Восемь сантиметров до неба

Все круги разойдутся, И город окутает тьма. Двадцать лет я смотрю в календарь, И все эти годы в календаре зима. И метель не дает нам уснуть, Не дает нам допеть до конца, Словно паралитическим газом Наполнены наши сердца. Сплин «Черный цвет солнца»

       Вот я даю тебе от всей души То, в чем от всей души я отказал бы, Когда б не взял ты сам. Шекспир «Отелло»

                    Она так хотела выкрикнуть: «Пошла ты на хуй, сука! Тварь поганая! Чтоб ты сдохла, мразь!» Но система сдержек и противовесов, которую Даша по лицемерной природе своей именовала «дружбой», могла тут же разрушиться, и Шейдякова Лилия Борисовна — в девичестве Зырянова — повисла бы в стальной петле и так умерла: синея, хрипя и болтая ногами. В переносном, конечно, смысле.       Просто у Лилии в два счета не осталось бы работы, друзей и репутации. Поехала бы обратно в свой поселок Прогресс Амурской области, да еще и папашу дементного пришлось бы забрать из пансионата, где он получал пятиразовое питание, кровать и уход «от 2500 рублей в сутки». Даша — женщина на расправу скорая.       Поэтому Лилия ничего не сказала, а просто молча дождалась, пока та положит трубку. Сердце оборвалось и покатилось по кухонному полу с грохотом цинкового ведра. В груди от этого стало пусто-пусто, будто и не было там никогда ничего.       Она вошла в гостиную, стянула с дивана плед и зачем-то встряхнула. В воздух взвились сотни собачьих шерстинок. Бейрут и Бомбей, спавшие на ковре у телевизора, подняли головы и уставились на нее вопросительно. «Стареют», — подумала Лилия, глядя на белые звездочки седины вокруг песьих глаз.       — Аля, дурочка, что ж ты творишь? — спросила она у стен, которые не могли ей ответить.       Плед она свернула и положила аккуратно на спинку дивана, словно наведение нехитрого порядка могло принести ей утешение.       В лунатическом забытьи она бродила по квартире и потом сама не поняла, как очутилась на незаправленной кровати, сложив руки под щекой. Ее морозило, и она укрыла ноги одеялом, но согреться все равно не могла.       Дарья позвонила этим утром так рано, что, не будь они подругами, звонок в это время показался бы верхом неприличия. Поинтересовалась, как дела, с удовольствием выслушала ответ, сообщила, что до конца зимы планирует оставаться в городе и обязательно пригласит всех ближе к новому году. А в конце сказала, не меняя тона, что Алька поживет пока у нее.       «Пока»?       Лилия в первое мгновение даже и не поняла, что Дарья имеет в виду, но почувствовала, как пол уходит из-под ног, когда та добавила: «Васюта заскочит вечерком вещи ее забрать, дождись его, не уходи никуда».       Появление в их разговоре Васюты означало, что тема закрыта и дискуссии не предполагает, если только Лилия не мечтает вдобавок ко всему узнать, как трудно собирать выбитые зубы сломанными руками. Васюта все равно что пистолет, наставленный в лицо тому, на кого укажет хозяйка.       Дарья виртуозно умела угрожать, не угрожая, и наказывать так, чтобы следов не оставалось.       «Да пошла ты на хуй, сука! Тварь поганая!» Невысказанные слова встали поперек горла тошнотворным комком, жгучей мерзостью, хоть иди и пей содовую таблетку.       Не скажет она ей. Конечно не скажет. И когда только превратилась в тряпку? Или всегда тряпкой и была?       Нет, неправда. Была победительницей, и только ею. Единственной, лучшей.                     Будущий муж Лилии — тогда еще просто тренер легкоатлетической олимпийской сборной Валерий Дмитриевич Шейдяков, не дававший ей ни жизни, ни покоя, — бесконечно выговаривал, усадив ее напротив себя так, чтоб глаза было деть некуда:       — Зрителей будут тысячи, на тебя будут смотреть. За всю страну ответ держать придется. Ты меня слышишь? Победа — это минута. Ради одной минуты все, понимаешь? Но это должна быть твоя лучшая минута, а к ней тебе еще идти и идти.       И она шла и шла, а если уставала, он и приложить мог, когда матом, когда ручищей.       Все у нее в ту пору было: и внезапная ошеломляющая Москва, и сборы в горном Цахкадзоре, и международные соревнования от Дюссельдорфа до Монреаля.       Ей, восемнадцатилетней писюхе, квартиру от государства дали как раз за тот самый Монреаль — за три тысячи метров. Даром что росту в ней всего ничего, а шедшие позади голенастая американка и длинная, как бычий цепень, норвежка слезами умылись. Даже затылком их не чувствовала, тунеядок заграничных.       Лилия и Шейдяков точно знали, что уж кто-кто, а она на московской Олимпиаде будет. Её затем и выудили аж из Хабаровска. Только для того вся ее жизнь и предназначалась.       И роман их полыхнул в том же самом Монреале, то ли оттого, что они проводили слишком много времени вместе, то ли оттого, что ей ужасно не хватало родителей — Дальний Восток и впрямь очень уж дальний, все никак не получалось туда слетать, и даже редкие междугородние звонки отцу и матери не спасали от голодного детского одиночества.       Лилия хотела, чтобы они поженились позже, после Олимпиады, — все вокруг говорили, мол, плохая примета, — а он хотел немедленно. Все, чего желал Шейдяков, было законом выше божьего, но примета оказалась и впрямь плохой.       На сборах в Сухуми накануне Игр она, уже ко всему готовая, прекрасно разогревшаяся и легкая, на четвертом круге вдруг поняла, что у нее пропала нога. Растворилась в воздухе прямо в ту секунду, когда она оттолкнулась ею от покрытой шершавой резиной дорожки. Так что приземлялась Лилия уже плашмя, недоумевающая и испуганная.       Боли не было совсем — шарахнул спасительный эндорфин и заблокировал все, кроме накатывающего ужаса. А потом эндорфин кончился, и последнее, что она видела, — это как к ней бегут люди, сразу очень много людей.                     Говорили, Шейдяков уносил ее со стадиона сам, на руках. Оперировавший Лилию хирург был так доволен своей работой, что первым делом сообщил, мол, ходить она будет и это не подлежит никакому сомнению. «Бегать?» — выдавила она сквозь пересохшие губы, и он мгновенно посмурнел, проверил верхний кармашек на халате, будто там завалялись нужные слова, а потом буркнул: «Время покажет» и позорно ретировался.       Лилия и сейчас знала, что заднюю крестообразную связку за минувшие десятилетия не научились восстанавливать так, чтобы можно было вернуться в большой спорт. Люди летали в космос, чатились в интернете и при великой надобности могли превратить мужчину в женщину или наоборот, а с такой ерундой до сих пор не справились. Она по сей день отслеживала успехи хирургии в этой области, словно это могло повернуть время вспять и как-то ей помочь.       Квартиру у нее тогда не отобрали и даже наградили орденом МОК. Она так и не поняла, за что.                     После был Московский институт физкультуры, тренерская работа вместе с Шейдяковым. Все как в тумане.       Лилия думала только о том, что нужно занять себя делом, прожить еще один день, не взобравшись на подоконник и не вывалившись наружу. За ним другой, третий, и так, пока не закончатся все отведенные ей дни. Потому что единственным, для чего она родилась и предназначалась, была Олимпиада-80.       Ей казалось, что она всю жизнь брела против течения и споткнулась-то только на секунду, только разок, но безжалостный поток уволок ее назад, туда, откуда не возвращаются.       А в восемьдесят седьмом Валерка взял да и умер. Вышел утром на пробежку, упал на асфальт и скончался от обширного инфаркта. Самым издевательским образом жизнь убила их обоих на бегу.                     Потом она пила. Беспробудно, зверски, истребляя себя. Ей казалось, что подоконник — это слишком просто. И спроси кто, как в ее жизни появились бабы, она бы ни за что не смогла ответить. В себя она приходила редко, даже не заметила, как ее отовсюду поувольняли.       Какое-то беспамятное время она прожила с Риткой — похожей на угрюмого бизона рецидивисткой в плюгавой кепчонке и штанах такой ширины, что сквозь каждую штанину мог бы пройти трамвай. Потом с долговязой Ларисой. Одному богу известно, куда пропала Рита — опять села, поди, — и как появилась эта, вторая.       Лариса носила ситцевые платья в мелкий цветочек и скромно прятала улыбку — сбоку не хватало зубов. Обе были Лилиными собутыльницами, с обеими она спала, обеих теперь вспоминала, сгорая со стыда.       Но это были уже девяностые, когда стало все можно. Если верить газетам, пока она методично спивалась, революция произошла не только наверху, но и в постелях бывших советских граждан. Сами газеты стали цветными, и зазывные их передовицы возвещали такое, что сраму не оберешься.                     Из запойного болота Лилию вывела не любовь, не совесть и не страх за собственную печень, а случайный мужик в маршрутке.       Он расположился на соседнем сиденье, в стельку пьяный, в отличие от нее, похмельной и злой, как укушенная в жопу гиена. Она пыталась устроиться уборщицей на завод «МОВЕН», но кадровичка только глянула на ее опухшую рожу и тут же выставила прочь. Теперь голова ее была набита шершнями, они жужжали, толкались и хотели выдавить оба Лилиных глаза наружу.       