Фантазия, разделяющая нас.

Всë ли искусство чисто? А с чего бы ему быть запятнаным? Творение вышло из рук автора, чистое и нетронутое, оно не может быть грязным. Творец вложил душу и все возможные чувства в свою работу, как милый отец вложил бы в очаровательную дочь. Заслуженны ли его старания быть запятнаны? Нет, ни в коем случае, нет. Однако, всë подвергается критики, с каждым днëм искреннего восхищения всë меньше и меньше, критики больше. И каждая работа подвергнется честному или не очень суду. Это неизбежно. Это все знают. Но способно ли искусство быть защищëным от мнения общества? Никак нет. Творец жаждет, чтобы о его творении знали, чтобы были положительные отзывы, он сам лично выставляет своë творчество в свет. И множество любопытных, возможно, и осуждающих глаз приковано к его творению. Оно подвергнется суду, приговор будет вынесен сейчас же. Провал ли это, или творение действительно заслуживает внимания и восхищения? Это решит общество. Но на каждую долю восхищения найдëтся и осуждающий. Но ты можешь считать, как считаешь нужным. — Тогда является ли автор запертым в цепях общественного мнения? — спрашивает светловолосый мужчина, предварительно убрав от тонких губ папиросу. — Конечно же, является, как и само его творчество. Как и ты, Граф Монте-Кристо, — произносит Авенджер с неподдельным сожалением. Эдмонд на такое тихо тцокает. Прошедший ад затягивается, прикрывая глаза, после выдыхает дым, поднимая лицо к небесам, к Всевышнему. Помощи у него он больше не попросит, не считал нужным. Не поможет. И всë же есть кое-что, что заставляет раскрыть очи, взглянуть на Сальери, прищурив глаза. Каков процент, что изменение формы всë же возможно? Крайне низкий. И всë же он бы хотел коснуться невидимого для него этого процента, измерить его, сделать больше. — Он тоже является запертым и запятнаным? — спрашивает мужчина, сжимая губы, нервно теребя сигарету, не помогает, не отпускает. — Ты про своего голубоволосого поэта? — Антонио вскидывает бровью, но он удивлëн, что Дантес спрашивает у него подобное. — Тот, которого мы видели здесь — нет. Тот, который значит для тебя слишком много — да. Ты не заметил одну интересную деталь у здешнего ”Андерсена„? — платиноволосому казалось, что от объясняет очевидные вещи, он также думал, что граф больше его разбирается в Гансе Андерсене. Сальери взглядывает на графа, глаза его распахиваются. Он не видел лица, что столь прекрасно и трагично одновременно выражало сожаление. Эдмонд шумно вздыхает. Было ощущение, что его глаза смогут намокнуть. Прирученные звери всë ещë не забыли, каково это испытывать боль. Не стоит и намекать на внимательность, Антонио проглатывает колкость, надеясь, что она не застрянет где-то в горле. — Вспомни ваш разговор. Когда вы беседовали, он не упомянул своего имени, когда ты назвал его Гансом Андерсеном, писатель опешил, — Авенджер объясняет это, уткнув взгляд куда-то в пол, почему-то этот диалог становился сложнее даже для него, — это не твой Ганс Андерсен. Это фраза кажется более тяжëлой, чем предыдущие. Граф кусает губы, быстро и нервно выкидывая окурок, Дантес прижимает ладони к лицу. Склоняет голову перед небесами, опускается, отчаяние подбирается со спины, оно вот-вот нанесëт последний удар. Последнего удара не будет. Композитор здесь. Он всë ещë остается около, никаких ударов не последует. Мужчина вздыхает в ответ. Он хотел бы уметь через эти томные и уставшие взгляды передавать, как ему жаль. Они почти зря преодолели данную сингулярность в попытках отыскать ответы на их главные вопросы. На вопросы, что волновали, разжигали боль где-то под сердцем, оставляя ожог. — Значит, лишь избавившись от своего имени, которое запятнали, мы сможем обрести покой, — произносит зверь с неподдельным разочарованием, он не разучился ненавидеть. — Дантес, оставайся рассудительным, — просит Сальери аккуратно и тихо. — Когда это рассудительность была тем качеством, коим обладают Авенджеры? — лишь язвит в ответ Эдмонд. Антонио усмехается в ответ, но тревожность всë равно растëт. Он не мог сдерживать гнев графа, ему свой еле как удаëтся, ещë с чьим-то он, к сожалению, не справится. Дантес поднимается на ноги, Сальери следует его примеру и тоже встаëт. Эдмонд достаëт сигарету, зажигая еë своим собственным огнëм. — Думаю, нам нужно разлучиться на какое-то время, — произносит Монте-Кристо, отходя подальше, чтобы композитор не мог видеть его лица, не мог читать его эмоции, что он почти постоянно делал, светловолосого это раздражало. — Ты пойдëшь за ним? Думаешь, есть смысл? — Антонио хотел бы отговорить Дантеса от этих необдуманных поступков, но они должны были остаться одни для достижения своих собственных целей. Они должны были направиться одни туда, куда считали нужным. Им нужно было разделиться, чтобы дотянуться до божества, что чертовски быстро и неуловимо сбегало у них под носом. То ещë наказание и мучение, ведь ты не можешь уловить желаемое, хотя оно находится в предельной близости. Сальери понимает это лучше, чем кто-либо другой. — Иди, граф. Но помни, что мы всë встретимся. Ты знаешь. Не натвори делов, — последнее композитор произносит мягче и легче. Монте-Кристо лишь издаëт одобрительный смешок. Они не видят лиц друг друга, но они уверены, что бросили друг другу улыбку на прощание. Им не нужно смотреть друг на друга, чтобы чувствовать это. Они достаточно хороши изучили друг друга, авенджеры лучше всего понимали природу авенджеров, ни для кого не было это секретом. Лес зачастую был тëмным местом, где деревьев листва не давала свету полноценно осветить окрестности. И всë же Авенджер видит поляну, что была чудесно освещенна золотым блеском. Казалось, солнце направило все свои лучи именно в это место, чтобы музыкальный гений мог целиком и полностью принять и солнечную ванную. Сальери сжимает губы. Его очи уже привыкли к мраку, а тут яркий солнечный проблеск неприятно ударил по глазам. Это место оказалось чистым, светлым и, что странно, незапятнаным. Наверное, потому что далеко не каждый может пройти столь тернистый путь, чтобы добраться до этой поляны. Казалось, листва деревьев вокруг поляны обнялась, чтобы создать непорочный чистый круг сверху, через который только и мог проникнуть свет. Листочки казались изумрудными в солнечном свечении, они тоже стали чистыми, на них покоились капли недавнего дождя. Трава простилалась свежезелëным покровом. Если напрячь глаза, то можно заметить ванную, что стояла посреди поляны. Каким образом она оказалось здесь, Антонио даже предполагать не желает. Но она, верно, не с давних времëн, ведь выглядит она очень даже чистой, белоснежной, только недавно сделанной. Если бы Авенджер не знал, кто находится в этой ванной, то легко бы спутал мужчину с очаровательной девушкой. Светлые волосы Кастера спадали на обнажëнные плечи, затем вовсе погружались в воду, становясь, очевидно, мокрыми. Казалось, будто ему и не нужно принимать ванную, ведь пряди его волос чисты, мягки и шелковисты. Лицо музыкального гения было сложно рассмотреть, но глаза его точно были закрыты, он, верно, действительно наслаждался ванной, лицо его чисто, но по нему всë равно стекают капли воды. Его раскрытые тонкие губы дрогают, на обнажëнных ключицах скапливается влага. Музыкальный гений вздыхает, раскрывая малахитовые очи. Он был красив, настолько красив, что можно спутать с чëртовым божеством, что спустилось, чтобы искупаться в лучах солнечных. Очарователен. Композитор замирает, ведь замечает на себе взгляд, а после и хитрый прищур. — Подойди ближе, Сальери. Ты знаешь лучше других, что я не съем тебя, — произносит с тëплой усмешкой Кастер, погружаясь глубже под воду. Обладатель платиновых волос слушается, подходит ближе, теперь он может рассмотреть Моцарта. Тот ласково улыбается ему, держась за бортики ванной. Улыбка Амадея пленяла многих: и чудесных слушателей, и назойливых критиков. Антонио тоже готов признать еë очаровательной, просто потому что эта улыбка Моцарта. В ванной можно рассмотреть лепестки гортензии и каллы. Также на бортике у ног Кастера находится букет камелий. Никто из них отлично не разбирается в цветах, но аромат действительно хорошенький: нежный, цветочный с еле уловимыми нотками чая. Они не были сильны в словах цветов и их значениях, но Сальери наклоняется, чтобы взгляды их встретились. — Ты действительно прошëл такой путь, чтобы встретиться со мной. Это не может не радовать, — с не тайным удовольствием произносит Амадей, похлопывая ресничками. — Ты сам желал этой встречи, я не мог тебе отказать, — отвечает весьма сухо Авенджер, тут же отворачиваясь, он бы не хотел, чтобы за его лицом наблюдали, это вызывает дискомфорт. Он отказался от зрительного контакта вовсе, закрыв глаза. Мог ли Моцарт наложить проклятье одним лишь невинным взором? Ни он, ни Кастер не знает. И всë же музыкальный гений наивно похлопывает ресничками, пытаясь привлечь внимание Антонио. К сожалению, у него не получилось. — То есть ты бы согласился на мою любую прихоть? — спрашивает Кастер с хитрой, но всë ещë милой улыбкой, опираясь на бортик ванной, около которого был Сальери, Амадей проводит пальцем по этому самому бортику в невинном жесте, надувая губки уточкой. — Не нужно сейчас таким образом переворачивать мои слова. Ты сам знаешь, на что я готов ради тебя, — Авенджер произносит это слишком тяжëло, усташе вздыхая. У Моцарта на секунду глаза округляются, он внимательно наблюдает за Антонио, пытаясь в его спине найти столь желанные ответы. Не получается. Он принимает то же положение в ванной, в котором было ранее: ноги его вытянуты, немного согнуты колени, его рост не позволит вытянуться во весь рост, спиной опирается о бортик. Мужчина немного трясëт ладонями, чтобы они точно не были мокрыми. Сальери слышит, что за его спиной начинают чем-то шуршать, а потому оборачивается. Амадей распаковал коробку дорогих шоколадных конфет. Кастер видит в глазах Авенджера любопытство, у него точно есть вопросы. — Подарили на одном из выступлений, — отвечает на не озвученный вопрос. — Уверен, что не отравлены? — интересуется обладатель платиновых волос, опираясь руками на бортик, наклоняясь перед мужчиной в ванной. Композитор заливается смехом. Антонио же вздрагивает, как испуганный кот, котрого застали за поеданием сметаны с праздничного стола. — Ты действительно волнуешься об