Юности упущенные строки

– «…Только б тонко касаться руки И волос твоих цветом в осень. Я б навеки пошёл за тобой...» Вишневский мельком бросил взгляд на чужие пальцы, на которых снова сбиты костяшки. С тихим шорохом подушечки вели вслед за текстом в потрепанной книжке, гладили шероховатые буквы на пожелтевших страницах, и эта самая книжка со стихами в руках Кравцова выглядела так странно, будто вовсе не из его рюкзака. Тот тоже поднял глаза, глянув, как теперь уже пальцы, что выглядели гораздо целее, неловко поправили ворот рубашки. Всегда делал так, когда переживал. – Кхм.. – прежний голос предательски дрогнул, шестерёнки памяти беззвучно зашевелились, но какая-то из них всё выпадала с завидным упорством, а глаза так и цеплялись за ссадины на руках, в надежде разглядеть под ними текст. Безуспешной. Шумный вздох, ещё несколько секунд молчания. Наручные часы сказали, что есть целых десять минут до начала урока. Носок кроссовка пнул какую-то обёртку от шоколадного батончика – лестница на третий этаж, в заброшенный школьный корпус, никогда не славилась чистотой. – «Я не могу вспомнить, скажи, что там дальше», – вдруг спокойно сказал Кравцов. – Чего? – а Вишневский вздрогнул от неожиданности, неловко почесав затылок. – Подсказываю тебе текст, – в ответе теперь слышалась усмешка. Палец так и замер подле нужной строчки, а насмешливый взгляд упёрся в лицо напротив. – Ну так- Детский смех, почти визг, пролетел немного ниже, и в считанные мгновения задел нужный лестничный пролёт. Какой-то дерзкий младшеклашка, всклокоченный, как воробей после драки, замер перед парой старших ребят, переводя дыхание. Видно, захотел тайком пробраться на третий. И Кравцов лихо перехватил его за предплечье, когда он рывком вздумал перемахнуть через рюкзак Вишневского, ожидаемо задев, отчего содержимое в виде нескольких учебников, тетрадей и пенала посыпалось на ступени. – Ну-ка брысь отсюда, – голос стальной, больше не усмехался, льдисто-голубые глаза тоже отливали недобрым металлическим блеском. А мальчишка в руке трепыхнулся и почти выплюнул, состроив ехидную гримасу: – Да иди ты нахуй! – и после такого уже Вишневский схватил чужой пиджак, потому что, пока мелочь спешно делала ноги, Кравцов порывался встать грозным коршуном и принести возмездие. Обычно младшие школьники или боялись его, или уважали. Ну, или, как этот, нарывались, чтобы после раз и навсегда запомнить, как опасно бывает шутить с незнакомцами. Выглядел парень сейчас и в самом деле весьма угрожающе. Дыхание участилось, красные костяшки побелели над бедной книгой. – И куда ты собрался? Он ростом тебе едва ли по рёбра, – теперь хрипловато рассмеялся уже его друг, пока голубые глаза зыркнули на него с неодобрением. – Надо урок ему преподать. – Какой? Окружающего мира? Брось ты, он же несмышлёнышь. Понял, что иначе от тебя никак не сбежать, – губы тронула улыбка. Кравцов уж, наверное, и забыл, что сам был вот точно таким же. Его сжавшая книгу ладонь расслабилась, он принял слова недовольным вздохом и опустился, чтобы поднять тетрадь. Теперь, воспользовавшись удачным моментом, Вишневский выхватил сборник стихов. – «...