«Катя — Данилова-то невеста — незамужницей осталась. Года два либо три прошло, как Данило потерялся, — она и вовсе из невестинской поры вышла. За двадцать-то годов, по-нашему, по-заводскому, перестарок считается. Парни таких редко сватают, вдовцы больше. Ну, а эта Катя, видно, пригожая была, к ней всё женихи лезут, а у ней только и слов:
— Данилу обещалась…
«Горный мастер» П. Бажов
Жила она, как все, по простому. В город не рвалась, на танцы с подружками не бегала, пареньков молодых не привечала. Не потому, что не ходили — ходили, как к такой не ходить: огнем волос в начале улицы мелькала, гордилась, что коса с кулак размером на плече правом неизменно лежала; глазищами кошачьими, зеленущими, на всех изподлобья смотрела — не потому что озлоблена на мир была, потому что ростом не вышла, да тоненькой, словно над рекой ива склоненная, уродилась. Голосочком звонким пса дворого звала и кость ему в пасть совала, чтобы на гулящих в округе не лаял и детей зубами клацающими не пугал. Двадцать шестой год уже мимо поля, через лес, на речку ходила да цветочки фиолетовые в венок собирала, на рыжину волос укладывала, около ручейка тоненького опускалась, в сторону балетки простенькие откладывая, и вслушивалась в мелодию воды бегущей. Словно в детство погружалась, когда еще и бабка живая была, а мама ленты в косы длинные вплетала. Брат на велосипедную раму усаживал, по деревне катал, обязательно ей пакет с «Ромашками» в магазине покупая. Хорошее время было, беззаботное. — Алёна, замуж-то когда? Девой старой останешься. — девушка уколотый пальчик к губам прижимает и куст с малиной отпускает. Соседка на забор облокотилась своим присутствием скорее о безысходности заставляя думать, чем действительно раздражаться от вездесущего носа. — Как только, так сразу. Куда ей торопиться? Лицом не дурна, наоборот, с годами только краше становится. Все одноклассницы, которые сразу после школы успели замуж повыскакивать да по ребенку уж родить, завидуют, ведьмой кличут, а Алёна только улыбается, потому и вправду ведьма. Мама ей с детства об этом говорила, когда еще сопля зеленая под стол на горшок ходила, что есть в ней магия. По венам вместе с кровью родительницы течет, и что рано или поздно, а свое место ей придется занять. Погодя, девчушка с косищей длинной вместе с бабкой на погост ходить начала, только вот не привлекали её ни бес, ни чёрт, ни нежить всякая. Никакими дарами и обещаниями чернота не привлекала, отталкивала. Алёне природа нравилась: ручей, что заклинания нашептывал; травинки, что запахом своим манили; стеклянная гладь озера, под толщей которого русалки песни свои пели, женихов завлекая. — Не всем с мертвыми якшаться. Так и осталась Алёна в деревне, у бабки с дедом жить, и проникаться колдовством деревенским. К Лешему ходила, с домовыми разговаривала, с русалками дружбу водила, — а тем только в радость, что в кой-то веке колдовка в краю их объявилась. В лучших традициях исконных традиций ни одного праздника не пропускала, да и местным девицам только в радость было на Купала через костёр поскакать, венок по озеру пусть, а зимой колядки на всю улицу горлопанить. Алёна на город не смотрела, матери в переезде отказывала, все в грядках копалась и старательно мыслей всяких избегала. Со смертью бабушки на хрупкие плечи легло и хозяйство, и больной дед, но девушка не унывала — когда в деревне унывать? Так и жила, в делах, в заботах. — Алён, ну, как ты там у меня? — девушка давит в себе тяжелый вздох, продолжая наматывать на пучок трав бичовку, параллельно заговоры под нос себе нашептывая, вслушиваясь в тихие смешки матери на том конце провода. — Всё хорошо. — а у самой руки подрагивают, и ком в горле встаёт, — всё хорошо. — В выходные прилечу, заберу тебя в Москву. Хватит, мавка моя, жопой к верху корячится. — разговор этот вот уже который год покоя не даёт, все норовят её с насиженного места сдернуть, в люди вывести, чтобы человеком себя почувствовала, а не русалкой какой. Детское прозвище в проклятье превратилось, на лике отпечаталось, и под кожу въелось. Ничего в нём страшного не было, горевать было не о чем, но и радости какой оно не приносило. — Да чего Москва-то, мам. — Правильно, Алёнка, вон в Битве сезон начинается. По стопам семьи. — голос старшего брата и улюлюканье младшего в трубке раздаётся. «По стопам семьи…» — тропинка-то дважды потоптана, один раз даже до Финала довела. Девушка за маму рада была, и даже это странное донельзя поражение не уронило её уважения. Мама гордо звание ведьмы носила, и еще больше гордилась детьми своими старшими, что силе потомков продолжение подарили: и пусть в сыне они того могущества не нашли, зато в руках дочери настоящей магией обернулись. Словно огоньки загорались, стоило только губам в шепотках зайтись. Девушка отложила в сторону телефон, как и все разговоры до этого ими же и останутся, почем зря словами разбрасываться. …Взрослая женщина в дом еще даже не вошла, а Алёна кожей ощутила, как чернь липкими щупальцами заползла в комнату отчего колдовке не по себе стало, по углам, словно кладбищенской земли набросали. — Собралась? — Алёна