этом? — через смешки интересуется Моцарт, искренне улыбаясь для своего коллеги, — не беспокойся, я не позволю кому-либо убить себя, кроме тебя, конечно, — шепчет аккуратно и нежно, будто хочет создать интимную обстановку — Я бы разыскал его, а после убил самостоятельно, — всë так же серьëзно произносит Сальери, сжимая бортик ванной. Вместо того, чтобы слушать, возможно даже, импульсивные желания Авенджера, Амадей подносит к его губам шоколад. Обладатель алых очей тут же удивительно вскидывает брови, затыкаясь, таких действий от Кастера он совершенно не ожидал. Блондин хитро улыбается, ему нравится такая перемена в лице композитора, он проталкивает шоколад внутрь, в рот. Антонио чувствует мягкие кончики пальцев на губах и сладкий вкус на языке. — Убедись лично, Сальери, что они не отравлены, — смеëтся музыкальный гений, поднося ладонь ко рту, Авенджер слушается. Весьма сладко, даже слишком. Шоколад молочный с кусочками миндаля и апельсинового грильяжа, они заглушали приторный вкус, добавляя нотку свежести. Обладатель платиновых волос больше предпочитает горький шоколад, но не приторный. Умеренный и приятный вкус, он должен признать, что весьма неплохо. Видимо, покупающий знает толк в хорошем шоколаде. Моцарт улыбается довольно, видимо ему удалось рассмотреть на строгих чертах лица скрытое удовольствие Антонио. — Вкусно? — всë же интересуется блондин, складывая длинные руки на бортик ванной. — Вполне неплохо, — отвечает безэмоционально Мститель, оценивая все за и против. — Я рад, что тебе понравилось. Хочешь ещë? — спрашивает музыкальный гений, довольно вскидывая бровями, а после тянется к Сальери. Мокрые кончики пальцев Кастера касаются мягких щëк платиноволосого. Авенджер вздрагивает, он отвык от тепла и касаний, он забыл, каково это ощущать чужое прикосновение. Если бы Антонио мог сейчас отступить и сбежать, поступил бы он так? Он сам не знает, он не хочет задумываться над этим. Сальери невольно отдëргивается. Это не из-за желания причинить боль, не попытка привлечь внимание. Это инстинкт, чтобы сохранить свою безопасность. — Ты, как и всегда, не очень любишь прикосновения, — как-то по-особенному разочарованно и по-актëрски тянет Моцарт, решая всë же не переступать ту черту, что провëл Авенджер. — А ты, как всегда, слишком тактильный и открытый, — произносит весьма замученно Антонио, отводя взгляд. — Разве это плохо? — наивно спрашивает музыкальный гений, пытаясь уловить взор Сальери, если бы он мог поймать его, то как бы долго смог удержать на себе. Кастеру, хочется, чтобы композитор смотрел на него и вкушал, словно запретный плод. — Это удивительно и весьма необычно, — мечтательно заключает пианист, вскидывая бровями, вновь смотря на Амадея. Взор Антонио меняется, ведь Моцарт замер, невинно хлопая глазками, будто не понимал смысла сказанного. Ещë секунда тишины между ними, ещë одно мгновение, что им удаëтся удержать обнажëнными ладонями, и всего лишь одна точка между ними, которую они могут поймать только глазами. Обладатель светлых длинных волос заливается звонким, но всë ещë мягким смехом. Ох, если бы Сальери знал причину этой минуты веселья, он бы тогда не напрягся? Если бы он мог прочесть Амадея между строк, он бы ещë больше дорожил этой дружбой или разочаровался? Пусть музыкант коллега и был сейчас перед ним безоружным и обнажëнным, как на ладони, протяни руку — сможешь коснуться. Платиноволосый не может найти эту истину, что скрывается глубоко в естестве существа перед ним. Моцарт прикрывает ладонью рот, чтобы смеяться во весь голос. Авенджер не хочет думать о том, что блондин смеëтся сейчас только для него одного так искренне и звонко. — Боже, Сальери, в этом нет ничего необычного, — музыкальный гений вытирает слезинку, что скопилась в уголке глаза из-за такого внезапного прилива веселья, — ох, и рассмешил. — Столь забавно то, что я считаю тебя необычным? — Антонио не знает, каково это соприкасаться кожей, но у него получается держать светлую прядь Моцарта в своей ладони. — Необычно то, что ты заявляешь мне это прямо в лоб, — Кастер смеет подняться, смогут ли они приблизиться, не ранив друг друга, не задев обнажëнные шрамы, что мучительно болят. Авенджер лишь хмыкает, на его губах, в правду, мерцает искренняя улыбка, украшая строгие черты лица. Глаза Амадея распахиваются, а сердце тут же прячется в пятки. Сальери коснулся губами светлой пряди, даря аккуратный поцелуй. Является ли это благословением? Может ли быть это всего лишь мимолëтной фантазией, что прямо сейчас ускользнëт, подобно песку, из их ладоней. Музыкальный гений не хочет думать об этом, он лишь желает остаться здесь, охваченный желанным вниманием Антонио. Они оба забывают, как дышать и существовать, но они остаются. Они здесь одни, только одни и только для друг друга. Графу удаëтся найти писателя в таверне, на удивление ли это или нет, он не хочет думать об этом. Главное, что он нашëл его. Голубоволосый одиноко сидел за барной стойкой, упорно рассматривая свой напиток, будто ждал кого-то и пытался данным жестом показать, что занят на этот вечер и бессмысленных диалогов заводить он не намерен. Или может это способ не привлекать внимание? Но Авенджер всë равно смеет подобраться ближе и аккуратно сесть около. — Кого-то ждëте? — интересуется обладатель шляпы, укладывая локоть на поверхность барной стойки, кулаком он опирает щëку, а после взгляд Монте-Кристо скользит по мужчине около. — Граф, Вы специально нашли меня дважды или на этот раз мы случайно встретились? — отвечает вопросом на вопрос писатель, смея мягко усмехнуться перед обращением к Мстителю около. — Вы не ответили на мой вопрос, — напоминает светловолосый нейтрально, он ни в коем случае не хочет навредить его поэту, потому старается двигаться крайне осторожно. — Нет, — отвечает тихо голубоглазый и отводит взгляд. — А выглядело со стороны, будто Вы кого-то ждëте, — Монте-Кристо хотел бы попробовать поймать взгляд писателя, но пока что, к сожалению, все попытки тщëтны. — Это всего лишь, чтобы не привлекать внимания, — обладатель изящных очков усмехается, но не над графом, он смеëтся только над своей ничтожностью. Кажется, это всë было характерно для Ганса Андерсена. Сторонится общества, не смея показывать себя безоружным и уязвимым. Не жаждет внимания до поры до времени, по крайней мере не в этой грязной и запущенной таверне, где полно невеж и зевак. Монте-Кристо даже не желает здесь и стакан воды брать, цены не очень большие, но напитки отвратительные. Но бедным или людям, не имеющим вкуса, сойдëт. Ганс относится к первой категории, и Дантес хотел бы забрать его отсюда и повести в более приличное и хорошее место. Будет ли это нормальным и аккуратным жестом, если Эдмонд пригласит поэта выпить сейчас. Голубоглазый делает небольшой глоток, и светловолосый крайне рад, что Андерсен ещë не забыл, как аккуратно пить. — Можно пригласить тебя выпить в другое место? — всë же решается спросить Дантес, продолжая искать взор сапфировых очей. И из взгляды встречаются. Это то, чего так ждал Авенджер. Автор недоверчиво сжимается, он кусает собственные губы, призывая себя думать, он перебирает стакан в своих ладонях. Это неожиданно. Чересчур неожиданно, боже. Ганс уставши потирает виски, а после искривившуюся нить губ оставляет прикрытой ладонью. — Не думаю, что место, в которое Вы меня зовëте, мне по карману, — он снова кидает небрежный смешок над самим собой, писатель не пытается вызывать жалость, они оба знали, что ему это не нужно, он всего лишь хочет оставаться честным. — Нет, ты не понял. Я оплачу, я ведь приглашаю, — Эдмонд не может просто так отступить и отказаться от Андерсена, потому продолжает делать аккуратные попытки, чтобы тот согласился. Но у голубоволосого тут же очи распахиваются. В услышанное верить совершенно не получается. Поэту не нужно повторять, теперь ему понятно с первого раза, а Монте-Кристо настроен очень серьёзно. Сбежать не выйдет. И всë же он не может согласиться, это выглядит крайне странно. Они встречаются только второй раз в жизни, но светловолосый уже делает уверенные попытки пригласить его в дорогое место. Автор проглатывает внезапно скопившийся комок беспорядочно спутанных мыслей. Совершенно не получается понять, что кто-то... Нет, не просто кто-то, а сам граф Монте-Кристо приглашает его в другое заведение. Но зачем, как так вышло, что Авенджер выбрал именно его компанию? Может он ошибся, он не того ищет в этой таверне, в этом тесным и полном людей городе. Поэт, наверняка, не тот, кого ищет такой благородный и учтивый мужчина. Если писатель мог хотя бы слово проронить, сказать что-нибудь тихое и скомканное, но у него даже это не выходит. Он становится тише воды, ниже травы. Это волнительно и странно, это не то, что должно происходить с ним. Это чересчур странное вторжение в его жизнь, в это безмолвное и никому не мешающее существование. Он что-то нарушил или сломал? Или почему внимание графа приковано к нему? Почему Монте-Кристо ещë здесь перед ним? Кто он, на самом деле? И почему он смотрит на него, как на чëртово сокровенное желание? В этом безмолвном существовании, в этой неправильной сингулярности всë стало более неправильным и странным. Слова, правда, должны скатиться с губ голубоглазого, но эти попытки тщëтны, ведь они предательски тают и сгорают на кончике языка, не в силах быть произнесëнными. Протест бесполезен и неуместен, он ни к чему. Но автор хотел бы знать, почему граф вернулся, почему он всë ещë здесь, почему остаëтся терпеливым, если он дал чëткий ответ на его вопрос: он не тот, кого он ищет. Он не Ганс Андерсен. Не в этой сингулярности, не в этом существовании этого неизвестного даже для него я. — Нет, правда. Граф, пожалуйста, не стоит, — тихо и, кажется, смущëнно бормочет поэт, не смея смотреть в уверенные янтарные очи. Дантес ни раз сталкивался с таким Гансом, неуверенным и желающим отступить. Какое счастье, что Эдмонд изучил, куда нужно нажимать, чтобы выдавить нужный ему звук и, конечно же, согласие. Он знал Андерсена лучше всех, знал достаточно хорошо, чтобы утешить или доставить удовольствие. Знал, сколько сахара нужно, чтобы кофе не был слишком сладким, знал, что его писатель не любит ноктюрны Шопена. Он знал и более откровенные моменты. Ганс смеет обнажить свои шрамы только перед Дантесом, тяжëло дыша. Кастер здесь прямо