От мужика несло рвотой и застарелой мочой, он временами пытался сфокусироваться на невидимом собеседнике, с которым вел диалог, развозя во рту неповоротливые слова, но быстро терял контроль над телом, заваливался вперед, и сложился бы пополам, если б не упирался головой в сиденье спереди.       Лилии было некуда от него деться: плечом он придавил ее к окошку, а с другой стороны его подпирали пассажиры — час пик, битком набитый транспорт еле полз в бескрайней пробке.       В одну из активных фаз мужик вдруг пристально посмотрел на Лилию, будто пытался распознать в ней кого-то. Она нечаянно встретилась с ним взглядом.       — Ф… Фты че в…лупилась? — Гласные звуки давались ему через раз. — В… в… впить есть?       Лилия отвела глаза.       — Т… че?.. — Он вяло ткнул ее кулаком в бок. — Впить есь, спршиваю?       — Отвяжись, — пробормотала она, боясь вызвать у него припадок бешенства.       — Ф… бф… бичевка ебная, ш… ш… шлашовка, — подытожил мужик, подержался еще пару секунд и вновь завалился башкой вперед.       Именно так в тысяча девятьсот девяносто третьем году, среди зимы, Шейдякова Лилия Борисовна после слов невменяемого пьяницы обнаружила в смутном отражении автобусного стекла свое одутловатое лицо с олигофренически расслабленной челюстью, замызганные, прилипшие к голове волосенки и драный лисий воротник пальто. Почему-то воротник перепугал ее больше всего остального. Она еще раз взглянула на мужика, поднялась и стала протискиваться к выходу, гребя обеими руками, распихивая спрессованные тела сварливых пассажиров.       Остаток пути до дома она яростно прошагала, то и дело поскальзываясь на сером ледке плохо убранных улиц.       «Бичевка».                     Держалась она крепко, все-таки спортивная закалка давала о себе знать. Перетрясла старые связи — просила, унижалась, валялась в ногах, и через годик открыла спортзал в подвале гольяновской кирпичной хрущевки.       В помещении воняло плесенью, стены отсыревали, желтые лампочки под потолком еле светили, но она все равно приволокла туда раздолбанный учительский стол и колченогий стульчик, решительно вколотила в стену у себя над головой несколько гвоздей, развесила тяжелыми гроздьями медали и стала принимать братков, одержимых боевиками со Стивеном Сигалом и прочими героями своего времени. Плакаты с мускулистыми кумирами она тоже раздобыла и налепила, куда дотянулась.       Недостатка в посетителях у Лилии не было. С одних братков она собирала деньги, другим — платила, оставляя немного себе на жизнь.       Иногда те, с кого она брала деньги, бесследно исчезали, иногда те, кому платила она, сменялись другими. Криминальная жизнь в Гольяново кипела, только пузыри лопались на поверхности.       Если ее подопечные ленились, крошечная Лилия орала на них так, будто дух Шейдякова сошел на нее с небес:       — Хуле ты мне тут сопли размазываешь, тля?! Щас домой отсюда пойдешь, и обратно тебя никто не пустит. Да мне пятнадцать было, а взрослые мужики уже мою тренировку не тянули! Ты мне будешь рассказывать, что ты не можешь?! Пошел, пошел! Шварценеггер недоношенный…       За это воспитанные советскими матерями и привыкшие к суровому женскому надзору бычары уважали ее сверх всякой меры. Отсвет злосчастной, никогда не случившейся Олимпиады придавал ей особое сияние в их глазах. Орден МОК она демонстративно держала в открытой бархатной коробке на столе, и одно то, что никто его не спер в те годы, говорило о многом.       А потом она встретила Юльку.       Юлю, Юлечку, Юляшу.       Юлию Викторовну, учительницу младших классов московской гимназии, потомственную интеллигентку, ныне осиротевшую и переехавшую в ее подъезд двумя этажами ниже.       Юлечка смотрела на нее глазами подстреленного олененка, шарахалась от ухаживаний, проскакивала по подъезду как мышь, лишь бы не оказаться с Лилией лицом к лицу в дребезжащей коробке лифта, кажется, еще дореволюционного.       Лилия подговаривала своих парней, и те заваливали Юлину входную дверь цветами так, что подъездная площадка становилась похожа на место трагической гибели криминального авторитета.       Она выучилась водить, и преданные ее подопечные, сменявшие друг друга быстрее, чем поколения поденок, раздобыли для нее за весьма скромные деньги «Паджеро», окрашенный в престижный цвет зеленой навозной мухи. Навозная муха каждый день подавалась к крыльцу гимназии, откуда рваным потоком выплескивались синие пиджаки и клетчатые юбки учащихся.       Юлия Викторовна, дробя каблучками бордовых сапожек асфальт, проносилась мимо приветливо распахнутой двери «Паджеро» к автобусной остановке.       Так и продолжалось, покуда Лилия, раззадоренная строптивостью своей прекрасной дамы, эту остановку не заблокировала. Она отказывалась уезжать, если Юлия Викторовна не сядет в машину.       Автобус ревел сигналом позади, люди, ждущие его, волновались, грозили милицией и честили на чем свет стоит оборзевших бандюганов, имея в виду Лилию, а заодно и разных женщин легкого поведения, имея в виду насмерть перепуганную училку в благопристойном английском пальто.       Раздавленная общественным посрамлением, Юлия Викторовна бежала с остановки. С грацией лани, выращенной стаей кембриджских доцентов, она помчалась по тротуару вдоль забора стройки, через несколько стремительных скачков подвернула лодыжку, плюхнулась задом в грязную лужу на обочине, навеки угробив пальто, и разрыдалась.       — Я с вами никогда не заговорю, — сквозь зубы заявила она, когда Лилия помогла ей устроиться на пассажирском сиденье.       — Да я не из разговорчивых, — невозмутимо ответила Лилия. — Поедем в «Савой», нам там каждый день столик держат.       Она вновь стала победительницей, и это была та самая, ее лучшая минута. Высшая ступень пьедестала, медаль, гимн Союза Советских Социалистических Республик и взлетающий над головой красный флаг.                     С Юлией, Юлечкой, Юляшей они прожили вместе шесть счастливых и безоблачных лет. Лилия, сама того не ожидая, познакомилась через одного из братков с молодой спутницей владельца лакокрасочных заводов в Китае. Той срочно нужно было прийти в форму после родов. Она искала рекомендации, и Лилины регалии произвели на нее впечатление. Спутницу звали Дарьей, и мужнины деньги сыпались из нее, как пшено из дырявого мешка.       Они с Лилией крепко подружились, и та помогла — открыла ей зал, да не просто зал, а фитнес-клуб в пяти минутах от бывшего Госплана, ныне Государственной Думы. Теперь Лилию крышевали не местечковые головорезы, а склонная к полноте и сражающаяся с ней всеми силами жена бандита покрупнее. Она приводила ей стада других таких же жен.       От клиенток тянуло не застоялым лошадиным потищем, а дорогими курортами, сладкими духами и запахом новеньких кожаных салонов авто. Лилия больше не орала и не обзывалась. Она насмотрелась кассет с зарубежными фитнес-тренерами и практиковала другой вид командного тона — уверенный, подбадривающий и уважительный одновременно.       Свыкшись с внезапным поворотом судьбы, Юля, воздушное нездешнее создание с прозрачными пальчиками, учительствовала, листала книжки, готовила для Лилии здоровую еду и вязала крючком замысловатые шали, на которые предприимчивая Дарья сначала посоветовала пришивать ярлычок с Юлиной фамилией — «Kuznetsova», а потом отнесла в несколько бутиков к своим знакомым. Шали там шли по цене среднего автомобиля, так что, окажись Юлечка одна-одинешенька среди бушующей безработицы, с голоду ей погибнуть ни за что б не удалось.       В Дарье всегда жил дух благодетельницы.              Лилина семейная идиллия рухнула одним днем, как рушилось все в ее жизни.       На стыке тысячелетий, когда все вокруг ждали конца света, глобального сбоя компьютеров и бесконтрольного пуска ядерных ракет, она за каким-то бесом переспала с совершенно ненужной и неинтересной ей девчонкой лет двадцати.       Дочка одной из ее клиенток, тренировавшаяся в индивидуальном порядке и смотревшая на великую международную чемпионку Лилию Борисовну Шейдякову как на господа бога, сына его и всех его апостолов, вилась вокруг нее, липла, прижималась при каждом удобном случае. А если не прижималась, то тянула сахарным голоском:       — Лильборисна-а, пасматри-ите, я правильно сейчас делаю? Ну пасматри-ите…       В общем, было у них разок. То есть не разок, а все три, но вскоре девочку отправили учиться куда-то то ли в Женеву, то ли в Лондон, и Лилия утерла пот со лба дрожащей рукой, потому как, выплыви эта история наружу, тут бы и пришел конец ее просторному светлому фитнес-центру с японскими кондиционерами, свежевыжатыми соками и прыткими поджарыми администраторшами.       После этого дома ей стало находиться невыносимо.       Юлька смотрела своим оленьим взглядом, придвигала Лилии тарелку, строго напоминала:       — Профессор Кучеренко просил, чтобы ты сделала повторный рентген, иначе он не сможет назначить следующий прием.       