывался, без малейшего желания выплыть наверх. Дана была его путеводной звездой, и он вновь и вновь поддавался ей, её ладоням, скользящим по его телу, её ускоряющимся движениям. Сильнее, сильнее, ещё сильнее. Только власть решала всё – власть над телом, над удовольствием, что они разделяли. Это был их личный бесконечный бой, в котором не было победителя, лишь дикая страсть и безумное желание. Так проходила вечность. Их вечность. Забытье друг в друге было главным приоритетом. Близость не была чем-то новым и неизведанным, но всегда ощущалась всё так же ярко, как и в самый первый раз. Гибкое тело Даны не убавляло восхищений, а приторная сладость её языка в одночасье кружила голову даже в пору безрадостного дня, пропитанного тоской. С ней нельзя было по-другому – нельзя было играть не по её правилам. Она вытравливала его волю и заставляла отдаваться всецело, без всякого остатка, она вызывала привыкание с первой же секунды, но Бурис никогда не был против. Невозможно было пойти против той, кому ты был горячо предан всей своей душой и в ком искал утешенье.***
Она сидела, закинув ногу на ногу. В глаза бросался красивый изгиб спины, пару капель воды, стекающие в ложбинку по позвоночнику, сияющие в ослепительных лучах раннего солнца, и багряные следы – отметины истинной страсти, коими была усыпана медная кожа. С такого ракурса, на приподнятых локтях он мог осмотреть её всю. Дана не стеснялась наготы. И он вновь был заворожён, опьянён её красотой и изяществом. Она была воплощением грации, она была его божеством, и он готов был сочинять ей серенады и петь оды, всячески восхвалять её – от чистого сердца и грешной души. А потом она обернулась. Их глаза встретились. Дана говорила без слов, только взглядом – ужасным кощунством было бы рушить такие моменты бессмысленной болтовнёй. И ведь он действительно любил. Совершенно искренне, без сокрытий и каких-то «но». Любил. И было понятно, что и она его любила так же, без отговорок и без пререканий, без слов и оправданий. Любила. И ради этой любви он готов был жить и делать всё, что угодно, даже братство не было помехой, когда рядом была она. Эти редкие моменты были за гранью их понимания. Их связывала неощутимая, невидимая нить, кою никто не был в силах ни разорвать, ни уничтожить. Незримая, она была нерушимой. ...Он ушёл, так и не сказав не слова. Он всегда уходил. Это было нормально. Привычно. Он ведь всегда возвращался – это было не более, чем вопросом довольно скорого времени. Всё равно не сможет долго без неё – не выдержит. Дана была его антидотом от яда одиночества. Забыться в ком-то другом не получалось никогда. Но сожалений не было, нет, никак нет. Только необъяснимая тоска и некая тяжесть в душе. Дана дарила крышесносные эмоции и забирала всего его без остатка. Здесь была правильной лишь его зависимость.