перед ним, со всей своей нежностью, безоружный и незащищенный только перед светловолосом. Он позволяет Эдмонду исследовать это тело, периодически почти в безумии и порыве страсти громко звать его. Дантес знает, где находятся родинки и чувствительные точки, которые вызывают дрожь, из-за которых с губ поэта слетают громкие стоны. Он знает Ганса Андерсена, его душу и обретенную форму. Он знает вкус сладких губ, он знает, как его поэт выражает отвращение, он знает, когда нужно отступить, чтобы не навредить. И Кастер аккуратно целует его в щëку, смея держаться за холодные щëки Авенджера. Граф позволяет ему, ведь он нуждается в этой нежности, ведь он жаждет этого тепла, а потому смеет быть ближе, смеет уткнуться в тëплое и мягкое плечо. Он знает, куда нужно нажимать, он уже однажды преодолел эта защитную оболочку, а потому сможет ещë раз. Красота писателя его никогда не пугала, только очаровывала. Монте-Кристо сжимает губы, это уже трудно быть сдержанным перед Гансом, недостаточно нежным, но он справится, конечно же, с этим. — Пожалуйста, я буду ужасно рад именно Вашей компании, — светловолосый произносит по-особенному грустно, прищуривая янтарные очи. И писатель перед ним почти подскакивает на стуле, крупно вздрагивая. Скажи ему о его значимости, о том, как жаждешь его внимания и присутствия, он растает, он будет не в силах противостоять. Ведь он не хочет разочаровать, и Дантес остаëтся довольным собой, ведь замечает на себе робкий взгляд сапфировых очей. — Хорошо... Если так, то я согласен, — после этого он отводит взор, смущëнно поджимая губы. — Тогда пойдëмте, — произносит Эдмонд крайне ласково и, конечно же, как джентльмен, протягивает руку, чтобы помочь мужчине спуститься. Писатель такого не ожидает. Он не уверен, что ему можно прикоснуться к чужой ладони, и пусть она находится в перчатке, голубоволосый уверен, он запачкает графа своей бедностью и ничтожностью. Обладатель очаровательных очков спускается самостоятельно, без чьей-либо посторонней помощи. Она ему ни к чему. Он способен справиться со всем сам. Дантес прищуривает глаза, он не очень доволен таким раскладом, но ничего. Он ещë не сдался. Они покидают это грязное и дешëвое место. Монте-Кристо ведëт поэта за собой, но не в ад, куда он привëл своих обидчиков. Авенджер не собирается знакомть писателя с удушением или со вкусом его собственной крови. Они идут весьма близко к друг другу, молча, не смея и слова проронить, будто тишину, что делят они напополам, для них священна и важна. Словно это то, что нужно им двоим, чтобы почувствовать спокойствие и умиротворение. Но есть небольшое но. Для голубоволосого граф — незнакомец, в лучшем случае, знакомый. Это почти мучительно для горячо влюблëнного Авенджера, это почти невозможно, он чувствует, как шрамы его вновь болят. Их больше не одаривают теплом, а потому они ещë ужаснее ноют, это невыносимо, но Дантес не посмеет совершить преступление. Он не посмеет убить или вонзить свои когти в кого-то. — Вы ранее меня с кем-то спутали. Скажите, почему Вы меня перепутали? — резко и скомканно начинает писатель, он не знает, как нормально начать разговор с таким человеком, как граф, он не уверен, что должен спрашивать, он не знает, можно ли ему знать об этом, но он хочет, — В смысле.. Мы похожи внешне? Или может манерой речью? Как и чем? Для Эдмонда это не было неожиданностью. Голубоглазый волнуется, он хочет произвести впечатление на такого благородного человека, как граф. Для природы Ганса Андерсена это было нормально, говорить, чтобы тишина не поглотила его, чтобы мысли не сожрали его заживо. Проще говорить, задавать вопросы, что мучили, быть может, он сможет получить столь желанные ответы. — Мне показалось, что ты – мой потерянный возлюбленной, и я не мог просто пройти мимо, — Дантес произносит это предельно тоскливо, невольно отводя взляд, осознавая, что это невыносимо говорить об объекте обожания, когда он тут прямо перед тобой, но ты не должен его касаться, не должен умолять о любви и тепле. — О, это многое объясняет, — начинает поэт весьма грустно, пытается показать, что сожалеет, он не знает, что произошло с любимым человеком графа, не уверен и в том, что ему нужно это знать. Это, кажется, личным и сокровенным, что обычно не говорят знакомым всего лишь на один вечер. Или они не такие? Нечто большее, чем просто знакомые на одну встречу? Но автору начинает казаться, будто он видел Монте-Кристо где-то до. Когда-то до сегодняшнего дня. Он не помнит где и как. Может это всего лишь давно забытый сон или выдуманная им фантазия? Он не знает, мысли предательски путаются, и думать, к сожалению, не получается. Но обладатель сапфировых глаз не хочет делить с графом тишину, а потому, вопреки на грустный тон светловолосого, мужчина начинает неуверенно тараторить: — А то я, признаться, испугался очень сначала. Вы так резко появились передо мной, схватив сильно. Я успел подумать, что меня хотят покорать за грехи мои. Я думал, Вы прикончите меня на месте.. Граф? Эдмонд замер, не в силах верить собственным ушам. Он напугал Андерсена? Ганс, в правду, подумал, что сейчас он прикончит его? Убьëт? Светловолосый и не замечает, как конечности его начинает потрясывать. Это от злости и страха. Злости на самого себя, он напугал того, кого ужасно любит. Он схватил его, как обидчика, как того, кого хотел привести в ад. Боже, Дантес чувствует эту пульсирующую боль внутри него, это всë его естество и природа болит. Шрамы ноют ужасно. Он не чувствует земли под ногами. Он ведь не упадëт сейчас? Не упадëт. Эдмонд чувствует руки Ганса перед собой, он его осторожно держит, чтобы Монте-Кристо не упал, не свалился сейчас жалко на землю. Светловолосый глубоко вздыхает, а после касается Андерсена, аккуратно обнимает. Конечно, он нагло пользуется моментом, своей минутной слабостью и, конечно же, помощью поэта, но это невозможно. Больше невозможно находиться около, не касаясь желанного писателя. — Граф, всë хорошо? Вы в порядке? Вы чуть не упали от бессилия? Вам не стоит обнимать меня в благодарность в столь людном месте... Не стоит, правда, — голос автора дрожит, дрожит и его тело, ведь мужчина совершенно не привык к физическому контакту, особенно к такому чувственному, это странно и необычно для него. Писатель может прочесть в касаниях Монте-Кристо тоску, он жаждет тепла и тянет руки к угасающей звезде. Но ведь голубоглазый не тот, кого он ищет. Не тот, по кому скучает граф, так почему он продолжает твердить обратное. Почему продолжает искать тепла, уткнувшись в плечо поэта. Заслужил ли он то, что такой благородный и учтивый человек сейчас ищет тепла в его руках. Это кажется всë таким неправильным и странным. — От Вас одинаковое тепло, — неожиданно шепчет Авенджер, удобно располагая руки и тяня Ганса ближе к себе, чтобы почувствовать целиком и полностью. — Граф, Вы не ответили на мой вопрос, — разочарованно и уставше напоминает Андерсен, он неуверенно продолжает находиться в чужих руках, — Пожалуйста, граф, давайте прекратим это. Они очень странно встали, приняли непривычное и неудобное положение. Голубоволосый небрежно сжимает одежды графа, чтобы не свалиться с ног, настолько неестественная поза, что он, кажется, изогнулся, и он не чувствует земли под собой. Только Монте-Кристо, от которого исходил аромат дорогих духов. Вкусный. — Граф, спина! Моя спина, больно, — недовольно вопит, ибо писатель не может больше терпеть непривычное и столь неестественное положение, ведь тело неприятно ноет, а ноги предательски дрожат. Дантес, очевидно, переступив через себя, отпускает Ганса, но не позволяет далеко уйти. Андерсен успевает спокойно вздохнуть, и он уверен, что сможет сейчас окончательно отстранится, но чувствует чужую ладонь на своей щеке. Их разделяет только чëртова тонкая ткань перчатки графа. Поэт сжимает губы, чувствуя, как обильно краснеют его уши, такого жеста он совсем не ожидал, он мог понять многое, но не это. И он чувствует этот тоскливый изучающий взгляд светловолосого. — У вас очаровательная родинка под глазом, она неприметная, но мне нравится, что только приблизившись к тебе, я могу еë увидеть, — влюблëнно шепчет Авенджер, и писатель замирает, он чувствует, как бешенно забилось его сердце, как горят его щëки и шея. Ему стало слишком мучительно жарко, он никогда не испытывал такого, ему никогда не говорили ничего подобного. Ганс от слова совсем не ожидал такого, он чувствует, как его заставил врасплох. Андерсен не может двинуться, не может ничего сказать против или за, ведь все слова тают на кончике языка, не в силах быть произнесëнными. — Граф, Вы.. Пожалуйста, — всë же получается шепать робко смущëнному поэту, он такой уязвий и слабый сейчас под чужим весом, он не должен быть таким. У него же получается прятаться за гадкими утятами и русалками, у него получается не показывать этой слабости. Монте-Кристо не должен быть исключением, он не должен сейчас так аккуратно касаться его. Шанс замораться этой ничтожностью и неудачей очень высок. — Скажи мне, возможно ли обрести новую форму, если творец откажется от своего имени? Сможет ли он избавиться от грязи, которую вылил народ на него? Возможно ли сбежать от оклеветания людей таким образом? — спрашивает Эдмонд, и в его голосе слышны печаль и дрожь, но несмотря на это, он медленно и аккуратно отстраняется от писателя, боясь навредить, сделать больно. Сапфировые очи округлились. Теперь он смог полностью открыть глаза. Перед ним раненный зверь, чьи раны болят, он безмолвно молит о утешении. Об этом свидетельствует уставший опечаленный взгляд золотистых глаз. Ганс сталкивается со странным желанием, он никогда такого не испытывал. Он привык бежать, не привык стоять так близко, обычно ему такого не позволено. Но граф аккуратно и умело держит взгляд голубых глаз, он действительно желает, чтобы писатель смотрел на него. Ноги Андерсена двинуться не могут, он здесь перед Монте-Кристо на ладони, почти на блюдечке. И плечи голубоволосого вздрагивают, напрягаясь, он не готов к бою, наоборот, это показывает, что он чертовски слаб. Ганс вздрагивает, ведь чувствует ладонь светловолосого совсем близко к своей. Ещë мгновение и сантиметр, они смогут коснуться. Он должен отступить сейчас, чтобы не совершить ошибку. Чтобы его тело и душу израненную не нашли — Признаться, вопрос тяжëлый, Вы даже застали меня