Носилась с ее ненадежной коленкой, которую теперь до конца Лилиных дней предстояло латать и обкалывать, носить к профессорам да физиотерапевтам.       Нечистая совесть отравляла Лилии кровь, накатывала тошнотворными волнами, высасывала всю радость до последней капли. Она терпела целую неделю, прежде чем сдалась и выложила Юльке правду.       Та сначала притихла, задумчиво уткнулась в очередную толстенную книжку, а на следующий день исчезла вместе с вещами. Когда преисполненная покаяния Лилия вернулась с работы, таща в одной руке безумный букет лохматых пионов, а в другой — коробочку гермесовских духов, ее никто не встретил. Только риелтор явился через пару недель, чтобы помочь покупателям оформить сделку на квартиру, что располагалась двумя этажами ниже.       Кануть бесследно Юлия Викторовна не смогла, в конце концов, она имела дело с Лилией, которая, если прижмет, лбом стены прошибала, так что и новый ее адрес всплыл довольно быстро, и даже телефонный номер. Но больше не было у Лилии ни братков, чтобы хоронить двери ее дома под букетами роз, ни боевого духа, чтобы досаждать ей, как в первые дни, ни даже наглости просить Дарью посодействовать их примирению, а был только стыд, стыд, бесконечный стыд за себя, за свою глупость и полную неспособность к спокойной жизни.       Стоило этой спокойной жизни объявиться у Лилии на пороге, как она крушила ее, выворачивала с корнями и засыпала место, где она прежде была, негашеной известью…                     Оказывается, она задремала и проснулась оттого, что замерзла еще сильнее. Ей бы встать и достать из шкафа плед с подогревом, но при мысли, что за дверцей обнаружится Алькина одежда, становилось дурно и не хотелось шевелиться до скончания веков.       Подушка слабо пахла ее холодным терпким парфюмом, безапелляционным и отрезвляющим, и вся эта комната впитала слишком много Альки.       Вот здесь она стояла, утренняя, раздетая, и потягивалась так, чтобы коснуться кончиками пальцев люстры на высоком потолке. Длинные ямки на пояснице, слева из-под ребер и через всю лопатку тянутся каллиграфическим иксом два тонких шрама чуть светлее кожи.       Лилия ни разу не спросила, откуда они. Боялась нарваться на резкость. На расспросы о личном Алька могла ответить так, что у Лилии тоже оставались шрамы, только где-то с изнанки.       Вон там, у окна, ее стол — всегда пустой, если она за ним не работала, так что здесь с ее пропажей ничего не изменится.       Пока стол принадлежал Лилии, его ящики едва вставлялись на место из-за разного канцелярского хлама. Алька хлама не терпела и навела свой порядок.       Лилия иногда тайком проверяла и знала, что в одном лежат трехцветные стикеры, желтый маркер и несколько черных гелевых ручек, а во втором — два нераспакованных цифровых рекордера, пачка конвертов, синий канцелярский нож и чистая бумага. Ни одного лишнего предмета, словно она боялась вещей.       А вон в том углу черное велюровое кресло «Эйхольц» на резных ножках цвета слоновой кости. Алька там разваливалась, вытянув ноги, с книжкой в одной руке и яблоком в другой. Когда беззаботная, когда в мрачном настроении, или озадаченная чем-то одной ей известным — не угадаешь.       Накануне она не вернулась ночевать, но это дело обычное. Лилия не особо беспокоилась, потому как понятия не имела, что Дарья забрала ее себе. Отжала, как хулиган ведерко в песочнице, не встретив никакого сопротивления.       Она уже давно привыкла жить в режиме ожидания. Рано или поздно Алька возвращалась, так что всякое ее исчезновение было лишь временной неприятностью, вроде прыща на подбородке.       Это сначала ее пропажи приносили неимоверную боль.                     Лилия прекрасно помнила, когда все полетело в ад. Она, дура стоеросовая, зачем-то поверила в надрывную ложь Иветты о том, как Аля коварно заманила в ванную, заперла дверь и под платье лезла. Все-таки надо было Ивке в актрисы, а не в гостиничный бизнес. Такой талант пропадает…       В глубине души Лилия догадывалась, что дело тут нечисто. Алька Иветту, да и Олечку заодно, ненавидела с такой силой, что зубы крошила при каждом визите, лишь бы не сорваться. Лилия-то все ее официальные гримасы выучила наперечет. Дружелюбие, от которого хочется повеситься. Вежливость, прилежная до тошноты. А у самой только что яд с клыков не капает. С чего бы ей в таком случае?..       Но как подруге было не верить? Кому тогда верить вообще?       Олечка еще вдобавок все жужжала и жужжала: «пригрела дешевку», «волка сколько ни корми» и «отблагодарит она тебя, вот увидишь».       Сто раз бы ей тогда подумать, вспомнить, что и сама она иногородняя, и Иветта, и Дарья. Забыла за годы, каково это, когда столичные бляди тебе в лицо плюют, за человека не держат. Но тогда у нее кровь в голову шибанула, и враз все мысли исчезли, только в висках колотилось: «Убила бы, убила бы, убила бы заразу…»       Чего уж теперь локти кусать? Обидела она тогда Алечку, фактически шлюхой назвала. Заслужила ли она все, что случилось позже? Конечно, нет. В школе учили, что сила действия равна силе противодействия, и никак иначе. По масштабам Алькиной мести можно подумать, будто Лилия утопила ее любимого котенка и подожгла дом вместе со всей родней.       Теперь та возвращалась позже обычного. От нее тянуло улицей и сигаретами. Изредка травкой. Еще реже алкоголем. В волосах таился запах чужих постелей, на шее то и дело цвели пятна — яркие, как гранатовый сок. Под ними бледно желтели следы более давних.       Свои похождения она скрывать не собиралась — наоборот, выставляла напоказ, ни слова при этом не произнося.       Лилия в ту пору многое могла вытерпеть, но не такое откровенное предательство, демонстративное, как фига перед носом.       В первый раз после той ссоры, когда Алька не явилась ночевать, Лилия дождалась ее на пороге, заволокла в дом, наорала и попыталась было от избытка чувств влепить подзатыльник, но та отшатнулась, поморщилась брезгливо и сказала:       — Собралась меня воспитывать — тогда удочеряй. А если ебать дочь тебе не комильфо, держи себя, пожалуйста, в руках.       И ушла в душ, смывать с себя запах какой-то подстилки, явно злоупотреблявшей диоровским «Аддиктом» — шлейф замысловатого восточного аромата повис в прихожей. Будь он видимым, плавал бы в воздухе надписью «На хуй ты мне не нужна, дура старая».       Лилию как кипятком ошпарило. Сразу вспомнила, что между ними пропасть почти в двадцать лет, и пока Алька теряет остатки подростковых замашек, ей предписано неумолимо стареть. Она старательно пряталась от этой выжигающей душу мысли, а зря. Вероятно, сейчас было бы не так мерзко от самой себя.       И ведь собственными глазами все видела, просто думать об этом отказывалась. Иногда на рассвете, когда Алька еще спала молодым здоровым сном, которому не мог помешать свет, просеянный сквозь узорчатый тюль на окнах, Лилия рассматривала ее лицо, гладила по щеке, спускалась ниже, чтобы сплести свои пальцы с ее, фарфорово-юными, и дивилась грубости собственных короткопалых рук, много лет трудившихся на износ, но взгляд сосредотачивала не на себе — на ней. К тому же голова ее в такие моменты была занята только мыслями об осторожности, потому как с бесцельными ласками ей приходилось подбираться к Альке по-партизански, стараясь не разбудить. Та не позволяла ей трогать себя без повода. «Я не очень тактильная», — говорила она.       Пришлось спросить у Яндекса, что она имеет в виду. Лилии казалось унизительным признаваться в своей дремучести, хотя и так было ясно, что та считает ее тупицей.       Слово означало, что она не любит, когда к ней прикасаются. Это объясняло, почему они никогда не спали друг у друга в объятиях. «Жарко, отодвинься». «Убери руку, мне мешает». «Больно давишь».       Оставалось неизвестным, как по-научному называется ее нетерпимость к словесным нежностям. Когда-то она звала ее про себя Биночкой, вслух не решалась, и правильно делала. Только раз с языка сорвалось, да и то по недомыслию, а не по злому умыслу.       — Я сейчас блевану, — отозвалась та.       Больше она ее так не называла ни вслух, ни про себя.       В общем, пока Алька в оскорбительной манере не предложила ей себя удочерить, возраст Лилию не особо тревожил. Ни свой, ни ее кратковременных подопечных. Лишь бы совершеннолетняя попалась, и ладно. Что уж там, грешна: всегда выбирала кого помоложе, чтоб послушные были, проблем лишних не доставляли, да и трогать приятно такую свежатину. Но и сама она в свои сорок три в старухи записываться не спешила, развалиной себя не чувствовала, все еще была в форме.       Некоторые ее ровесницы на стул сесть не могли, чтобы коленки не захрустели. Вон, гляди, ходят, ногами загребают, бычьи спины выгнуты коромыслом — как вагон щебня на плечах тащат. А она только-только отцветать начала да спать стала меньше обычного, просыпалась от любого шороха.       