Лишь бы – с тобой

Когда Кровемышь (бывший Кровемышь – поправляет себя Пёс – у него нет больше ничего общего ни с этой кличкой, ни с Король-Мышиной сворой) перешёл в другую стаю, это стало для многих сюрпризом. Он был одним из вернейших людей Король-Мыша – хотя среди них других не водилось. Когда тот объявил, что им нужно окрасить все стены в своей комнате бархатно-чёрным, а окна - занавесить (потому что «летучие мыши мы, в конце концов, или кто?») – он первым схватил в руки кисточки и плотные ткани, почти не пропускавшие свет. Когда велел расхаживать в одинаковых тёмных плащах и чаще гулять под луной (потому что «летучие мы, мать вашу, мыши или нет»?) – он первым поддакнул – «Верно, мы – мыши!» Когда стал наказывать тех, кто слишком много общается с ребятами из других стай – первым вызвался ему помогать. Когда заговорил о том, что пора бы прикончить Царевича, показать ему, что не он Доме главный, Кровемышь первым решился попробовать. Он с поразительной ясностью помнит, как они всеми стаями поехали поздней весной на отдых (по мнению Король-Мыша – скорее каторгу) и Царевич, голова дурная, поплёлся на озеро. Дескать, ему во сне было видение, что так нужно сделать, иначе по возвращении их встретит не Дом, а гора пепла. Глупый, глупый суеверный Царевич! И как только стал главным, с его-то наивностью? Кровемышу тогда не спалось – он был весь на нервах, сам не понимая, отчего. Тем утром он поднялся рано и ходил-бродил туда-сюда, а потом вышел к озеру, как раз в тот момент, когда Царевичу вздумалось погрузиться в него с головой. Это был замечательный шанс. «Не дай ему всплыть. Подстрой всё так, словно это несчастный случай и ты пытался его спасти, но не смог. Избавься от него» - велел голос Король-Мыша. Не подстроил. Не избавился. Спас. Ощутил, как в груди что-то заворошилось – страх? – когда понял: Царевич скрылся под толщей воды уже давно, слишком давно. Чертыхнулся, когда ноги сами понесли его всё дальше и дальше от берега, всё ближе к утопающему. Всё дальше от Король-Мыша, всё ближе к Царевичу. Он помнит, как, матерясь и отплёвываясь, вытаскивал идиота на каменистую почву, как проклинал и себя, и его, вызволяя едва ли не с того света. Как Царевич распахнул глаза (один изумрудно-зелёный, другой – золотисто-карий, такие пронзительно тёплые и сияющие, что в дрожь бросает) и уставился на него. Как они подрались, перекатываясь по камушкам, потому что это было в порядке вещей, они привыкли размахивать кулаками или чем придётся по поводу и без. Потому что Кровемышь жаждал наказания: для него – за то, что чуть себя не угробил, для себя – за то, что не позволил этому произойти. Помнит, как потом они встречали вместе рассвет и Царевич вдруг произнёс: «Король-Мышь не стоит твоей преданности. Он просто использует вас. Делает вид, что дорожит вами, а на деле – только властью.» «Ты нихера не понимаешь!» - ответил тогда Кровемышь – «Мы ему нужны. Я ему нужен. Не смей перекладывать свою грязь на него.» Помнит взгляд Царевича – то ли печальный, то ли разочарованный, то ли ещё какой – он так и не смог распознать. «Мы с ним не похожи. Для нас со Старцем все домовцы – люди. Друзья, а не прислуга и не соперники» «Старец твой помер, а ты всё как он рассуждаешь. Не пора ли уже своими мозгами начать думать? Или их у тебя не хватает?» Кровемышь не умел держать колючие слова в себе, особенно при Царевиче. Когда только попал в Дом – дразнил его за пятнистость («У тебя кожа как у коровы, давай помычи!») и разноцветные глаза, позже – за кличку («Эй ты, Царевич, из какого царства-государства к нам прибыл? Из царства дураков?») и едва ли не сыновью привязанность к Старцу («Малыш Ца-ца совсем малыш, он так лю-юбит своего па-апку!»), потом – за что только не. Царевич ничего не ответил, только зыркнул болезненно-сердито и процедил: «Ты тоже, смотрю, мозгами не думаешь. Зря. Они у тебя хорошие. Мы со Старцем это сразу поняли и оценили.» Старец был одним из старших в Доме, он и выглядел не по годам пожилым, и изъяснялся, будто мудрец какой, а не брошенный предками полудохлик. Домовцы его любили, особенно Царевич. Кровемыш понимал, почему, но не желал это признавать. Его с самого начала взял под своё крыло Король-Мышь – и только ему он был обязан служить. Однако после того разговора, пропитанного рассветными молочно-золотыми лучами, его уверенность и верность дали трещину.