врасплох, — отшучивается поэт, он бы хотел сбежать или скрыться обратно за защитную плëнку, чтобы вновь чувствовать себя в безопасности. Но он кажется таким уязвим и беззащитным, это напрягает. Граф, словно змей, окутал его тело, периодически сжимая конечности и шею, так ему казалось. Это были в стиле Ганса Андерсена — многое додумывать, искать скрытый мотив и подвох в тех или иных действиях. Он смеет отвести взгляд, а после вовсе отвернуться. Он бы хотел уйти, отказаться от этой компании, на сегодня поэта слишком сильно обнажили, слишком много увидели. Но уйти так резко и неожиданно, не ответив на заданный вопрос, было бы очень грубо. Глаза сапфировые опускаются, они бы хотели найти ответ где-то у коленей. Губы сжимаются, после писатель глубоко вздыхает, он пытается оставаться хладнокровным. — Обрести новую форму, конечно, возможно. Стерев себя прошлого целиком и полностью, стереть то, что помнили люди, окружающие тебя, забыть и самому о своих неудачах и успехах. Но невозможно в корне изменить себя, что-то всë равно останется. Возможно скрывающееся и таящееся глубоко, — рассуждает Андерсен в слух, голос его становился тише, и Эдмонд слышит в нëм грусть. Отказаться получится. Конечно, возможно избавиться от позора и грехов. Возможно отказаться от славы писателя и своих работ, соответственно и от шрамов, которые были на героической душе Кастера. Тогда, верно, сейчас писатель перед ним должен быть без чешуи на лодыжках и ожогов на груди. «Что-то останется.» Да, верно. Что-то точно останется, что-то, что было у прошлой формы и есть у нынешней. Дантес вздрагивает, а рот его тут же раскрывается. Родинки. Ганс взглядывает на него, ожидая положительной реакции от Монте-Кристо. У поэта осталась эта родинка под глазом, в том же самом месте, там, где она и должна быть. Верно, и другие остались, и Эдмонд должен подтвердить свою теорию, должен исследовать лично тело поэта на наличие родинок. Авенджер нервно взглатыаает, он нетерпеливо хватает Андерсена за руку, надеется, что ему не больно. Терпеть больше не получается, раны зверя снова начинают мучительно ныть. — Дай мне ещё один шанс, и я докажу, что ты мой возлюбленный, мой Ганс Андерсен, — светловолосый эти слова практически выплëвывает, но он крайне уверен в них. Поэт замер вновь, он чувствует сильную хватку графа, но она не причиняет ему боль. Голубоволосый сжимает губы, не понимая абсолютно ничего, но он не хочет отказывать Монте-Кристо. Автор уставши вздыхает, на секунду прикрывая глаза. Но сапфировые очи снова встречаются с янтарными. — Хорошо, конечно, я вижу, что для Вас это важно. Я готов помочь, чем смогу, но думаю, мы ничего этим не добьëмся, потратим время впустую, — он не верит, что произносит подобное, но он видит, как перед ним раны Авенджера обнажаются. Граф ему улыбается слишком ласково, и Ганс сжимает губы, ему кажется, что эта улыбка не предназначена дня него. Он бы хотел попросить Дантеса, чтобы тот отпустил его руку, но все эти слова тут же исчезают, не в силах быть произнесëнными, стоит только Эдмонду начать вести его в совершено другом направлении. Куда они направляются, Андерсен не знает. И он должен остаться здесь, в этом грязном городе, никем нетронутым, забытым и безымянным писателем. Но разве это не звучит, как мечта быть нужным кому-то? Быть нужным графу. Неуверенный взгляд опечаленных сапфировых глаз опускается, губы его сжимаются. Рука графа холодная, даже через перчатку автор чувствует это. Но это не отталкивает, из-за этого совершенно не возникает желания отстраниться. Он направляется следом за ним. Он почти доверяет и верит ему. Голубоволосый не успевает ничего понять, только чувствует, как его спина встречается с бетонной стеной. А Монте-Кристо находится прямо перед ним слишком близко, почти прижимая к себе и стене одновременно. Поэт успевает занервничать, его руки являются единственным барьером между ними. И он видит его спутника на одну единственную ночь слишком близко. Граф снял броню, сложил к ногам писателя всë то, чем бы он мог защищаться. Поэт не представлял для него беды, он мог справиться с ним запросто. Голубоволосый может рассмотреть человека около без плаща, без того слоя одежды, под которым он скрывался от людей. О, действительно, Монте-Кристо бы желал, чтобы человеческий глаз не вглядывался в его фигуру, не изучал бы внимательно так, словно имеет на это право. Но, конечно же, Ганс Андерсен — исключение. Только он может увидеть Авенджера в белоснежной рубашке и сером жилете без перчаток. Писатель тяжëло дышит, пока ноги его предательски дрожат. В комнатке, которую для них двоих забронировал граф, темно и тестно автору. Тесно, ведь он находится с Монте-Кристо здесь на едине, прижатый им к чëртовой стене. Он, конечно, волновался и не понимал действий графа, но он всë равно позволил ему вести его. — Подождите секундочку! — требует время писатель, загнанный в угол, прижатый Авенджером, руки автора хватаются за одежды Монте-Кристо, чтобы, если нужно, потянуть навстречу или против. — Что-то не так? — спрашивает обеспокоенно Эдмонд, ища точку соприкосновения их взглядов, чтобы посмотреть на его поэта. — Так как Вы хотели доказать мне, что я являюсь Гансом Андерсеном? — неуверенно вслух задаëтся вопросом голубоглазый, отводя взгляд, это странно быть прижатым таким человеком, как граф. — Родинки. Под твоим левым глазом есть родинка, — писатель слишком резко вздрагивает, почти подскакивает на месте, стоит только Дантесу коснуться его щеки, а после и виска, спустившись к глазу, где и была родинка, — Мне нужно изучить твоë тело на наличие родинок, чтобы убедить тебя, что ты — Ганс Андерсен. Поэт замер, не веря собственным ушам. Что, чëрт побери, только что сказал граф? Автор сжимается всë более упорно, будучи прижатым к стене. Это так ново, чувствовать чужое тепло так близко, чувствовать естество и природу Монте-Кристо в пару сантиметрах. Обстановка почти интимная, ведь в комнате, в которой они были одни, свет приглушëн, а смущение голубоволосого так и не может пройти. — Как много ты пил? — задаëт весьма неожиданный вопрос Эдмонд. — Я даже стаканчика не выпил, буквально пару глотков. Вы быстро нашли меня, вытолкав из той таверны, — недовольно выдаëт писатель, хмурясь. — А то я удивляюсь, что от тебя не несëт перегаром, — смеëтся Дантес, ласково улыбаясь, и мужчина перед ним очарованно замирает, боже, у него сейчас возникло очень странное желание, желание быть ещë ближе, хотя казалось бы, куда ещë ближе, — ты быстро пьянешь, тебе для этого требуется всего лишь несколько бокальчиков хорошего алкоголя, — шепчет, усмехаясь, буквально на ушко светловолосый. И голубоглазый теряет весь здравый смысл, стоит только Эдмонду оказаться так близко. Андерсен вспыхивает, он чувствует, как его уши и шея пылают. Он сейчас провалится сквозь землю, это странно и волнительно чувствовать графа так близко, чувствовать, как нос его упирается в ухо. — Да, каюсь, я быстро пьянею, но, пожалуйста, Вам не нужно так внюхиваться, — смущëнно шепчет автор, сжимая одежды графа, чтобы тот почувствовал сопротивление. — От тебя также исходит чудесный аромат кофе, я не могу не поддаваться этому, — слишком влюблëнно и тихо произносит Дантес, утыкаясь на этот раз в плечо, обнимая писателя, который тут же вспыхнул на такую фразу. — Боже, граф, — возмущающе вопит, хватаясь за плечи Авенджера, а после вовсе обвивая шею его. Эдмонд почти находит покой в этих тëплых, всë ещë хрупких плечах обеспокоеного поэта. Да, это он, его Ганс Андерсен, и никто другой, светловолосый чувствует это. Если бы ему нужно было поклясться в своей верности и любви к писателю, то он бы сделал это прямо сейчас. Неважно какая форма перед ним: меньшая или бóльшая. Он любит их одинаково сильно, ведь чувствует Андерсена в этой замëрзшей ночной тишине. Это нечто больше, чем просто временная симпатия, чем обычное «нравится». Если бы они могли произнести сейчас это вместе, что они нуждаются в друг друге больше всего на свете, что они искали именно друг друга и нашли. Дантес сжимает это тëплое тело в своих замëрзших ладонях. Зверь, выбравшийся из темницы, не мог не быть холодным, увы, он окончательно покрылся этим инеем, ледяной плëнкой, из-под которой не в силах самостоятельно выбраться. Если Эдмонд является Каем с замëрзшим сердцем, то сможет ли его настигнуть Ганс, согрев после? Есть ли у них шанс быть спасëнными друг другом? Андерсен — ужасный мерзляк, который терпеть не может холод. Но он всë равно протягивает ладони замëрзшему зверю, тянется к его холодному сердцу. Нет, не чтобы сломать окончательно, чтобы согреть, чтобы почувствовать графа, ведь он хочет этой близости. Если поэту нужно было бы пройти Антарктиду босыми ногами, если бы это был единственный шанс настигнуть Авенджера, не доверяющему людям, то он, конечно, бы сделал это. Голубоглазый хочет заметить на себя взгляд хищных янтарных глаз. Ганс привык быть неприклоным, отстраëнным от людей. Ему не до конца приятно в этом обществе, он, к сожалению, не чувствует себя в безопасности. Потому, даже обретя тело Кастера, Андерсен предпочëл не менять свои принципы. Он забился в дальний угол библиотеки, надеясь, что его не потревожат. Когда он будет жаждать внимания публики, он вылезет самостоятельно. Эдмонд чувствует это тепло, тепло его возлюбленного, тепло Ганса Андерсена. Ладони его сжимают талию писателя, и он вздыхает этот аромат кофе, чувствуя желанное спокойствие и тепло в груди. Он действительно способен согреться с помощью автора. Он чуть отстраняется, чтобы взглянуть в сапфировые смущëнные очи напротив. И автор тает под этим ласковым взглядом, в груди его разливается обжигающее тепло. — Позволь мне показать тебе твои родинки, доказать, что я являюсь твоим возлюбленным, — шепчет, умоляя, светловолосый, касаясь подбородка аккуратно кончиками пальцев. И если бы писатель мог сказать хоть одно чëртово слово, то он бы, конечно, моментально согласился, но вместо этого он продолжает сгорать заживо прямо перед графом. Верить в происходящее не получается, его действительно обнимает такой человек, как граф, его любит такой человек, как граф. Он кивает, безмолвно соглашаясь. — Разреши мне помочь тебе снять рубашку, — почти умоляет Эдмонд, шепча на чувствительное ухо, которое моментально окрасилось в яркий алый. Ганс не знает, как правильно