Но это все нервы, нервы пошаливают. Оставались бы железными, не встреть она эту гребаную злую осу. Не намекни ей Алька, так и не заметила бы, что немаленькие ее годы тут как тут, обматывают шею проволокой морщин, стаскивают щеки вниз, к плечам, а сама она годится только на то, чтобы вечно ждать под дверью, гадая, явится ли сегодня ее ненаглядная.       После отношений с Юлькой, закончившихся мучительно и скверно, Лилия девочек подолгу рядом не держала. Так, поспонсирует месяцок, и довольно. Лети, птичка. А эту увидала раз, другой, и сердце сдавило: злая, голодная, глаза сверкают, всех ненавидит, каждое слово цедит, будто если придется рот открыть, все они посыплются ей под ноги и разлетятся убойной шрапнелью.       Лилии тогда казалось, что злится она от неустроенности да от холода. Стоит эту колючку отогреть — и все наладится.       Колючка и впрямь отогрелась, распустилась и обернулась густыми зарослями борщевика. Только тронь без перчаток, и придется к доктору бежать, само не заживет.       Алька, без преувеличений, оказалась той еще заразой. Жить с ней — что по минному полю гулять. Не угадаешь, отчего она взбесится. Посмотрит этим взглядом своим, будто в дерьмо наступила, а вдобавок еще и скажет что-нибудь паскудное. Вроде в одну фразу уложится, а Лилия потом ходит полдня с ощущением, что ей живот вспороли и кишки вот-вот на пол повываливаются.       Зато и улыбалась она так же внезапно. Смеялась легко, с детской отзывчивостью, и на сердце у Лилии становилось тепло и солнечно. День обещал быть хорошим, даже когда эта улыбка вспыхивала только в ее глазах, так и не дойдя до губ. Если, конечно, Лилия ничего не портила.       Никогда нельзя было угадать, что заставит ее рассмеяться, а что вызовет гнев.                     За несколько месяцев боль от Алькиных измен переродилась в злобу.       Лилия никак не могла смириться, что ее сокровище приходится делить с какими-то безымянными блядями. Гнев нарастал, но выплеснуть его было некуда, и она уезжала на полночи из дома гонять по пустым загородным дорогам, выжигая бензин и собственное бессильное бешенство, а когда ложилась наконец в постель, все перекатывалась с боку на бок да пялилась не моргая в темноту, пока не вырубалась.       В зале появлялась разбитая, расписывала клиенткам программы и безразлично ждала, когда они закончат и разойдутся по домам. А прежде-то каждый день входила павлином: «Ну что, королевишны мои? Настроение хорошее?» Хлопала по крепким задницам, подбадривала, с каждой поговорить успевала: «Как муж поживает? Детишки? Свекровь выздоравливает? А это у тебя чего с лицом? Вернула молодость губам? Слов нет — красавица. Откуда такой загар? Сен-Бартс? А где это? Ах, Кари-и-ибы, ну понятненько, понятненько…»       Клиентки-то все от Дарьи, не просто к сервису привыкли — к высшему классу, чтоб облизывали с головы до ног. Странно, что не разбежались от вида Лилиной унылой рожи. Наоборот, сочувствовали. Одна ей, помнится, даже букет принесла, прям с вазой. Икебану какую-то. Год потом на ресепшене стояла, пока не осыпалась. Позже узнала — разговоры ходили, будто умер у нее кто-то.        А может, и умер? Может, это Лилия сама тогда и умерла.       Квартиру она совсем запустила. Альке было плевать на Лилин свинарник, домой она теперь забегала, только разве что одежду сменить. Уборщица, являвшаяся раз в пару недель, тихо бормотала что-то на своем языке, отскабливая присохшую собачью еду с кухонной стены и яростно шоркая мыльной щеткой по затоптанным коврам — Лилия ходила по дому не разуваясь. Сил не хватало.                     Так бы она и варилась в сонной апатии, разбавленной вспышками ярости, если б однажды Дарья со словами «Обожаю все новое» не затащила ее в открывшуюся пару дней назад сушечную на Садовой.       В окно было видно, как снаружи ошивается Васюта. Он как будто и не смотрел на них, а все равно от его присутствия было не по себе. Вроде как в реалити-шоу под камерами встречаться.       — Я ж ее нашла — чисто щенка с помойки подобрала, — говорила с горечью Лилия, — а она давай зубами на меня клацать. Да ты и сама видела. Ебется налево и направо, только ноги еще об меня не вытирает. Завела какую-то шмару на постоянку, так та вообще ее у меня из-под окон забирает. Такая из себя вся, сама на красной ТТ, ходит в юбке с жопой наружу. Спрашиваю: «Какого хуя, Альбина?» А она ты знаешь что? Это, типа, моя коллега. Коллега! Ты что-нибудь понимаешь вообще?       Вопрос был риторическим, обе они прекрасно все понимали.       — Недаром говорят — вторая древнейшая. — Дарья с усмешкой опрокинула залпом наперсточную чашечку сакэ, пальцами отправила в рот маки с горкой икры, прожевала. — Что ж ты ее обратно на помойку не отправишь? Дала б пинка для рывка, делов-то, господи.       — А-а. — Лилия отмахнулась, пытаясь палочками подцепить ролл с угрем. Палочки ей подчинялись с трудом. Взяли бы да подали нормальные вилки, а то навыдумывают хуйни всякой. В сердцах она пронзила ролл насквозь и щедро обмакнула в соус. — Дам я ей пинка, и что? Думаешь, сильно расстроится? Да она только того и ждет, сука. Победительницей уйдет. Нет уж, Даш, я ей не мешок с подарками, чтоб такое удовольствие доставлять.       Та на секунду саркастически приподняла брови, как бы сообщая, что Лилия как раз самый что ни на есть мешок с подарками, как ни посмотри.       — То есть и уходить не собирается, и ходит с видом оскорбленной невинности? Смешная она у тебя. Ты хоть спрашивала, чего ее вообще сюда принесло?       — Да явно ничего хорошего. Не хочет она рассказывать. — Лилия отложила строптивые палочки подальше и закурила. — Смешная — не то слово. Хуй пойми, что у нее на уме. Я тоже спрашиваю, мол, чего ты ходишь вечно с таким лицом, будто тебя поимели без предупреждения? Это я, Даш, дура еще была, думала, можно с ней по-человечески. Что думаешь? Уставилась глазами этими своими и говорит: «Ага, поимели, точно. Сарафан не так, и в руке пятак». Встала и ушла. И вот как с ней быть?       — Ох и терпеливая ты, Лилька. — Дарья с полуулыбочкой покачала головой.       Лилия на это только вздохнула. Мысли ворочались угрюмые, шершавые, но от этих разговоров вроде становилось чуть-чуть полегче.       — Не хочу я ее выгонять, — сказала она. — Вот как в той сказке — а хочу быть владычицей морскою, и чтоб служила мне рыбка. И сижу в итоге у этого, как его?.. У разбитого корыта.       Дарья вновь приподняла брови, подцепила с деревянной доски длинную полоску тунца и всосала ее, как макаронину.       — План-то хоть по укрощению у тебя есть?       — Так а чем я ее укрощу, раз она меня не боится? — удивилась Лилия. — В угол ее поставлю? Не смеши. Могла б ей на кошельке гайки закрутить, дак у нее свой давно есть, живет-то на всем готовом. Работает, когда по шалавам не гуляет, вон, днями телефон от головы отклеить не может. Зарабатывает, походу, нормально.       Дарья призадумалась, подлила из кувшинчика себе и Лилии.       — Мы с ней поговорили немного, когда ты знакомиться ее привозила. Если хочешь мое мнение, она просто бунтующий подросток. Да, я в курсе, сколько ей, но там за километр видно, как ее распирают идиотские надежды. Все еще ищет необычную перспективу, чтоб жизнь была не как у всех. И заблуждается, как и все подростки, — не существует никаких таких перспектив специально для нее одной. Обдерется до костей о старые истины и угомонится. Вопрос, готова ли ты ждать и надолго ли тебя хватит при таком раскладе?       — Да бог его знает, — от ее слов на Лилию навалилась горькая безысходная тоска, — молодая она еще. Нагуляется. Успокоится. — Она затянулась, выпустила дым и покаянно выпалила: — Люблю я ее.       — Так она-то тебя никогда не полюбит, это ты понимаешь?       Лилия взяла свою чашечку, тюкнула о Дашкину и проглотила мерзкую теплую жидкость, как отравы выпила.       — Понимаю. Поглядим.       — На что глядеть будем? Как она девок к тебе домой водить начнет? Думаешь, никто не замечает, в каком ты состоянии? А дальше что будет?       Лилия ведь знала: зря про любовь ляпнула. Дарья хуже акулы, каплю крови в воде за километр чует. Язвить тут же начала.       Сама-то она никого не любила, разве только себя. Расслабляться при ней ой как опасно, хотя к кому еще идти с такой бедой? Иветте с Олечкой плакаться, чтобы они радостно уверились в своей правоте? Или Нюсе, которая сначала сопли развозить начнет, а потом Альку где-нибудь отловит и выговор ей делать примется, взывая к совести? Позор один.       — Лиль, — прервала ее размышления Даша, потянулась к ней через стол и с большой заботой взяла за руку, — на твоем месте я б все-таки подумала, не пора ли ей выучить, кто в доме главный. Дай ей понять. Доступ к ее банковским картам есть у тебя?       — Нет, — растерялась Лилия.       — Плохо, конечно… Ну тогда замки смени первым делом. Явилась с блядок — пускай ночует на пороге, уйдет — вещи не отдавай, отбери все, на чем она работает. Условия выставляй. Дрессируй, пока хвост не прижмет. Видишь сама, с ней по-другому нельзя.       