хоть в свои, хоть в чужие дали…» Закончить, правда, не успел, и победная ухмылка исчезла вместе с выбитым из груди воздухом. Спину под рубашкой резко обожгло холодом стены, голубые глаза опять резали, впивались в душу. Запястья оказались почти над головой, сжатые в крепких ладонях. Книга упала на ступени, лишь благодаря закладке опять раскрывшись на нужном стихотворении. Теперь тяжело дышали они оба, глядя друг на друга. Один ещё слегка на взводе, второй сначала бледный, а потом такой же недовольный, бросивший: – Нечестно. Всё это, руки, губы в такой близости. Нечестно, что скоро выпускной. Что Кравцов уедет в свою долбанную Москву, и он его потеряет, как карандаш, укатившийся между лестничных пролётов. Что он всегда главный. Что закрытый, как железная дверь позади, в этот бог знает почему запертый корпус. И на ней столько всего написано, хорошего и плохого, всякими разными маркерами, а вот что там, за ней – неясно. – Нечестно… Что Вишневский так легко заставляет его проиграть в его же играх, и ничего ты с ним не поделаешь. Что он пахнет своими дешёвыми сигаретами ни капельки не противно, и что память у него не очень хорошая, ведь тогда бы он вспомнил всех тех, кто когда-либо ронял его рюкзаки, и соотнёс бы заживающие ссадины с их лицами. Нечестно, что он не всегда такой вспыльчивый, нахальный, а чаще хороший. Всё это… Выдох в чужую шею, мурашки по коже. Скоро всё закончится. Как стих, как беззаботные школьные дни, как тишина и отведённые им каких-то десять минут, оставшиеся от большой перемены. Бешеный стук в груди, дрогнувшие ресницы. Но вдруг прозвучало прямо в чужие губы, стоило лишь Вишневскому немного склониться: – Как с тобой совладать? Чтобы услышать в ответ, поймав застывшие на нём голубые глаза. – Уже совладал. Потом в нос ударил его вкусный запах, робко, беспорядочно сплелись их пальцы, позволив одному припасть ещё ближе, сминая страницы, а второму замереть прямо возле губ, не сразу решаясь попробовать. Они оба совершенно не умели целоваться, и всё как будто мешало. Рубашка, пиджак, книга меж ними, носы, это кричащее внутри «неправильно, нельзя», клокочущий в висках адреналин, ведь застукать их здесь проще некуда. Но вместе с тем стало так легко, будто в жизни случилось хоть что-то, наконец, справедливое. То, что они оба, впрочем, поклялись забыть, как только раздалась трель звонка, и будто бы смогли. Их неловкий диалог случился лишь спустя неделю. Кравцов был мрачнее обычного, Вишневский же жутко нервничал, между пальцами дрожала сигарета. Погода выдалась мерзкой — не удивительно для середины весны. — Я не знаю, что ты хочешь сейчас от меня услышать... — Не знаю, как и начать... Выдохнули они две похожие фразы почти одновременно, улыбнулись друг другу и сразу стало как-то немного полегче. Вишневский умел улыбаться красиво, тогда как улыбка Кравцова всегда была какой-то непонятной в своём значении, будто каждый раз он просчитывал в голове, насколько будет выглядеть глупо, но по итогу выглядел ещё глупее. Это единственное мгновение того дня, которое забывать совсем не хотелось. После него был короткий, очень странный диалог, где они сошлись лишь в одном — то, что произошло, большая ошибка и дурость. Они оба ведь совсем не такие. У Кравцова строгий отец, Вишневский гуляет с девочкой из другой школы. Между ними ничего не может быть. И, к счастью, вскоре время полетело так быстро, что не угнаться, не поймать, когда оставленная тем разговором рана какой-то обоюдной недосказанности стала словно бы лишь отголоском прошлого. Сданы экзамены, отгремел выпускной, собраны чемоданы и поданы заявления в университет в городах побольше их маленькой родины. Жизнь всё-таки разнесла их по разным местам, стёрла номера когда-то лучших друзей из записной книжки, но не смогла стереть их лица на совместных фотографиях. Вот Вишневский на отцовской лодке, ещё ростом по грудь себе нынешнему, без одного зуба улыбался во весь рот, а Кравцов, чуть повыше, едва держал в руках дорогой спиннинг. Мама иногда вспоминала про это фото, всё спрашивая, почему же они так стремительно потеряли всякую связь. Сборник стихов Есенина с той же закладкой оказался в рюкзаке у кого-то другого, кому он теперь нужнее, потом у следующего, и так снова