он должен реагировать, должен ли отступить или позволить касаться. Должен ли открыться и обнажиться или ему нужно бежать прямо сейчас. Но холодная ладонь касается мягкой щеки писателя, и он встречается взглядом с Монте-Кристо, который тут же ему ласково улыбнулся. На этот раз их касанию не препятствует ткань перчатки. Андерсен глубоко вздыхает, он надеется, что не испытает боль, поддавшись в чужие руки. Лебедь не должен лишиться крыльев, с помощью которых ещë может сбежать из капкана. И потому он безмолвно кивает, ластясь к чужой щеке. И Эдмонд вздрагивает, его поэт только что выразил согласие, моля о любви. Дантес мгновенно сжимает губы, ему не давали разрешение целовать, но писатель в его руках сейчас такой красивый и желанный. А потому он поглаживает мягкую щëку голубоволосого, прижимая к себе, утыкаясь в сапфировую макушку. Руки графа очëрчивают бока мужчины рядом, всë ещё восхитительно тонкая талия даже для такой формы. Руки Авенджера касаются пуговиц на рубашке, и писатель неуверенно и робко сжимает губы, почти кусает. Эдмонд не смеет так быстро и моментально раскрывать мягкую кожу поэта, не смеет раньше времени ображать грудь творца, он всего лишь открыл себе вид на шею и ключицы. — У тебя есть родинка на правой части основания шеи, — проговаривает сначала вслух, смотря Андерсену в глаза, только после касается заветного местечка, про которое он говорил. И автор вздрагивает, когда холодные кончики пальцев касаются его обнажëнной шеи, это действительно смущающе. Он горит, ноги его предательски дрожат, а они ведь не хотят ничем таким заниматься. Так почему тогда Ганс так сильно смущается? Словно он должен целиком и полностью обнажиться перед Монте-Кристо, доверить ему всë: своë тело и душу, личность, что упорно скрывал от глаза людского. Мужчина перед ним совершенно другой. В этом горячем бреду, он потерял связь с реальностью, но он доверился Авенджеру, позволяя касаться. Граф нечто больше, чем просто человек перед ним, гораздо больше. Он похож на того, кто одарил его ничтожного и ужасного нежностью во сне, кто светлым касанием заключил его губы в свои, аккуратно сминая в заветной потерянной фантазии. Эдмонд чувствует, как под лëгким весом касания писатель сжимается, напрягаясь от трепещущего волнения. Он остался таким: взволнованным каждым касанием. Всë ещë крайне смущëн и робок, боится доверять, но всë равно позволяет касаться. Ведь он тоже жаждет этого тепла, которое сможет образоваться только тогда, когда они соприкоснуться. — Ещë у тебя есть на затылке родинка, — продолжает сладостно шептать, пока запускает руку глубже. Другой рукой Авенджер прижимает Андерсена ближе к себе так, чтобы их грудные клетки соприкасались, чтобы между ними не было ещë каких-то жалких сантиметров и мгновений. И ладонью Дантес находит заветную родинку, про которую он говорил. И тело голубоволосого тут же отзывается, ведь он вздрагивает крупно, жмясь ближе к графу в панике. — Я не знаю... Я там не вижу, но верю Вам на слово, — слабо звучит Ганс, его голос ослаб и дрожит, он действительно напряжëн, все нервы его наэлектризованы, и он чувствует, как голова его от всего этого кружится. — Умоляю зови меня по имени, Эдмонд Дантес. И ещë кое-что... Можно тебя поцеловать? — всë же спрашивает Авенджер неуверенно и аккуратно всматриваясь в сапфировые очи, он желает там найти ответы на свои самые сокровенные вопросы. У Андерсена глаза округляются, он не верит, что у него спрашивает разрешение на такое. Он не верит, что его сейчас хотят поцеловать. Все возможные слова тут же тают на кончике языка, боже, помоги ему, он сейчас точно свалится со своих трясущихся ног. Его голова заполнена множеством мыслей, она весит больше обычного. И если бы он мог отказать, если бы он хотел этого только. Он и не понимает, как сам захотел, чтобы граф изучил его подробно вдоль и поперёк. Он боится открываться, возможно, его сейчас вовсе, чëрт побери, используют. Но Гансу уже плевать, он так привык бесконечно убивать своë сердце, а потому тянет руки к упадшей звезде, что сейчас прижимает его к стене. Голулобоволосый уверен, что такого, как он, ничтожного и уродливого писателя не полюбят, а потому не беспокоится обычно о чужих чувствах, но мужчина перед ним кажется другим. Кажется тем, кто любит его бесконечно сильно. Дантес перед ним умоляет о любви и внимании, и поэт укладывает ладони на холодных щеках. Сжимая губы, он кивает, разрешая ещë больше. И янтарные очи распахиваются, голубоволосый не верит, что с ним происходит всë это. И он сжимает губы на секунду, но после зажмуривает глаза, поднимая голову, напрягая губы, таким образом показывая, что готов на большее, что тоже хочет и настроен решительно. Эдмонд на секунду мягко улыбается, и только для Андерсен она предназначена. Светловолосый сжимает чужую талию, прикрывая глаза, аккуратно и медленно приближаясь к лицу писателя. И их губы мягкие чувственно и нежно встречаются, соединяются. Ганс, будто вовсе не ожидал этого всë же, потому сжимается тут же, опуская руки на плечи графа. Дантес прижимает ещë ближе поэта, сминая губы его, они чертовски мягкие и вкусные, предназначенные для Эдмонда. Боже, это невероятно касаться так писателя, это то, что нужно графу, чтобы чувствовать себя живым, чтобы шрамы его предательски не болели. Андерсену странно так чувствовать светловолосого, давящего на его губы, прижимающего ближе. Как же это волнительно для них обоих, но всë ещë желанно и сокровенно. Они осторожно отстраняются, боясь навредить друг другу. И теперь Дантес меняет угол, после вновь ближе поддаëтся, и их губы встречаются. Они движутся правильно, навстречу друг другу, Эдмонд не может не сминать мягкие губы его поэта. Писатель упорно держится за плечи его драгоценного графа, это так странно и ново для него. Но он всë равно думал, что поцелуи светловолосого будут более требовательными и напористыми. Ошибся, ведь целуют его крайне аккуратно и нежно, помогая привыкнуть. Авенджер осторожно знакомит его с этими новыми ощущениями. Вопреки на всë это, Андерсен тихо стонет в поцелуй и забывает, что нужно дышать, не получается соображать и он чувствует, как его впечатывают в стенку, чтобы он не убежал. Голубоглазый бы и не посмел, он не хочет бежать, он хочет остаться здесь, охваченный поцелуями графа. Это то, чего он так желает. Его никогда не целовали так страстно и с любовью, как целуют любовь всей своей жизни. Ганс до этого сокровенного момента и не знал, каково это целоваться, каково это, когда тебя так аккуратно касаются, словно боятся разбить, сломать на малейшие частицы. И Дантес будто слышит это безмолвное желание, он проникает глубже, чем раньше, сминая эти мягкие и чертовски сладкие губы поэта. Это сводит с ума, все эти действия светловолосого заставляют мозг плавиться, но он так хочет всего этого. Ганс раскрывает рот шире, разрешая взять больше, он хочет, чтобы Эдмонд продолжил его тщательно исследовать, но он стонет в поцелуй громче. Он теряет связь с реальностью, он чувствует, как ноги его ослабли. Он упадëт, он прямо сейчас упадëт! Граф не позволяет ему это, ведь он верно и аккуратно ловит его. Голубоволосый сжимает одежды Монте-Кристо и крупно дрожит, ему нужно дышать, не хватает воздуха. Авенджер сходит с ума от такого Андерсена, неуверенного и смущëнного, но всë же раскрывающегося только для него. Светловолосый отстраняется лишь на секунду, укладывая ладонь на щëку, он хочет управлять, хочет помочь раскрыть рот ещë больше для него. — Дантес.. Дантес! — зовëт писатель почти в бреду, тяжëло дыша, по его щекам обильно разлился румянец, и он словно молит о пощаде. — Ганс, — влюблëнно шепчет граф, прибирая сапфировые пряди его поэта, как же красив он, будучи даже в такой форме. Неважна форма, важно то, что Эдмонд целует Андерсена, его Андерсена. И их губы встречается вновь. Авенджер опускает щëку писателя, чтобы взять больше, чтобы вкусить больше. И у автора не получается ничего, он сейчас ослабнет окончательно, опустится на колени и сдастся. Граф победил, и он целиком и полностью сейчас вкусит свой такой желанный приз. Голубоглазый чувствует это странное чувство в животе, и он боится его. Слишком много на этот день, слишком для него. Он старается показать, что большего он не выдержит. А потому требовательно стонет в поцелуй, почти скулит слабо, активно хлопая по плечу в знак, чтобы они остановились. И они действительно медленно, но верно отстраняются. Между ними остаëтся блестящая в ночи нить слюны, что соединяла их рты. Монте-Кристо замечает, как быстро грудь Ганса поднимается от учащëнного дыхания, чувствует, как писатель сильно сжимает его одежды. И глаза его распахиваются, писатель перед ним растрëпаный и алый до кончиков ушей. Сердце его пробивает удар. — Ты чертовски красивый, боже, — признаëтся Эдмонд, поглаживая мягкую щеку его поэта, касается губ кончиком пальца, аккуратно нажимая, и замечает, как они вспухли из-за интенсивных поцелуев. Это верно из-за неопытности Ганса и желаний самого Дантеса. Андерсен хотел бы отвести взгляд, но не может. Не может отвести взора от графа, который так безумно красив в этом лунном свете, проскользнувшем в их обитель на одну чëртову ночь. Голубоволосый сжимает губы, он уже по самое болото в этом очаровательном и нежном мужчине перед ним. Быть может, не будь Ганс таким впечатлительным, он бы не познакомился с таким желанным теплом, которое смог ему подарить только Эдмонд, что схож с сокровенным сном и мечтой. Андсерен чертовски слаб, а Дантес — самый красивый мужчина, которого он мог когда-нибудь повстречать. Он уже погряз по самые колени, он уже не сможет выбраться, а потому он имеет право утонуть в этом сладостном желании быть любимым? Взгляд сапфировых очей прикован только к графу, и он тянет руки к этой упадшей звезде прямо перед ним. Авенджер чувствует чужую мягкую ладонь на своей щеке, тут же мягко улыбается и поддаëтся под столь ласковое касание, аккуратно целуя руку поэта. В сапфировых на секунду опешивших очах мерцает огонëк давно забытой надежды, надежды, что он всë же может быть нужным и любимым. И всë же Ганс смущëнно сжимает губы, отворачивается. Мужчина перед ним слишком прекрасен. — Луну сегодня лучше видно, такая яркая и красивая, — старается перевести тему голубоглазый, который упорно вглядывался в спутник Земли. — Не могу поспорить. Но