Теперь Дарьины слова резонировали с тайными желаниями Лилии и очень ей нравились. Поднимали боевой дух.       И впрямь, чего б не выставить ее пинком на улицу, суку неблагодарную? Показать, кто в доме хозяйка. А если и вправду уйдет, туда ей и дорога. Давным-давно нашла б себе уже другую сиротку неприкаянную. Сколько их таких появлялось, и каждая вилась, ластилась, задабривала Лилию Борисовну.       Шлюхи продажные.       Лилия не слепая, сама видела, что и не хочется им порой, и деваться некуда. Понятные они были, как таблица умножения на один. Пресные. Ничего нового, никаких открытий.       Алька скрывать свои чувства особо не пыталась. Лилия ей не нравилась, и терпела она только из-за выгоды да крыши над головой. Любая другая, помудрее, на ее месте прятала бы свой умысел за игривым щебетом, а эта при любом удобном случае прямым текстом рубила: «У нас коммерческие отношения». Ну зато честная, мать ее итить. Вот вам вся правда, Лилия Борисовна, держите, не расплескайте.       Впрочем, любую другую она прогнала бы взашей, а эту не могла, хотя даже близость их была странной. Вроде и дух захватывало от Алькиной безотказности в те ночи, что та оставалась дома, да только эмоций она никаких не проявляла — чистая механика. От этого Лилии регулярно казалось, что она ебется не с женщиной, а с инструкцией по экономике сбалансированных коммерческих отношений.       Иначе как медицинским словом «совокупление» это и не назовешь. Одна валюта обменивалась на другую валюту: деньги на позволение проникнуть куда угодно, только не в душу.       Последнее обстоятельство будило в ней вдолбленный с детства спортивный азарт. Чем хуже выходило, тем больше ее подзуживало во что бы то ни стало получить свою медаль и место на пьедестале почета.       Она проберется в нее. Неважно как: выучит, разгадает, пророет тоннель, разрушит — что угодно, только бы она перестала ее изводить, только бы приняла ее и покорилась ей.       Ей то и дело вспоминался покойный Шейдяков. «Ломать их надо», — повторял он и качал головой, когда они вместе сидели на скрипучих креслах трибуны в зале, глядя на первые тренировки новоприбывших пятнадцатилеток. И Лилия знала, что это не просто слова: он их переломает, а они станут любить его до обожествления. Только так и рождается подлинная любовь. Один вопрос — как ломают людей, которые вот-вот сломают тебя?       Дашка ее вдохновила, заставила собраться с силами и заняться, наконец, воспитательной работой.                     Слесаря Лилия вызвала сразу, как домой приехала. Замки ей сменили за два часа. Довольная собой, она прошлась по дому, поигрывая новенькими блестящими ключами, нашла Алькин ноутбук, засунула его в ящик комода, куда-то под трусы, и с видом победительницы села ждать. Включила телик, чтоб не скучать, и до ночи смотрела все подряд, от новостей до вечерних шоу, где все непременно орали, размахивали руками и выясняли, кто кого изнасиловал, где чья мать и как победить облысение.       Ближе к полуночи в замке завозился ключ. Бейрут и Бомбей — известные предатели — с радостным лаем ломанулись к двери. Через минуту в квартире зазвенел звонок.       — Давай-давай, — сказала Лилия, обращаясь к телевизору, — старайся побольше.       Но больше не звонили.       Через пять минут она не выдержала и подошла к окну, сделала щелочку в шторках. Алька сидела на ограде детской площадки под фонарем, курила и разговаривала по телефону. Поза ее никакой печали не выражала. Впрочем, по ней никогда нельзя было ничего понять до конца.       Еще через пять минут во двор въехала красная ТТ и умчала ее прочь.       Это обстоятельство сильно подпортило эффект возмездия, однако Лилия решила стоять на своем до конца. Ее пьянила собственная непоколебимость.       Двое суток она ждала покаянных сообщений, а не дождавшись, написала сама: «Когда устанешь шляться, приезжай, поговорим». И, поразмыслив, отправила следом: «Как дальше жить будем». Не получив ответа, приписала еще вдобавок: «У меня твой компьютер».       Тишина.       Утром четвертого дня решимость начала уступать место отчаянию. Ну и сколько еще ее продержат в гостях? Неделю? Две? Месяц? И что делать, если месяц? А вдруг эта шалава на «ауди» влюбилась? А вдруг Алька в нее? Да плевать ей будет на компьютер, и на все остальное барахло плевать. Они там, поди, только тем и заняты, что взбитые сливки друг у друга с животов слизывают, — Лилия не знала, с чего ей взбрела в голову эта мысль, но тут ее не на шутку замутило.       Надо ж быть такой дурой. Нашла кого послушаться. Дашку!       Дашка понятия не имеет, что значит жить с молодой упертой сукой, которую если чем и можно удержать, так это только терпением. «Дрессируй ее…»       Кто кого теперь дрессирует, спрашивается?       Лилия чувствовала, что все внутри нее сломано, перекручено и вот-вот выйдет из строя. История один в один как со спиртным, с ней — плохо, без нее — невыносимо. Раньше у нее были гарантии, что Алька вернется. Всегда ведь возвращалась. А теперь она ее вот так сама взяла и отправила туда, куда та рвалась. На свободу.       Где искать шалаву на красной ТТ, она понятия не имела. Звонить Альке на работу Лилия тоже не могла, поскольку не знала толком, где вообще она работает.       На пятый день она вдруг ощутила, что злость выгорела без остатка и на пожарище остались только кривые ветки ее обугленных нервов. Она слышать больше не желала ни о дрессировке, ни об ультиматумах. Если она чего и хотела, так это чтобы Алька еще раз нажала кнопку дверного звонка — так умирающие от лихорадки хотят глоток воды. Дура, дура, дура, что ты наделала?!       На всякий случай она отцепила новые ключи от двух связок и сунула их под коврик у порога, рискуя быть ограбленной какими-нибудь залетными молодцами — дом был старый, охранялся только сонной подслеповатой консьержкой, которая принимала Альку за Лилиного сына и каждый разговор ритуально заканчивала вопросом, есть ли у него невеста.       Две с половиной недели спустя Лилия сидела на парковой скамейке, глядя в одну точку. В точке ничего особенного не показывали, только иногда взад-вперед проносились Бейрут и Бомбей, радостно сцепившиеся разинутыми пастями. Яркое осеннее солнце светило на них из-за деревьев, лучи его проходили сквозь вздыбленную шерсть, и псы казались охваченными пламенем.       Алька присела рядом с ней. Лилия не пошевелилась, подозревая, что собственное воспаленное воображение издевается над ней, посылая галлюцинации.       И только когда раздался щелчок зажигалки, она моргнула и повернула голову.       Из-за незнакомой черной куртки с широкими белыми замками и новых мартенсов Лилия подумала, что все-таки это не она.       — Не делай так больше, — сказала Алька.       Она открыла рот, чтобы ответить, но горло сдавило, руки затряслись, и к тому моменту, как Бомбей и Бейрут тремя ликующими прыжками преодолели лужайку, чтобы со всей дури врезаться в потерянную и вновь обретенную хозяйку, она плакала, не в силах вымолвить ни слова.                     Лилия поняла, что больше не может лежать и думать о своей жизни с Алькой. Она сползла с кровати, утащив за собой одеяло, завернулась в него и пошла на кухню заварить горячего чаю. Согреться никак не получалось.       Ничего у нее не получалось.       Она набрала в чайник воды, щелкнула кнопкой. В ожидании чая открыла нижний шкаф, отыскала дареную бутылку чачи и щедро плеснула в чашку. Выдвинула стул и неуклюже села на него — из-за толстого одеяла она чувствовала себя снеговиком, которого согнули пополам. Выхлебав чашку до дна, она с внезапной мстительностью подумала, что Дарья в два счета устроит Альке веселую жизнь. У нее разговор короткий, только попробуй рыпнуться. Видали уже. Та добродетельная молодая жена лакокрасочного магната, которую она знала в девяностые, стала другой женщиной.       Совсем другой.       Лилия потому никогда с Дарьей не ссорилась, что умела учиться на ошибках других людей. На чужих закрытых бизнесах и поспешных сборах вон из столицы. На последней девчонке, взятой за наркотики прямо так, на улице, в период между первыми проблемами из-за ее длинного языка и Дашкиным разводом. И на предпоследней, про которую думать было совсем уж стремно… Нет уж, лучше она вернется к своим тягостным воспоминаниям.                     После тех двух с половиной недель между ней и Алькой случилось перемирие. Красная ТТ исчезла. Лилия так и не узнала, что там произошло, но пропадать по ночам Алька стала намного реже и впервые за долгое время согласилась поехать с Лилией в гости — взглянуть на Дарьино новое приобретение.       Лилия к тому времени уж решила, будто Даша больше никогда из Лондона не вернется после дележки имущества со своим благоверным, но та прилетела и обосновалась в Подмосковье, получив отступные в виде особнячка и хорошего обеспечения. Похоже, бывшего за яйца она держала крепче, чем все думали, и после всех скандалов он все-таки пошел на мировую, опасаясь загадить свою свеженькую карьеру в Министерстве юстиции.       