***

А может, это произошло ещё раньше. Когда они с Царевичем впервые обменялись взаимными оскорблениями и Кровемышь ощутил странную эйфорию. Или когда они впервые подрались, после чего, к удивлению Кровемыша, Царевич не принялся насмехаться и превозносить себя и свою победу – просто помог подняться, пожал руку и произнёс: «Хорошо дерёшься. Повторим?» Или когда кто-то украл у Кровемыша серебристый значок-крылья – один из символов Летучих мышей – и куда-то запрятал, а Царевич нашёл и вернул. Или когда он пригласил его сыграть в партию одной из своих любимых заумных настольных игр – Кровемышь тогда пребывал в стадии «мышиного уныния» и почти все обходили его стороной, боясь заразиться. Или когда они впервые столкнулись на Изнанке – Царевич там отрастил крылья, как у феникса или жар-птицы и весь светился белоснежным – Кровемышь не мог оторвать взгляда, словно мотылёк, заворожённый этим сиянием; никогда раньше его так сильно не привлекал свет, он всегда считал себя приверженцем тьмы. Или… Или… На самом деле, это происходило всегда, изо дня в день. Просто до того утра Кровемыш оставался слеп.

***

«Или ты поможешь мне убить его или ты больше не мышь» - сказал ему Король-Мышь. Сказал – и отрезал Кровемыша от себя. Наверное, это должно было быть больно, как когда из тебя вырезают сердце или лёгкие и жить ты больше не можешь, но боли не было, только чувство освобождения. Словно рухнули кандалы, в которые Кровемышь заточил сам себя, поклявшись в верности ложному Богу. В тот миг они спали, а в голове заговорил, наконец, не голос Король-Мыша, а свой собственный. «Уходи к Царевичу» - наставлял он «Защити его. Любой ценой»

***

Солнечники встретили его не слишком-то радушно. Колченог заявил: «Он точно подосланный. Вотрётся к нам в доверие, узнает, как мы живём, а потом растреплет всё Король-Мышу.» Пятниста пригрозила: «Хоть раз тронешь Царевича – я тебе шею своей косой обмотаю и придушу.» Косичка елейным тоном пропел: «Недруг мой любезный, я тебя насквозь вижу. Учудишь чего – в морозильню тебя запрячу, все косточки льдом покроются» Клёцка ничего не сказал – посмотрел на него нечитаемым взглядом, точно сканировал, и махнул рукой в сторону Царевича – мол, пусть он решает, что делать. Царевич решил. После того, как Кровемышь (нет, отныне Пёс) сбивчиво, на одном дыхании рассказал, как украдкой подслушал, что Король-Мышь готовится устроить в Доме переворот, на неделе летнего солнцестояния.