ты всë равно прекраснее, — смеет спорить Авенджер, укладывая ладонь на мягкой щеке писателя, а после помогает снова посмотреть на него. Писатель сжимает губы, опуская взгляд. Он бы хотел найти желанное прикосновение, потому неуверенно касается чужой руки, Дантес замечает это и, конечно же, не смеет игнорировать. Пальцы Ганса аккуратно цепляются за графа. Этим жестом поэт хотел бы показать, что не желает отпускать столь желанную мечту, которую Эдмонд смог осуществить. — Ты тоже... Кхм, тоже прекрасен, схож с желанным сном, после которого не хочешь просыпаться, хочешь остаться навсегда спящим, лишь бы видеть этот желанный сон, чувствовать это тепло, — Андерсен и не заметил, как он сложил свои руки на щеках Дантеса, он вздрагивает, ведь замечает опешанный взгляд. Писатель чувствует ладони мужчины на своей талии, они сжимают еë, это смущает Ганса, заставляет замолкнуть. Он определëнно набрался слишком много смелости, чтобы говорить о таком. Голубоволосый чувствует губы графа на своей щеке и тут же подскакивает на месте, ведь поцелуи эти опускаются. И теперь губы Монте-Кристо орудуют на шеи у поэта, это заставляет ноги трястись гораздо больше. Боже, это сносит крышу, настолько, что творец чувствует, как тело его трясëт, когда мягкие губы Эдмонда целятся в новую точку, целуя аккуратно, но всë ещë горячо и страстно. И Андерсен чувствует то, чего никогда не должен был, возбуждение медленно, но верно растëт в нëм, он хочет большего. Они должны сейчас же остановиться, иначе Ганс будет изнываться и умолять о том, чтобы светловолосый подарил ему его единственную и незабываемую ночь. — Дантес, стой, пожалуйста, — молит он смущëнный и расстрëпанный, аккуратно постукивая по плечу своего спутника на эту ночь. И граф отстраняется, растëгивает рубашку, а после аккуратно касается точки под грудью. Теперь под его подушечками пальцев таится новая родинка. И Эдмонд хочет поведать об этом, хочет о многом рассказать, поднимая взляд на писателя, но тот перебивает его, укладывая ладони на щëках Дантеса. — Не стоит.. Я верю, что ты – мой возлюбленный, что я – твой Андерсен, — произносит весьма уверенно поэт, и Монте-Кристо меняется в лице, он облегчëнно вздыхает, утыкаясь в тëплое плечо, аккуратно обнимая Ганса. — Андерсен, — шепчет, как в пьяном бреду, слишком сладостно, сжимая тело творца, он цепляется за это единственное и нужное ему, и в груди разливается странное чувство, кажется, это долгожданное спокойствие. Эдмонд уже ранее испытывал такое, когда обнажил перед его Кастером шрамы, приблизился и получил такое желанное тепло. В тот момент Дантес перестал испытывать мучительную физическую боль, которая постоянно преследовала его, он словно оказался без шрамов, когда Ганс одарил его этим давно забытым теплом. — Но ты ведь покинешь меня? — резко спрашивает Андерсен, и Дантес мгновенно вздрагивает, опешивая. Он чуть отстраняется в тихой панике, заметной только для него, теперь взгляды сапфировых и янтарных глаз встретились. Граф не очень понимает, к чему ведëт его поэт. — Что ты такое говоришь? Я не откажусь от тебя, конечно, нет, — твердит Эдмонд, вслепую находя ладонь писателя и сжимая еë так крепко, как мог бы, не смея причинить боль. И светловолосый дрожит, когда видит мягкую улыбку Андерсена. Увидев еë ранее, не будь она после такого резко произнесëнного вопроса, то, конечно, Дантес был бы бесконечно счастлив. Счастлив, что голубоволосый улыбается только ему в тишине глубокой ночи. — Но я ведь не заслуживаю тебя, — шепчет Ганс, в ответ сжимая ладонь Авенджера. И рот графа тут же раскрывается, глаза распахиваются, а реальность трескается. Его поэт продолжает мягко улыбаться ему, неся такой бред, но голос его звучит предельно слышно. Эдмонд безмолвно отрицательно машет головой, не веря в услышанное. — Дантес, но ведь мы это обсуждали ранее. Я — новая форма Ганса Андерсена, такого же несчастного, пестимичного и заносчивого писателя. Я смог избавиться от того позора и первоначальной формы, отказавшись от себя, своего имени и тебя тоже, — писатель отводит взгляд, он чувствует вину за всë, что сказал, за всë то, что якобы сделал. И Авенджер замирает. То есть он зря проделал этот путь? Зря настигнул безымянного поэта. Граф становится немым, как рыба на суше, он лишëн всех возможных слов, и он метится назад, прикрывая ладонью рот, пока не врезается в другую стену. Точно. Теперь всë стало понятно, пазлы сложились. Его Кастер сможет избавиться от шрамов, только лишившись имени, своего творчества, будет ли он помнить Дантеса и то, что между ними сейчас? Скорее всего нет. Конечно, нет. Отказавшись от своих шрамов, Ганс также откажется от Эдмонда. Но обретя эту новую оболочку без шрамов и боли, будет ли счастлив Андерсен? По словам безымянного автора — нет. Он будет таким же несчастным. Тогда какой смысл им отказываться от шрамов? Нужно ли Гансу отказываться от них, если Дантес рядом может заглушить их боль? Нужно ли было проходить такой путь графу, желая подарить возлюбленному другую форму? Он знал, конечно, как он мог не знать, его поэт часто комплексовал по поводу своей детской оболочки. Его не воспринимали серьёзно, считали за дитя малое, и даже Эдмонд боялся навредить ему, надавить слишком сильно и вызвать боль. Его Кастер, конечно, загонялся из-за этого и имел комплекс на своë тело. Прятался за одеждой, боясь обнажиться. И всë же Андерсен укладывает ладони на щеках Дантеса, смотря так нежно только на него. И голубоволосый оставляет аккуратный поцелуй на виске, обладатель янтарных глаз не может не уложить руки на тонкой талии его писателя, прижимая ближе к себе. И они на едине с друг другом, с этим спокойствием, что селится в их груди, когда они соприкасаются аккуратно и нужно. Они слипаются в этих необходимых объятиях на кровати, лëжа в нескольких сантиметрах друг от друга, и граф слышит, как поэт его всхлипывает. Непривычно тепло и ласково для него. Они чуть отстраняются, но всë ещë продолжают находиться близко, чтобы Эдмонд видел каждую частичку его писателя. Дантес касается крайне нежно, боясь навредить, что очень несвойственно Авенджерам. Андерсен чувствует это касание, как кожу его поглаживают, и он поддаëтся в руки, что совсем некстати тому, кому однажды повредили конечности. Но ведь граф перед ним не хищник, он может себе позволить быть таким: слабым и нежным. Может позволить себе быть настоящим, показать то, что скрывает под толстым слоем защиты. И Ганс тянется к нему в ответ, сжимает одежды Эдмонда, не желая отстраняться, и губы его сжимаются, пока сам он хмурится. — Больно где-то? — спрашивает шëпотом Дантес, боясь спугнуть нежность, что поселилась на белых простынях их кровати. — Нет... Пока ты здесь, у меня ничего не болит, — шепчет в ответ Андерсен, пока щëки его чуть алые и мокрые от влаги из глаз, Кастер оставляет аккуратный поцелуй на мягких губах светловолосого, не смея нажимать много. И их поцелуй не имеет развития, их губы лишь соприкоснулись, чтобы передать всю ту любовь, которую они берегли и хранили до этого времени, когда останутся на едине вместе, а потому поддаются навстречу друг другу. Они показывают то, что от всех скрывали, не боясь, что им навредят, что их шрамы будут мучительно ныть. Эдмонд находит покой, чувствуя Ганса так близко, пока он прижимается к нему всем своим обретëнным телом. И граф бы хотел сохранить это чувство, хотел бы держаться вечно за это желанное умиротворение. Андерсен, лëжа на руке Дантеса, утыкается в его шею, пока светловолосый зарывает нос в голубую макушку. Эдмонд прикусывает губу, он цепляется рукой за тело писателя, укладывая ладонь на спине, жмëт его ближе к себе. И их грудные клетки встречаются: могучая Авенджера и хрупкая Кастера. Если бы они имели сердца, были бы живыми существами, а не героическими душами, смогли бы они продолжать так лежать? Смогли бы быть счастливы вместе, не беспокоясь о шрамах прошлой жизни и своей природе? Возможно, конечно. Дантес чувствует, как тело его медленно, но верно обмякает. Это усталость, что преследовала его упорно и долго, давя на плечи и спину, чтобы светловолосый проявил слабость и разрушился, сломался. Однако Эдмонд оказывается вновь в руках его поэта и дышать получается. И у него выходит оставаться живым. Авенджеры по своей природе и естеству не должны открываться, они жаждут мести и крови. Они испытывают агонию и физическую боль, что разрушает их рассудок, заставляя быть безумным и совершать необдуманные поступки. Авенджеры не обнажают эти шрамы, они пытаются их скрыть и подавить под защитным слоем одежды. Таков был Граф Монте-Кристо. Вот только светловолосый чувствует себя в объятиях Андерсена всë ещë тем жизнерадостным моряком. Удивительно, что Ганс способен успокоить этот бурлящий океан внутри Авенджера. Он смог добраться до пучин отчаяния и высвободить Эдмонда Дантеса, который всë ещë способен на любовь и нежность. Направляясь в сторону друг друга, стараясь преодолеть защитную оболочку друг друга, пытаясь найти соприкосновение их шрамов, они заметили друг друга на горизонте и опешили. Это было удивительно и странно видеть то, что не только он один шëл навстречу и проявлял инициативу. Они делят эту заинтересовать безмолвно и верно. И они произносят это вместе. Кастер молча желает остаться охваченым вниманием Дантеса на этом песчанном брегу. И граф складывает перед ним оружие, обнажает шрамы и, самое главное, подаëт пример Андерсену, как и ему следует поступить. И Ганс сжимает губы, больше всего сейчас он желает не остаться обманутым Эдмондом. И он тоже хочет открыться, хочет надеяться, что его не ранят, не подобьют снова. Поэт неуверенно раскрывает шрамы, и Дантес не смеет торопить его, он готов ждать. Он останется терпеливым, ведь это того действительно стоит. И Андерсен обнажает душу свою, всë же решаясь показать графу то, что больше не привык показывать. И Эдмонд подаëтся навстречу, никак не осуждает его шрамы, не показывает свою жалость, только любовь и нежность. Гансу нравится это, к нему никогда ничего подобного не испытывали за всю его действительную жизнь, либо он не видел этого искреннего и чистого чувства. И он чувствует сильные руки Дантеса, которые прижимают ближе. Авенджеры — существа с ледяными железными оковами на ногах, сама натура и форма этих призраков холодная, не может искажать тепла, только жар