Эта поездка Лилию приятно удивила. Звезды так встали, а может, дворцовая атмосфера подействовала, да только Альку вдруг разомкнуло, и там, в Дарьиных хоромах, она впервые пришла к ней сама, без принуждения. Лилия среди ночи проснулась оттого, что та сидит на ней верхом, брови ей пальцами приглаживает, почти любовно вглядывается волчьими глазами в лицо. И нельзя было потом вспомнить, ни как сама Лилия оказалась уже на ней, ни как ее сонные пальцы очутились внутри, ни что за слова та шептала ей на ухо так, что в глазах темнело от желания впиваться в нее зубами, вколачиваться автоматной очередью безжалостных фрикций, тереться об ее коленку до сладких судорог.       Той ночью то ли вселились в Альку какие-то бесы, то ли, наоборот, покинули, но к Лилии она переменилась: убавила холод, ослабила пренебрежение. Наверное, им обеим просто следовало почаще менять обстановку.       С этой мыслью Лилия решила сделать ей сюрприз — купила тур на Ко Самет прямо в разгар мокрой ледяной осени. Прилизанная блондинка из «Гранд Вояжа» показывала каталог с фото, мягко стрекоча волшебные слова: синий залив, белые пляжи, отель на первой линии, эксклюзивное обслуживание.       Лилия воображала, как они полетят вместе и им не нужно будет думать ни о чем, кроме друг друга. На острове будет жарко, солнечно и горячий песок прилипнет к спине. И Алька будет тоже горячая и пахнуть морем.       — Лиль, я работаю, — Алька поморщилась, словно ей предложили понюхать лежалую кухонную тряпку, а не провести две недели в раю, — нужно было сначала спросить. У меня есть обязательства перед людьми — это первое. Второе — я ненавижу торчать на жаре среди уебищных курортников. А третье — у меня нет заграна.       Лилия весь вечер боролась с желанием разорвать билеты, сунуть в мусор и зарыдать, но все же взяла себя в руки и отправилась вести дипломатические переговоры.       В конце концов с работой все разрешилось наилучшим образом, а Лилия отнесла тетке из паспортного стола плотненький конверт и пузатую бутылку «Хеннесси», так что загран сделали за три дня.                     Как Алька ни вредничала, а Самет ей понравился и пошел на пользу.       Отель с собственным бассейном и выходом на пляж состоял из крошечных однокомнатных коттеджей с охровыми стенами и плетеными крышами. В том, который они заняли, обнаружилась глядящая на залив терраса и кровать под легким полупрозрачным балдахином. По теплому каменному полу и стенам то и дело пробегали мелкие ящерки.       Ящерок Алька не испугалась, а над балдахином хохотала как сумасшедшая. Ее отчего-то искренне забавляли такие вещи. «Боже, какая пошлятина», — говорила она.       Лилия в упор никакой пошлятины не видела. Хоть она и любила Алькин смех, эта привычка стебать все красивое немало ее выбешивала.       Общего между ними отыскалось бы не больше, чем между деревянным самокатом и межконтинентальной баллистической ракетой, но Лилия все еще надеялась, что в один прекрасный день они станут обычной парой, в которой люди разделяют интересы и понимают друг друга с полуслова, и собиралась бороться за это.       Алька и впрямь не переносила ни солнца, ни общества отдыхающих, что совсем не помешало ей излазить весь остров вдоль и поперек, таская за собой Лилию.       Смотреть было особо не на что. Посередине джунгли, по краям — бесконечные пляжи, прибрежные отели и баньяны в гирляндах воздушных корней. Разумеется, неизменный Будда с длинными-предлинными ушами да традиционное местечко с балансирующими камнями.       — Всю жизнь голову ломаю, как они вообще держатся? — Лилия хотела было толкнуть одну из каменных пирамидок, но в последний момент передумала, испугавшись, что Алька поглядит на нее, как на плохо воспитанную мартышку.       — Это же физика для детей, — удивилась та. Лилино невежество всякий раз приводило ее в подчеркнутое изумление, прозванное в народе снобизмом. — Помнишь фокус с вилками и спичкой? Один центр масс, одна точка опоры.       Судя по ее тону, это знание раздавали младенцам вместе с первыми пинетками, но Лилия ничего подобного не помнила, а из фокусов знала только карточный с четырьмя дамами, так что в ближайшем кафе, куда они зашли отдохнуть от испепеляющих полуденных лучей, Алька сцепила зубцами две вилки, всунула между ними зубочистку и пристроила всю конструкцию на горлышко бутылки от кока-колы. Вилки застыли в воздухе, опираясь лишь на кончик зубочистки. Выглядело это как серьезный сбой в матрице. Лилия только в затылке почесала. Самокат и межконтинентальная ракета, что и говорить…                     Оставшееся время Алька проводила в тени на терраске. К ним никто не заглядывал, так что она часами валялась на двойном плетеном шезлонге, напрочь игнорируя топ от купальника, и с застывшей иронической улыбочкой листала книгу в красной обложке.       Лилия с десятой попытки разобрала название — South Park Conservatives: The revolt against liberal media bias, — но ни черта не поняла. Консервы, либералы, револьверы и медиа. «Ландон из зе кэпитал оф Грейт Британ», чтоб его.       Вечно она читала какую-то необъяснимую хуйню, от этого и саму ее понимать было трудно. Лилия еще в первые месяцы оставила попытки вникнуть в Алькин юмор. Сначала казалось, будто она быстренько выучилась по интонации определять, когда та шутит, и своевременно отзываться понимающим «ха-ха» в нужных местах, но однажды поймала ее сочувственный взгляд, расстроилась и перестала реагировать вообще.       Краткое руководство по приобретению комплекса неполноценности в Лилином случае начиналось бы со слов: «Первым делом приведи в свою жизнь бездушную дрянь и втюхайся в нее, растеряв последние мозги…»       Было бы проще, рассказывай Алька о себе, объясняй, в чем соль шуток. Вот Юлька, Юлечка, Юляша никогда не оставляла Лилию один на один с недоступными ей словами и явлениями, спокойно и терпеливо растолковывала, будто третьекласснице, но выходило совсем не оскорбительно. Во всяком случае, Лилия ни разу не почувствовала себя опоздавшей в очередь за мозгами. А эта что? Взяла бы Лилию за руку и проводила в свой сложный запутанный мир, где говорят на другом языке и на все принято реагировать бешеной яростью или ледяным равнодушием. Ей очень хотелось научиться понимать этот язык и эти реакции.                     Трудности перевода с Алькиного на человеческий теперь с лихвой компенсировало обладание ею. В эти дни на острове она впервые за долгое время принадлежала только Лилии и не спешила никуда сбегать. Давно следовало отвезти ее на окруженный морем кусок земли, отрезать от чертовой работы да от мерзких легкодоступных бабенок. Здесь она была ее, и только ее, легконогим сокровищем — выступающие косточки на плечах, загоревшая в первый же день переносица, пот с запахом свежезаваренной травы.       Лилию всегда изумляло, что Алька одинаково свободно чувствует себя в одежде и без. Не из кокетливого женского самолюбования, а из первобытного безразличия ко всеобщей договоренности ходить в белье и испытывать стыд, если белья вдруг не оказалось. Она просто была, занимала положенное ей пространство, и ее полная удовлетворенность собственным существованием вызывала у Лилии тихую зависть на грани протеста.       Все, кого она знала, от первой красавицы до последней уродины, считали себя сплошным дефектом, который следует исправлять каждый день с воловьим упорством, ну или, по крайней мере, страдать по поводу своего несовершенства, и чем громче, тем лучше. Каждая обязана знать свое место и жить по правилам, иначе жди беды. Но вот в чем дело — Алька сама и была бедой, горько-сладким Лилиным мучением.       Когда она не тащила Лилию смотреть на очередные дурацкие скульптуры, размалеванные так, словно это дело поручили группе детсадовцев, и не пялилась в свою идиотскую книгу, то приходила в кровать и разрешала творить с собой, что вздумается.       Лилия любила ее неторопливо. Трех дней под этим солнцем не прошло, как внутри нее расслабилась давящая пружина дурных предчувствий, и она позволила себе провалиться в идиллию.       Алечка, девочка ее нежная, ядовитая, с первого дня их встречи оказалась не из крикливых, никогда не помогала понять, приятно ей или нет. Собранная, как олимпийский пловец перед прыжком в бассейн, вся будто внутрь себя смотрит. Глаза закрыты, губа прикушена. Лилия только по ее прерывистым выдохам пыталась понять, хорошо ли справляется, да так толком и не разобралась, терпит Алька или кайфует. Тем более она в любое мгновение могла убрать Лилину руку, встать и уйти в душ, ни слова не сказав.       Поначалу это фрустрировало. Лилии хотелось вознаграждения, но, увы, получить его она не могла. Прежние девочки из кожи вон лезли, стонали и закатывали глаза. Эта — вообще не старалась. Тогда-то Лилию впервые и ударила мысль: может, ей все лгали? Она что-то не так делает и всегда была чудовищно плоха в постели?       