обернулась на женщину статную, что с теплотой на ней смотрела. Сколько себя помнила, она всегда хотела на мать походить: одним своим взглядом она заставляла поджилки трястись, а кровь в венах стынуть; не нужно было голоса повышать, как всё вокруг в тишину гробовую погружалось, и уши ловили каждое сказанное слово. Алена так не умела, не того характера была — слишком мягкая, добродушная, не верящая ни в подлость, ни в гниль людскую. Каждому, кто обращался, помочь спешила, даром своим делилась, где хворы отвести, где словом поддержать. Странная. Неправильная. Одним словом — мавка. — Мам, да куда я, а хозяйство вести? — на ладони теплота материнская ложится, по щеке пальцы мягкие ведут, каждую веснушку очерчивая, в карих глазах любовь трепещется. — Прекрати. Хватит себя в глуши хоронить. Влад прав, нужно развеяться. — Развеяться — это на Битву сходить? — идея эта совершенно девушке не нравилась. Не могла она вот так, на всеобщее обозрение, не привлекала её мимолетная слава, в которой мать в своё время купалась, а по итогу от дел ведьминских всё равно отошла, детьми занялась. И даже дочери материнской ласки доставалось куда больше, чем до этого, а Алена от этого отвыкла. — Да хоть и на Битву, колдунов там много, а ты у меня не дурнушка. — две одинаковые улыбки на лицах вырастают. Забавно это всё, так по общественному, но нельзя же родительницу винить в обычном желании за ребёнка своего радоваться, цветущей и счастливой её видеть. — Пора бы о себе заявить, громко и с размахом, показать всем, что нет в России ведьм сильнее, чем в Сибири. — А если не получится? В материнском взгляде стальной блеск отразился, невольно подбородок вздернулся, и пальцы легли на девичью скулу, заставив прямо в глаза себе посмотреть. Нет у неё выбора, кроме как ей подчиниться, стать той, кем она стать не смогла. Спорить бесполезно, да и не хочется на самом деле — это же интересно, на других посмотреть, знаний подчерпнуть, самой силы свои проверить. В конце концов, она же девушка, а какую девушку телеэкраны даже самую малость не влекут? Алёна, оглядываясь, посильнее в дублёнку кутается и продолжает ноги в сторону замерзшего озера переставлять. Утром уже не до этого будет, а не может она не попрощаться со старым другом, пусть и не журчит сейчас ручей, плотной ледяной коркой затянут, все равно девушка к нему тянется. На снег опускается, не замечая, как маленькие льдинки кожу пощипывают, ноготочком наледь ковыряет, пока сквозь трещинку не прорывается тонкая струйка темной воды. Совсем тихую песнь заводит, ударяясь о стенки совсем маленькой резной бутылочки. Так и сидит, не обращая внимания на крупные хлопья снега, что на рыжине волос алмазами сверкают, купаясь в лунном свете, наплевать ей на мороз потрескивающий, который уже кричит о приближении зимы — самого любимого времени года. Девушка глаза прикрывает, вслушиваясь в природную тишину. Солнце алым заревом всходит на горизонте, освещая тонкую продрогшую фигуру, прощаясь, теплом своим лаская напоследок. Душе человеческой неведомо будущее, она мечтает снова вернуться, снова ступни голые в воду опустить, цветочки фиолетовые в венок собрать, да в волосы вплести, но звезде высокой все открыто, обо всём она знает и ведает. Оттого и греет любяще, запоминая каждый сантиметр дочери своей. Авось доведется встретиться им еще раз, вместе взглянуть на вечные спящие леса, вместе с ветром по полям пройтись, и магию творить под темным небосводом. …На заснеженной поляне полчища народу: кто-то песни шаманские завывает: кто-то руки рессекает кровью алой белоснежный покров обрамляя; кто-то травы жжет, да начитками заходится. На плечо, скрытое мехом дорогой шубы, рука опускается и поддерживающее сжимает. — Не трать своё время. Перед ширмой подготовишься. — темноволосая женщина хмурый взгляд на зевак боросает, тут же слухи поползшие затыкая. Но от них никуда не деться, вон уже и операторы к ним прорваться пытаются, дабы самыми первыми любопытство утолить. Спустя столько лет снова на поляне одну из сильнейших ведьм увидеть дорогого стоит. — Елена! Елена, вы ученицу привели или сами решили успех повторить? — затянутая перчаткой ладошка вверх валетает, останавливая поток бессмысленных вопросов. Показательно свой локоть рукой девичьей обвивает и в сторону подталкивает, лишь бы поскорее от вездесущих операторов укрыться. — Узнаете все, когда время придет. — никто спорить с ней и не подумает, все знают о её вспыльчивости и скорости на расправу. — Алёна, столбом не стой, иди. Тонкие пальцы нервно в кармане бутылочку с водой сжимают, в надежде успокоения получить. Она его и получает: в голове снова журчание ручейка раздается, а по коже теплота лучей солнечных растекается. Он ей поможет, как и всегда помогал, защитит, как всегда защищал, силой своей поделится, потому что без него и силы её нет. Облака расступились, пропуская яркую звезду, будто и не зима вовсе на земле хозяйничает, оно с любовью в длинные волосы зарывается, заставляя их пуще прежнего сверкать и медью переливаться. — Как вас зовут?
— Алёна. Алёна Голунова, и я сибирская ведьма.