безумия и агонии. Андерсен знает это. Безусловно знает и понимает. И он поднимает взгляд на бледное лицо графа, задаëтся вопросом, почему он не чувствует холода Эдмонда? Почему ему тепло в руках его? Ганс чудесно знает судьбу этого существа, сам Дюма ему при прошлой жизни вещал о идее «Графа Монте-Кристо». И у них, у Дантеса и Андерсена, не было счастливого финала, только боль и страдания, что сопровождали их до надгробья. Но они обрели тела вновь, эта боль, что осталась с ними, доказывает, что физически они ещë живы. Они должны были продолжить страдать. Но они пересеклись, но они нашли этот покой в руках друг друга. Тощий, ещë и бронзовый Кастер не ровня безумному мощному Авенджеру, это все знают. Граф бы запросто стëр писателя в пыль и прах, чтобы тот не докучал ему. А потому поэт должен был бы его остерегаться, чтобы сохранить свою жалкую жизнь. Но Ганс бы не хотел быть тем, кто покинет Эдмонда. И Дантес помнит это. Глаза его каждый раз распахиваются, стоит только вспомнить это, верить не получается, что Андерсен настолько серьëзно настроен по отношению к нему. Это поражает, и потому он хочет вернуться. Он тоже не хочет покидать Ганса. Граф наконец-то очнулся, будто обеспокоенно просыпается резко от сна неприятного, он оказывается в руках его Кастера, что нежно сжимал его обмякшее и бледное тело. Эдмонд вновь жив, и он чувствует пугающую дрожь, и боль вновь охватывает его тело. Она сейчас сожрëт и уничтожит его, а потому он хватается за Андерсена, в котором нуждается больше всего. У него вышло покинуть сингулярность, у него получилось снова прижаться к груди его поэта. — Я здесь. Дыши. Всë хорошо, — шепчет Ганс, как заклинание, что может исцелить Авенджера, и Дантес самостоятельно жмëтся ближе к Кастеру, чтобы почувствовать реальность их форм. — Андерсен.. Андерсен?? — встревоженно зовëт, как в бреду, и Эдмонд не видит его, он только тянет руки к знакомому теплу, пытаясь найти писателя. Всë покрыто пеленой перед ним, и эта боль в груди, что не может пройти даже тогда, когда он чувствует поэта. Это проклятье. Проклятье той сингулярности. Он не справился, не достиг того, до чего так упорно дотянулся, и эта боль сейчас поглотит его, разрушит сначала внутренности, потом оставшиеся кусочки его формы. Оно действительно сжирает его изнутри, и Авенджер сейчас взвоет, сойдëт с ума. Но он чувствует руки писателя на своих щеках, он целует его в светлую макушку. И Монте-Кристо пробивает дрожь, он упорно моргает в надежде, что сможет хотя бы в тумане увидеть своего поэта. Он хочет увидеть Андерсена. Они ни раз справлялись с этой болью, что пожирала их тела. Но это другое, это то, что должно сломать светловолосого окончательно, добить во всех смыслах. Граф болезненно стонет и он не разбирает слов, что произносит Ганс. Эдмонд болезненно стонет в руках Кастера, в своих рëбрах он чувствует то, что уничтожает его. Оно разрушит его форму, и быть может тогда Авенджер будет свободен, он больше не испытает этой боли, не увидит Андерсена. Дантес кусает губы до крови, изгибаясь от боли, у него больше не получается быть хладнокровным к этому. Это невыносимо, когда он чувствует в груди тяжесть, ему сейчас пробьют его грудную клетку. Ганс бесконечно рад, что Гудако смогла сразу заметить то, что слуга, отправившийся в сингулярность, разрушается изнутри. Как бы Монте-Кристо отчаянно не тянулся до желанного, он не смог достичь его. Колени его стëрты, тело пробито, а разрушение застряло глубоко внутри в груди. Сможет ли он справится с этим проклятьем? Никто не знает. Ни Асклепий, ни Найтингейл, ни Мерлин не смогут ему помочь, каждый в Халдеи бесполезен, не в силах помочь мучающему Авенджеру. Остался последний в этой проклятой сингулярности. Сальери теперь один тянет руки к запретной звезде. Но судьба его предрешена. Каждый отчаянно желающий счастья и упокоения будет отравлен, позже уничтожен. Антонио смог добраться до Моцарта вновь, несмотря на боль в позвоночнике и дрожь ногах. Эта сингулярность почти уничтожена. Кем неизвестно, быть может сингулярность расчитана на то, чтобы она разрушилась, как и Авенджеры в ней. Композитор лишëн пальцев на правой руке, он не сможет сыграть симфонию вместе с Амадеем. Но Кастер и не ждал его. Симфония давно сыграна, остался реквием, что завершит эту сингулярность. Остаëтся только один открытый вопрос. Кто создал эту неправильную сингулярность, что способна разрушить Авенджеров? Однако Сальери сейчас не хочет останавливаться, чтобы задаваться такими вопросами. Он, хромая и держась за окровавленную руку, продолжает направляться к Моцарту, что придавшись наслаждению, играл своë последнее произведение при жизни, которое, к сожалению, не смог полноценно закончить. Так может в этой сингулярности у него получится закончить реквием? Антонио не может видеть в собственных глазах это восхищение, он давно спрятал его, закопал в самое надежное место, как мог бы труп. И он хочет подойти ближе, хочет дотянуться до музыкального гения, услышать его игру вблизи и почувствовать аромат шоколада, что они привыкли делить на двоих. В сожжëнной реальности Сальери был очень близок, чтобы настигнуть светловолосого, добраться и услышать то, что Антонио не причастен к его смерти. Однако алые глаза Авенджера распахиваются, ведь он замечает, как бездыханное тело Моцарта падает на рояль. И его пальцы стëртые и кровавые цепляются за клавиши, и из-под них слышен лишь фальшь, что способен разрéзать эту неправильную тишину. Музыкальный гений всë ещë здесь, окровавленный и слабый остаëтся сидеть за инструментом, не исчезая, как сон по утру. Сальери сжимает губы, и он лишëн сил тоже, но он продолжит это путь и сможет сесть за инструмент с Амадеем. Пока ноги его не ослабли, пока голова его всë ещë способна соображать, он не отступит от своего желания. И он взбирается на эту высоту и слышит, как тяжëло дышит Моцарт, как пальцы его продолжают растирать кровь по клавишам. Антонио хотел бы позвать Кастера в последний раз, но он видит, как музыкальный гений поворачивается к нему и ласково улыбается. По телу Авенджера пробегает дрожь, и он опускает взгляд на свои окровавленные ладони, он лишëн пальцев на одной руке. И Сальери не обязан оправдаться, он устал от этого, но больше всего он боится осуждения со стороны Амадея. И Антонио, как в бреду, медленно, но верно продолжает двигаться к тому, до чего хотел дотянуться. И эта сингулярность давит ему на спину, заставляя упасть, незнакомый ему голос шепчет о его вине. Моцарт бы тоже хотел дотянуться до него, а потому он собирает силы свои конечные, чтобы коснуться дорогого ему друга. У них получается найти это последнее касание, у Авенджера выходит сесть около. И Амадей обнимает его, и Сальери понимает, что он безоружен и слаб. — Я не виню тебя, — шепчет слишком тихо Моцарт, голос его охрип, а силы на исходе. И у Антонио замирает сердце, когда Кастер в его руках начинает исчезать, как и положено слуге, который исполнил свою миссию. Реквием доигран не будет. Однако Сальери поворачивается к роялю, у которого были окровавлены клавиши. Он пытается найти ответы на свои вопросы. Но всë что он замечает это ноты, которые оставил Моцарт. Авенджер перебирает их одной рукой, и глаза его алые распахиваются, когда он находит недавно дописанный листок Амадеем. Конечно, Реквием его не закончен, конечно, Антонио знает его. И он знает, на каком моменте прервался Кастер. Сальери возвращает ноты на место. Сыграть в первый раз, конечно, будет сложно. И пусть композитор лишëн пальцев на правой руке, и мелодия не будет сыграна, но хотя бы бассовой ключ он сыграет точно. И Авенджеру требуется ещë секунда, чтобы посмотреть на ноты, после из-под его окровавленных пальцев раздаются звуки, которые соединяются в аккорд, те после образуют мелодию. И музыкальному деятелю глубоко плевать на то, что происходит вокруг. А около горело всë возможное, постройки разрушались, сингулярность тут же завершится, останется только боль в груди и воспоминания о ней. Антонио не отступает, он уже не обращает внимания на то, что творится такой хаос вокруг. Слышен запах пыли, во рту скопился металический привкус, который оповещает о крови. Как ещë долго протянет Сальери, он не знает. Лишь бы не потерять сознание от угарного газа. Эта тонкая грань фантазии его желанной вот-вот разрушится, и он потеряет связь с сингулярностью. Авенджер хотел бы исполнить перед своей смертью реквием, запомнить его визуально и не только. Каждый аккорд, каждую ноту, написанную Моцартом, он бы хотел это всë запомнить, может тогда смерть его здесь не будет бесполезной. И голова его становится тяжëлой, глаза прикрываются, однако мелодия, пусть и тихо, но всë ещë слышна. Композитор цепляется кровавыми пальцами за клавиши, нажимает их сильнее, но тело его ватное, слышать уже не получается, чувствовать что-либо — тоже нет. У Гудако получается переместить Сальери обратно. Антонио не смог доиграть произведение. Реквием навсегда останется незаконченным. Фантазия желанная и сладкая обрывается, и этот сон заканчивается, наступает реальность, с которой двое авенджера, кажется, ещë не особо готовы сталкиваться. Дантес хмурится перед тем, как медленно открыть глаза. Он очнулся от этого проклятия, и шрамы его, на удивление, больше не болят, он только чувствует колени писателя под своей головой, и Эдмонд чуть переворачивается, чтобы увидеть лицо Андерсена. — Болит что-то ещë? — спрашивает Ганс обеспокоенно, уже готовясь искать новый способ, чтобы исцелить возлюбленного. Но вместо этого Мститель тянет руку к голубоволосому, чтобы уложить ладонь на тëплую щëку. И Кастер вздрагивает от неожиданности, но тут же понимает, что ему уже гораздо лучше, он прикасается к холодной ладони Авенджера и оставляет поцелуй, как обычно делал сам Дантес. И светловолосый сжимает губы, он чувствует это тепло, исходящее от Андерсена. Это странно, ведь оно действительно может согреть такое холодное его тело. — Зачем ты вообще отправился в ту сигнулярность? — интересуется автор, поглаживая ладонь Эдмонда, упорно пытаясь согреть еë. — Ты ведь комплексуешь по поводу своего тела, да и твои шрамы мучительно и больно ноют. Отправившись в ту сингулярность, я думал, что смогу помочь тебе обрести более удовлетворяющую тебя форму, — Мститель заключает маленькие ладони своего писателя в свои крупные и подносит