В один из дней она собралась с духом и спросила как можно пренебрежительнее: «Ну ты как? Кончила?» И сама услышала, как ее тон отдает ухарством семиклассника, павшего жертвой батиной видеокассеты с порнушкой. Прежде она и не думала задавать такие вопросы. Алька повернула голову на подушке, долго смотрела на нее непонятным взглядом и только потом ответила: «Разумеется».       Врала? Что вообще такое это ее «разумеется»?!       Но с той странной ночи в Дарьином особняке айсберг их отношений пошел трещинами, и сейчас на острове, в маленькой комнате со взлетающими от дневного бриза занавесками, Лилия чуть не до слез таяла, когда та впивалась напряженными острыми пальцами ей в затылок, запрокидывала голову, и было совершенно ясно, что вот сейчас, вот… Вот…       — Да, — коротко говорила Алька, словно подтверждала нечто важное, открывала глаза, и проклятый айсберг разносило вдребезги.                      Иногда Лилия делала вид, будто дремлет, но сама наблюдала за террасой из-под полуприкрытых век и думала, что нашла зрелище, которое никогда ей не наскучит. Со стороны улицы к ним вваливался олеандр с темно-зелеными перьями листьев и гроздьями малиновых цветов, похожих на детские вертушки. Сквозь зазоры в ветвях на выложенный песчаником пол сыпались пятна света, испещряли Алькино плечо, скользили по обнаженной груди. Глядя на нее, Лилия думала о белых чашках, которыми местные черпали рис, чтобы перевернуть его идеальной горкой на тарелку с Као Му Данг.       Если Альке надоедало валяться, подставив знойному ветерку свою прошитую отвратительными железками спину, она переворачивалась, закуривала, пристраивала раскрытую книгу на коленку обложкой вверх и, прищурившись, глядела на залив. По нему то и дело проносились слепяще-белые спидботы, вальяжно тащились разноцветные двухпалубные лодки, груженные туристами. Лилия многое бы отдала, чтобы узнать, что происходит в ее голове в такие моменты.       Однажды на перила откуда ни возьмись взбежал большой геккон, голубой в оранжевых пятнах, повернул голову к Альке и замер. Та приподнялась на локтях и тоже замерла. Они с ящерицей загипнотизированно разглядывали друг друга, одинаково необыкновенные и яркие в лазури тропического воздуха.       До этого Лилия вполглаза смотрела «Бедную Настю» по единственному русскому каналу в номере. На экране телевизора дамы в платьях девятнадцатого века то и дело целовали кавалеров в мундирах девятнадцатого века или трагично и жарко бросали другу другу в лицо признания, для пущей убедительности выпучивая глаза.       Она так бы и пялилась на их незамысловатые страсти, но тут в ней проснулся художник. Она сунула руку в тумбочку, слепо пошарила там, выуживая цифровой фотоаппарат, прицелилась, ловя в видоискатель живописную картинку на террасе. Электронный щелчок затвора оказался слишком громким — Алька резко обернулась, сверкнула глазами, а геккон исчез, как не бывало.       — Я это… ящера хотела… — забормотала Лилия в свое оправдание, но та вдруг улыбнулась, отложила книгу и похлопала по пустующей половине шезлонга, приглашая ее присоединиться.       — Смотри, — она дождалась, когда Лилия ляжет рядом, вытянула вперед и вверх руку с поднятым пальцем и закрыла один глаз, — сделай так же. Видишь?       — Нет, — призналась Лилия. Ей не хотелось притворяться, будто она видит то же самое, что и Алька. Все равно не сможет угадать, что она ей показывает.       — Небо здесь низкое.       Лилия приподнялась на локте и уставилась вверх. Небо и впрямь было повсюду. Казалось, что творцы этой части мира пытались надвинуть густо-голубой его купол до самой земли, и солнце из-за этого очутилось ближе обычного — сияло слишком ярко. От этого сияния и невыносимой синевы все вокруг казалось контрастным, резало глаза.       Алька опустила руку чуть ниже, приглядываясь.       — Длина указательного пальца в среднем составляет восемь сантиметров, — заявила она. — Всего-то. Оно так низко, что я могу его потрогать.       Лилия тоже прищурила один глаз, пытаясь понять, о чем она говорит.       — Хм… у меня пальцы короче.       — Значит, тебе придётся тянуться сильнее, — серьёзно сказала она, и только тут до Лилии дошло, что это шутка. — Давай, попробуй.       Алька пребывала в прекрасном настроении и играла во что-то, понятное ей одной. Не знай Лилия, что с головой у нее все в порядке, решила бы, что ей досталась юродивая.       — Ты боишься, — сказала Алька и притянула ее к себе. — Не бойся.       Маленькая грудь мягко прильнула к Лилиной щеке. Она почувствовала, как небольшой темно-розовый сосок сжался и затвердел от соприкосновения с ее кожей. Та говорила что-то еще, но Лилия уже не слушала. Она оцепенела, задержав дыхание, как будто только так и можно было продлить мгновение этой непринужденной взаимности.                            На своей одинокой московской кухне, согревшись поочередно чаем, чачей и воспоминаниями о Таиланде, Лилия совсем раскисла. Хотела уж было прикончить всю бутылку, но вспомнила, как тяжко ей выгребаться из запоев, и спрятала чачу в самую глубину шкафа, еще и кастрюлями заставила от греха подальше. Хороша же она будет, если сопьется, страдая по бабе.       Что за жизнь, а? Рыпнешься на Дарью — плохо кончишь, будешь искать утешения в бутылке — своими руками пустишь жизнь под откос. Так что сидеть ей без анестезии, наживую терзаться да истекать кровью.       И позвонить-то толком некому, чтобы выговориться. Иветте? Олечке? Дак они от таких новостей мгновенно языки в жопы позасовывают, замямлят, сольются, даже сочувствовать не посмеют. Сегодня они с ней про Дарью примутся судачить, а завтра, если хоть одно гадкое словечко выплывет, Дарья им собственноручно эти самые языки и повыдирает, никакой Иветтин девелопер не спасет. Нет, не станут они так рисковать.       У Нюси тоже муженек рангом сильно пониже Дарьиного бывшего будет, не подставит она его под бабские разборки. Толку от этой Нюси как от козла молока. Даже если и станет слушать, сама реветь начнет, хоть вешайся. Сиди потом, утешай, водичку ей подноси, а лучше вискарика, а еще лучше — два-три вискарика, чтобы обычные рыдания перешли в пьяные. Тьфу.       А выговориться ей хотелось. Сначала провыться как следует — в одиночестве этого у нее отчего-то не выходило, — потом изругать Альку и Дарью последними словами. Костерить, пока на душе не полегчает. А там и на второй круг пойти можно.       Вот ведь как вышло — за всю жизнь не нажила она ни единой близкой подруги. Живых душ вокруг только и есть что две собаки, но собаки не в счет. Сидит тут одна-одинешенька в одеяле, как уплывший на отколовшейся льдине рыбак. Кто бы объяснил почему? Вряд ли ее можно назвать плохим человеком. Ни с кем она в пух и прах не ссорилась, всегда искала компромиссы, пакостей больших за собой не припоминала. Старалась-старалась, и все, получается, зря.       Впрочем, был у нее один телефончик. Обычный домашний номер, выученный однажды и наизусть. Раз в году она набирала его, и всегда в трубке слышалось одно и то же — шуршащая тишина, потом один длинный гудок, второй. «Алло?» — спрашивал женский голос, прозрачный и интеллигентный, как его владелица, всегда немного удивленный тем, что ей кто-то звонит.       Лилия бросала трубку.       Нечего ей было этому голосу сказать, оставалось только бояться, что она однажды наберет номер и гудки никогда не закончатся, или кто-то другой ответит, и лопнет последняя ниточка, тонюсенькая, паутинная, существующая только в Лилиной голове, и нигде больше…                     Окрыленная успехом, вернувшись из Таиланда в Москву, она предприняла еще одну попытку найти ключ к сложному шифру Алькиных чувств. Лилии казалось, она совсем близко, и скрытность — последнее препятствие, которое осталось преодолеть.       Окольными путями и хитрыми непрямыми вопросами она установила, что та теперь, слава богу, работает в одном-единственном месте — новостном издании «Адверсэр», где-то в Дорогомилово. Начальник у нее, слава богу, мужик — хоть отсюда не нужно ждать неприятностей. И еще, слава богу, Алька попросила ее помочь с вождением. Это означало, что впервые за полтора года им предстояло говорить на понятном Лилии языке, и теперь не ей будет сложно с Алькой, а наоборот. Ангел с правого плеча нудил в ухо, что отыгрываться нехорошо, дьявол на левом потирал руки в предвкушении.       Со всем остальным дела обстояли сложнее.       Лилия сомневалась, что Алькины личные вещи дадут ей много подсказок. В ее отсутствие она провела самое тщательное расследование, но все накопленное Алькой малочисленное добро отличалось казарменной простотой и безликостью.       Даже книг у нее было всего три: неподъемный альбом фотографий Лейбовиц, какой-то Маклюэн и еще одна, про Би-би-си и пропаганду. Все остальные свои книги Алька, прочитав, отправляла в мусорное ведро.       Не то чтобы Лилия считала себя фанаткой домашних библиотек — сама она дома ничего, кроме журналов в туалете да отрывного календаря с анекдотами, не держала, но плакат «Книга — твой друг. Береги книгу», который украшал начальный класс ее поселковой школы, татуировкой впечатался в мозг, и всякий раз она внутренне содрогалась, когда обнаруживала в ведре очередной переплет.       