***

Они понимали, что их ждут проблемы, но Царевич, этот паршивый глупец, всё равно себя не сберёг. И девчурка эта мелкая тоже не сберегла – когда в кофейнике ей подсунули какую-то настойку («для вашего вожака, милочка, новейшая вещица, у него от восторга звёздочки в глазах запляшут») – она ничего не заподозрила, не отказалась. Никому ничего не сообщила, вручила сразу же Царевичу, а тот ей слишком доверял и поплатился. Не умер – слава всем божествам – но звёздочки в глазах и вправду заплясали. А потом – темнота. Пёс не понял – не понимает – как можно быть таким тупоголовым, как можно так быстро смириться с тем, что раньше ты видел всё, а теперь – ничего. «Дурак, ты такой дурак! И все друзья твои – тоже дураки!» Он предлагал, молил сбежать, уйти на Изнанку или – подумать страшно – в Наружность, только бы подальше от Король-Мыша, но Царевич был непреклонен. «До Выпуска я никуда не уйду. Не брошу моих людей, особенно на милость Король-Мыша. Можешь считать меня глупцом или самонадеянным, но я всё решил. Если боишься – уходи.» Пёс, конечно, боялся – не за себя. Поэтому никуда не ушёл.

***

Вечер переходит в ночь. Оранжево-золотистый смешивается с топазово-синеватым, будто краски на холсте. Последние солнечные лучи проникают сквозь приоткрытое окно вместе с по-летнему тёплым воздухом, рассыпаясь искорками на украшениях Царевича. С недавних пор он пока не может самостоятельно их надеть и снять – выходит криво, нелепо. Поэтому ему помогают остальные. Пёс – чаще всех. Он осторожно, почти богобоязненно, снимает с вожака головной убор – переплетение нитей под жемчуг и золото. Ему тяжело поверить, что теперь он может прикасаться к Царевичу так – нежно, долго. —Забавно это. – Хмыкает вдруг Царевич. —Что тут забавного? – Псу не хочется выставлять себя разозлённым, нарушать полусонную идиллию, но он действительно зол. – Вам, дуракам, наверное, всё смешно. Он раздражённо делает взмах рукой и Царевич ловит её на лету. —Ещё несколько недель назад ты не жил в нашей комнате, не помогал мне. Ещё недавно мы сидели вдвоём на рассвете, хотя были, может, и не врагами, но уж точно не друзьями. Теперь же всё изменилось. – Царевич усмехается. – Кроме твоей тяги к оскорблениям. Псу чудится, что слова «в нашей комнате» звучат слишком лично, двусмысленно. У Солнечников много людей и несколько спален – в той, где сидят они, сейчас больше никого нет, и от тихого голоса Царевича, от того, что он зачем-то всё ещё держит Пса за руку, от картинно прекрасного заката, как в слезливых фильмецах, в голову лезут мысли. Слишком ошеломляюще-откровенные, чтобы их приютить, слишком манящие, чтобы прогнать. —Ты, о моё царское Высочество, не только глуп, но ещё и сентиментален. Царевич пожимает плечами, ниспадающие на них белые кудри колышутся. —Ну и пусть. Ты из-за этого всё равно не уйдёшь. «Ни из-за чего не уйду» —Чтобы я тебя, идиота, бросил? Ну нет, ни за что. Царевич поворачивается к нему лицом – его глаза, будучи незрячими, не менее красивы, чем раньше, на губах играет расслабленная, чуть задорная улыбка. —Даже если бы это грозило тебе превратиться в пепел? —Даже так. Плевать. —И ты пошёл бы со мной куда угодно? —Это что, проверка верности? Какая-то хиленькая. Царевич улыбается сильнее. Теперь к задорности примешивается что-то ещё. —Мне нет смысла тебя проверять. Просто хочу поговорить. Смотрит из-под полуопущенных ресниц, покрывается красноватым («от жары, что ли?») —Так ты правда ушёл бы со мной на Изнанку? Пёс согласно кивает. —Да. —И даже в Наружность? —Да. «За тобой – хоть куда. Хоть в самое пекло, хоть на смертельную бойню.» «Лишь бы – с тобой.»