к своей груди, как самое ценное и важное. Ганс даже потерял дар речи на секунду, сердце его ушло в пятки. Дантес действительно ради него пошëл в такую рискованную сингулярность, которая впоследствии отравила его и заставила страдать. Андерсен ни в коем случае не смеет отстраняться от Авенджера. И поэт осторожно опускается, оставляя на губах Эдмонда трепетный поцелуй. И граф скучал по этому, по его писателю, а потому он отвечает тут же, чуть сминая губы Ганса. Они отстраняются, но не отдаляются, продолжают смотреть друг на друга, завороженные этой нежностью, которую разделяют на двоих. — Тебе не нужно было проходить через всë это. Это не стоит твоей безопасности, не нужно. И пусть мои... Нет, наши шрамы действительно мучительно болят, но разве мы не нашли то, что заглушает их? — писатель сладостно шепчет куда-то в губы, и Дантесу кажется, что он дразнит его мучительно. Светловолосому чертовски мало Андерсена настолько, что он готов принять меры. А потому Эдмонд усаживается, поднимаясь с хрупкого Кастера, и, конечно, он заставляет автора сесть к нему на колени. Мститель утыкается в тëплое плечо, так небрежно цепляясь за ткань одежды Ганса на спине, он невольно сминает еë, чтобы быть ещë ближе к его очаровательному писателю. — Мне гораздо важнее ты и твоя безопасность, чем та форма, которую я мог бы приобрести, — всë же тихонько шепчет Андерсена перед тем, как уткнуться в светлую макушку. И Дантес сжимает губы, кусает их. Шрамы его и Ганса не болят, когда нежность и тепло селятся в их объятиях, и это невероятно странно и невозможно. Но Авенджер действительно счастлив забыться в тëплых руках поэта, ведь боль утихает, мучаться ему не приходится. Получается заполучить умиротворение и тепло, которое несвойственно его классу. Но Эдмонду плевать, он хочет быть ближе и он жмëтся к Андерсену, цепляясь за его единственное и лучшее спасение. Двое скитающихся душ всë ещë остаются запятнаными этими шрамами, но их формы не болят, это им не причиняет боль, когда они слипаются воедино в объятиях. Если отказавшись от форм, они будут несчастливы, если они будут одиноки, забыв друг от друге, то им не нужно отказываться от этой боли. В этом тепле, которое они дарят друг другу, возможно забыть о неправоте народа, о несправедливости и своей запятнанной форме, ведь они всë равно будут самыми красивыми для близкого человека. Люди глупы и слепы, и это известный факт. И только самый дорогой и лучший человек способен понимать, что со всеми этими шрамами и болью, ты остаëшься произведением искусства, чистым, прекрасным и незапятнаным. Общественное мнение состоит из глупых и поверхностных мыслей зевак и простофиль, а потому каждый деятель, к сожалению, получит долю своего унижения и непонимания. Сальери и не понимает, как оказался в своей обители, но он всë равно открывает глаза, не поднимаясь, не двигаясь, продолжая лежать и вглядываться в потолок, будто он мог там найти ответы на свои вопросы. Шрамы продолжают мучительно болеть, выжигая всë внутри. — О, ты очнулся наконец! — выдаëт счастливый Моцарт, что лежал около на животе, забавно помахивая ножками. Антонио в лице меняется, сжимает губы от ужаса, медленно поворачивает голову в сторону Кастера. Он бы хотел, он надеялся, что ему показалось. Но нет, музыкальный гений находился в опасной близости. Авенджер вздрагивает, сажаясь подальше, сохраняя дистанцию. — Что ты здесь делаешь? — интересуется Сальери, прокашлявшись. — Ну, как же. Мне сообщили о сингулярности, в которую ты отправился. Я там был, верно? Как иллюзия или фантазия, точно не знаю, сингулярность оказалось очень странной и неправильной, — твердит Амадей, делая задумчивый вид и заключая собственный подбородок между большим и указательным пальцами. — Тебе не стоило только поэтому приходить сюда, — не очень счастливо выдаëт композитор, опирая локть на коленку, он склоняет голову, чтобы почесать репу. — Мне сказали, что ты кричал моë имя в агониях, — с наигранной смущëнностью шепчет Кастер, прикрывая ладонью рот и хлопая глазками. Антонио вздрагивает крупно и замирает, в голове тут же становится пусто. Он без понятия, как себя оправдать, что лучше сказать, чтобы Моцарт не подлисал масло в огонь. Шрамы Авенджера начали гореть, но болью это не было, только что кончики его уши окрасились румянцем. Он не был ярким, но можно было легко заметить на бледной коже слуги. — Ты играл там Реквием, который не смог дописать при жизни, — тихо и аккуратно начинает Сальери, нервно перебирая пальцы, это волнительно. — Я умер, играя его, и тебя обвинили в моей смерти? — слишком неожиданно спрашивает Кастер, и композитор даже не может понять интонацию. Антонио вздрагивает, напрягаясь. Он чувствует себя атакованым, только что задели уязвимое, раскрытую рану, что чертовски болела. Шрамы его основывались на этом, и когда Моцарт сидит совсем около него, они болят гораздо мучительнее. — Пока я добирался до тебя, ты в крови упал на рояль. Ты не успел доиграть Реквием до конца. А руки мои были в крови, и я лишëн был пальцев на правой руке, — с каждым словом он становился более тихим и зажатым, словно он стеснялся этого или просто не хотел говорить об этом. Это действительно сложно ему давалось. И Амадей замечает это, не смеет требовать от него слов, которыми ему даются с трудом сейчас. Обладатель длинных светлых волос укладывает на макушке Авенджера руку, аккуратно трепит его. Этот жест почти заботливый. — Сальери, — тихо зовëт Моцарт, не смея смотреть на того, но как только чувствует он желанный взгляд, продолжает, — я не обвиняю тебя ни в чëм. Антонио замирает. И он становится безоружным, ведь вся сила его в этот момент пропадает, разбивается об реальность, теряя свою форму и мощь. И платиноволосый отводит взгляд. Это странно и волнительно, необычно и проклято. Они делят этот шрам. Делят эту смерть, тихо произнесенную, безмолвно свершившуюся, она их общая. И если Сальери был способен убить Амедея, то, верно, они делят одну дату смерти. Руки Авенджера пахнут кровью — вечное напоминание о наложенном на него грехе. И оно останется с ним, этот металлический вкус, напоминающий о крови. Верно, это тоже часть его шрамов. Его зависть погубила Моцарта, ни более ни менее. У существ, что дважды обрели форму, конечно, есть шрамы из их прошлой жизни. Это нормально, это напоминает о том, как видело их общество, ведь слуга может образоваться только с помощью общественного мнения. К сожалению, форма и сущность их появляется, основываясь на том, как видели их люди, как хотели видеть их люди. Героические души заперты в этой форме со своими шрамами на едине. Это вечное напоминание о том, какими их видело общество. Деятеляи искусства более восприимчивые в этом плане, особенно поэты, которые прячутся за тонкими понятиями метафор, боясь быть непонятыми, или наоборот, желая быть непонятыми, чтобы защитить себя. Композитор существует, как слуга, только из-за убийства музыкального гения, и он должен нести этот статус дальше, чтобы продолжить это тихое существование Авенджера. Он должен следовать этому, и он хочет следовать ему, но что-то глубоко внутри, что он давно закопал, хочет помешать ему, хочет желать чего-то другого. Быть может остаться с Моцартом. Сальери понимает, что нет. Сладкая и тонкая фантазия не может быть действительностью. Этого не должно случиться. Им не нужна эта близость, которая, возможно, может его спасти, ни Амадею, ни Антонио. Авенджеру это точно не нужно, он — убийца музыкального гения, ни менее. Он не хочет быть чем-то меньше, ему уже надоело съедать самую мéньшую часть угощения. Пора брать больше и вкушать, ведь он заслуживает. Ведь он тоже имеет право, не только бóльший гений, чем он, не только Моцарт. И потому он надламывает это желание, и позволяет ему слиться с собой воедино. Он выбирает следовать этому наложенному несчастью на себя. Не желает показывать шрамы кому-либо, никто не заслужил этого, никто и не хотел выстраивать с ним доверие. Но ему это и не нужно. Наверное. Он хочет так считать. Он правда хочет так считать. И шрамы его болят, отзываясь мучительным покалыванием в груди, но он справится с этой болью самостоятельно. Руки пахнут кровью, зависть грызëт где-то внутри, и он позволяет этому съесть себя. Зависть движет им, и он, конечно, убийца Моцарта. Дантес был призван, как граф Монте-Кристо, и ему бы не следовало становится безоружным, он должен оставаться таким, каким должен быть, свершая месть, жаждать еë. Он и не желал особо что-то менять, конечно, шрамы болели действительно мучительно и сильно, но светловолосому удавалось справиться с этим самостоятельно. Вот только поэт интересовался им, желая приблизиться. Эдмонд считал, что писатель хочет навредить ему, иначе он не видит причин, чтобы находиться настолько близко с кем-то. Однако граф спутал желание близости с интересом, но он увидел то, что скрывал Кастер. Это нечто большее, чем просто временный интерес. И два когда-то потонувших существа направились навстречу друг другу, Дантес заметил эту глубоко скрывающуюся искренность и обнажил шрамы. Когда-то побывавший в тюрьме не должен был делать его, конечно нет. Доброта была обузой. Открываться тоже было больно такому существу, как граф, будто он не должен делать этого, будто тощий и слабый писатель действительно может его ранить. Может, когда Эдмонд безоружен только для Андерсена. И Ганс тоже отказывается от брони, чтобы достичь сердца графа, чтобы они двое получили то, чего хотят. Авенджер ждëт боли более мучительной, когда шрамы его ноют, а создание внутри терзает его душу. Но поэт проник под мантию слишком аккуратно, не причиняя вреда, и когда Кастер коснулся Дантеса, боль прекратилась. Эдмонд смог увидеть нечто красивое столь близко, когда и Андерсен смог обнажить свои шрамы, сняв толстый слой брони. Шрамы заглушить всë же можно и возможно. В одиночку это будет сложно, и они всë ещë будут болеть. Но если окунуться целиком и полностью в то, что дорого и важно, то они прекратят болеть вовсе. Удивительно, но физическая боль слуг схожа с душевной, моральной. Но они всë ещë могут разделить еë, поделить, заглушить, и быть может тогда это существо, что пожирает их изнутри, будет изгнано. И тогда в груди поселится спокойствие, дышать станет проще, и это тихое и жалкое существование в Халдее не будет таким ничтожным и больным.