и снова, пока он не затерялся где-то в коробке для макулатуры. На пороге очередное лето. У Кравцова армия за плечами, дома любимая девушка. У Вишневского в руках красный диплом и листок с написанными от руки телефонами потенциальных работодателей. И впервые встретились вновь они на очередной встрече выпускников, где все будто такие взрослые, серьёзные, совсем другие люди. Кто-то открыл своё дело, кто-то недавно выпустился, кто-то женился, а ведь позади словно бы так мало, и в то же время целая вечность, какая-то совсем другая жизнь осталась где-то на школьном пороге. Старые друзья, первые чувства... Что-то в груди предательски ёкнуло от звука знакомого голоса. Они не виделись целых пять лет, но знали друг друга в два раза дольше. Снова белая рубашка, чёрный пиджак. Бутылка коньяка, распитая на двоих, и короткое, едва ощутимое касание до руки, на которой больше нет тех ссадин, лишь небольшие рубцы давно полученных шрамов. Правда, вместо того, чтоб отдёрнуть её и уколоть льдинками вместо глаз, они стали такими печальными, что сердце невольно сжалось. Их ладони, впрочем, тоже. А потом, пока никому нет дела, можно тихонько сбежать. Вишневский не бросил ни слова, выйдя за дверь шумного актового зала, только крепче взял за руку и побежал, как тогда. На знакомый лестничный пролёт, где никуда не исчез мелкий мусор. Он выглядел хмуро, когда толкнул Кравцова на ступени, а тот, казалось, совсем не привыкший бояться, поднял руки, почему-то ожидая удара. Почему-то думая, что заслужил. Но Вишневский вдруг схватил его запястья, вжал в стену и впился в губы, не встретив сопротивления. Кусал их, зацелованные, влажные, пока голубые глаза изучали повзрослевшее лицо. Пах своими прежними сигаретами, коньяком и чем-то безумно родным. — Улыбнись, — вдруг попросил Кравцов, разорвав поцелуй, потянув пальцы к кончикам чужих. — Зачем? — и до ответа прозвучал тихий смех. Улыбнулся, непроизвольно. Снова, прямо как тогда, был и адреналин, и страх, и запретная, необузданная страсть. Он скучал. Сильнее, чем мог себе представить, раз чувства, которые так долго прятал в глубине себя, смогли выбраться наружу. — Хотел узнать, так же ли ты улыбаешься. Так же, хотя прошло ведь всего пять лет. Да, вырос, да, теперь с другой стрижкой, научился восхитительно целоваться, но курит почему-то всю ту же дрянь. Кто бы мог подумать, что его смеха, оказывается, так чертовски сильно не хватало, и что без него всё кругом казалось чужим. Вишневский посмотрел Кравцову в глаза, увидев в них оттенок тоски. Красивые, как раньше, цвета неба и мороженого за двенадцать рублей со вкусом жвачки. И теперь можно снова вжаться в мягкие губы, пока кто-то из них не заговорил. Их новый поцелуй вышел немного смелее, но закончился всё-таки раньше — воздуха почти не осталось. — Ты вспомнил? — прошептал Кравцов, не выдержав, уронив голову к чужому виску с отчаянием сдавшегося в плен. Он опять проиграл. С самого начала, с тех пор, как сказал, что совсем ничего не чувствует. Тело бросило в жар, когда возле уха обожгло выдохом: — Не забывал, — а потом его руки освободились из крепкой хватки, отчего стало страшно. Уйдёт. Отомстив за ту непозволительную вольность, оставит ту дурацкую пустоту, никак не заполняющуюся, в конце концов разрушить его изнутри, что будет честно. Но Вишневский негромко сказал: — «В первый раз я запел про любовь...» Чтобы Кравцов, услышав эти слова, тут же прижал того к себе, смял в пальцах его рубашку, зарылся носом в ворот и закрыл глаза, наконец позволяя себе ту самую правильную, слишком довольную для него улыбку, которую можно будет легко расслышать среди последней оставшейся строчки: — «...В первый раз отрекаюсь скандалить.»