На недоуменный вопрос Лилии Алька пожала плечами:       — Зачем они мне? Я уже знаю, что там написано.       Ну что ты будешь с ней делать?!       В рамках изучения Альки как разумного, но таинственного вида, а также в благородном порыве борьбы с вандализмом, она тайком порылась в мусоре и вытащила одну бедняжку в оранжево-черной обложке, стряхнула с нее чайный пакетик и любовно протерла кухонным полотенцем. Засела в «Эйхольц» с резными ножками, прочла название — «Колыбельная», Чак Паланик — и раскрыла.       Книга была написана вроде бы обычными словами, но в сочетании друг с другом они оказывались слишком жирными, аж печень прихватывало. Роман повествовал о мертвых младенцах. В нем странные герои странно разговаривали о странном, так что Лилия к концу страницы забывала, о чем говорилось в начале, и не ощущала ничего, кроме муторной тоски. Предложения извивались перед глазами, как толстые блестящие пиявки.       На словах «На самом деле она была лучше всех, с кем я трахался в этой жизни… даже мертвая» она захлопнула «Колыбельную», пошла на кухню и отправила ее туда, откуда взяла. Потом вытащила пакет с мусором, крепко завязала и вынесла на помойку, будто опасалась, что в полночь книга выберется на волю, запрыгнет на кровать и примется ее душить.       До самого утра ей снились мертвые младенцы.       Неудивительно, что Алька вела себя как на всю голову больная. От таких романов у кого хочешь крыша съедет.       После неудачной попытки взглянуть на мир ее глазами через книжки Лилии удалось тайком стырить Алькин HDD, который та оставила рядом с кроватью вместе с воткнутыми наушниками. Вставила в уши ужасно неудобные кривые фасолины на проводках, недоумевая, зачем только люди этим пользуются, сняла плеер с паузы. По барабанным перепонкам ебанул мужской голос, агрессивно выплевывая слово за словом: «…катись отсюда, катись колесо, катись отсюда — и все…»       Лилия рывком выдернула оба наушника. И как Алька не оглохла от такой громкости? По крохотному синему экранчику бежало название трека и исполнителя, она прочитала и обрадовалась. «Сплин» она знала. «Орбит без сахара» когда-то по десять раз на дню гоняли по радио.       В тот же день она скупила все, что нашла, вплоть до последнего альбома. Ставила в машине, вслушивалась в каждое слово и продолжала ничего про Альку не понимать, кроме того, что та, по всей видимости, только чудом не повесилась от тоски. «Что за музыка? — сердилась она. — Разве ж это музыка?!»       Муки ее продолжались до тех пор, пока интимный сипловатый баритон не столько пропел, сколько прочитал ей прямо в сердце «…я точно знаю, что в последний момент, когда тебе никто не поверит, прохожий на остановке возьмет и укроет тебя под плащом…» — и к горлу подкатили слезы, смешанные с острым чувством вины.       Для нее Иветтино вранье про Альку было отличным поводом взъесться на дурную девчонку, у которой вечно язык за зубами не держится. Особенно там, где смолчать бы, не разжигать грызню, а поумнее быть маленько, погибче.       Ух, с каким удовольствием она тогда сбросила напряжение, накопившееся из-за Алькиной непримиримости, а потом еще решила дуть губы в свое удовольствие, пока та не раскается. Но раскаяния Лилия из нее не вытрясла — не в чем ей было раскаиваться.       И сколько раз с ней так, должно быть, обходились? Отчего-то же Алька так зла, что бесконечно заставляет ее платить и платить по этому счету. Могло ли случиться, что одна Лилия отдувалась за всех, кто поступал с ней нехорошо? Вон, Дашкины любовницы то и дело расплачивались за мерзости ее супруга. Все это понимали, даже Олечка, глупее которой поди еще поищи.       Озарение пришло мгновенно, и музыки она больше не слышала, да и не нужно ей было никакой музыки, чтобы ухватить суть.       «Маленькая моя, бедная моя, что ж с тобой делали?» — бормотала она себе под нос всю дорогу до дома. В голове щелкали, вставая на места, пазлы: ее шрамы, злонравие, глумливый оскал нехороших улыбочек, вспыльчивость, бесконечная глухая оборона, ожесточение, покидавшее ее лицо только во сне.       Она никогда не ждала ничего хорошего. Хорошее, скорее, приводило ее в недоверчивое изумление, будто ей невесть какие трюки показывали, а потом она злилась, или смеялась, или парой словечек выворачивала хорошее наизнанку, чтобы изуродовать, извратить, заставить исчезнуть.       Лилия понимала совершенно точно: ее непостижимая безжалостная девочка с опаловыми глазами носит в себе черное цунами никому не ведомого горя.       Любовь и нежность нахлынули и смыли все накопленные обиды на Альку и ее паршивые выходки.       В пазле оставалось ещё много слепых пятен, но и имеющихся частей хватало, чтобы разглядеть главное: несчастная она. Несчастная, раненая и одичавшая от боли, которую никто, никто на свете не должен был видеть. И любого, кто пытался подобраться поближе, она старалась ранить еще хуже, глубже и больнее, чтоб стало неповадно лезть куда не следует.       Настоящей Алькой была та, улыбчивая, любопытная и резвая, с дурацкими фантазиями — «восемь сантиметров до неба», господи помилуй! Знающая все на свете, даже о том, как подвешивать предметы в воздухе, нарушая все законы нормальности. Но видеть ее такой разрешалось нечасто, только если она не чувствовала никакой угрозы и на минуту забывала, что должна обороняться.       До краев переполненная состраданием Лилия въехала в свой двор и сразу увидела две вещи:       Альку на ее традиционном месте — ограде детской площадки, и красную ТТ, разворачивающуюся в другом конце двора.       Сострадание, любовь и нежность разом врезались в невидимую стену, лопнули, осыпались, и их осколки забили Лилии легкие. Она пыталась вдохнуть, но внутри все кололо, и воздух не проходил.       Выезжая, водительница притормозила, опустила окно, перегнулась через сиденье и, сверкая белоснежной улыбкой, заметной даже с такого расстояния, что-то сказала Альке. Та отсалютовала ей сигаретой на прощание.       В узком проезде «Тундра» нарочито медленно разминулась с этой мелкой шлюховозкой. Лилия еле сдержалась, чтобы не прижать ее сбоку, со скрежетом сдирая краску, продавливая крыло и с мясом выламывая зеркало. Ей хотелось, чтоб водительница непременно завизжала, выскочила, налетела на нее, не зная, что Лилия все еще преспокойно поднимает одной рукой мешок цемента, весом с эту мразь, и лучше бы мрази с этой ее рукой не встречаться при нынешних ценах на виниры.        Баба за рулем, кажется, вообще ее не заметила. Да и откуда ей знать, кто она такая?       Лилия подъехала к Альке, открыла дверь.       — Сядь в машину, — проскрипела она сквозь осколки, полностью уверенная в том, что если услышит отказ, то выйдет и вместо мрази ударит ее. По-настоящему, без дураков, вмажет по лицу, на котором еще золотился тайский загар. Все, что Лилия привезла в себе из их поездки: соты воспоминаний, переполненные горячим солнечным медом, слепящая синева упавшего в залив неба, кровь, ставшая вином, время, застывшее в янтаре, — в одну секунду стало плоским, как полароидная фотография, и потеряло свою чудодейственную силу. Мерзкий ноябрьский ветерок проник в салон, прогоняя остатки тепла.       — Сядь, — повторила она, слыша в своем голосе шейдяковские металлические нотки. Не Валеры, неуклюже пялившего кольцо ей на правый безымянный, а Валерия Дмитрича, засекшего команду с одной на всех беломориной за углом школы олимпийского резерва.       Алька прикинула что-то в уме, поднялась и обошла автомобиль, не спуская с Лилии глаз, как хищник, повстречавший в джунглях более опасного собрата. Села со своей стороны.       В грозном молчании они выехали со двора. Алька с равнодушным видом смотрела в окно, докуривая сигарету. Только теперь Лилия знала, что этот ее равнодушный вид всего лишь декорация и что она, возможно, даже напугана предстоящим разговором и томится в ожидании, когда же все это начнется и закончится. Если только все недавно посетившие Лилию догадки не были чушью.       Ноябрьские сумерки понемногу сгущались, и в любой будний день «Тундра» уже стояла бы в мертвой мучительной пробке, но была суббота, а это означало, что можно ни о чем не думать, ехать себе и ехать, пока дорога не уведет их в кромешную потустороннюю тьму, туда, где нет ни городов, ни людей, ни машин. Где давление невыносимой темноты и тишины заставит Альку спасовать и заговорить первой.       Лилии отчаянно хотелось, чтобы та спросила, на что она злится, и это послужило бы поводом немедленно обрушить на нее весь гнев и разочарование. Она ведь спешила домой, к ней, только чтобы сказать, что все поняла, все знает и с этого дня они изменят свою жизнь. Она, Лилия, станет ее беречь, ходить по кромочке, чтобы никогда больше не тыкать пальцем в больное. Собиралась попросить прощения за свою глупость.       Изменят жизнь!       Вот же дура, развесила сопли. На тебе, Лилия Борисовна, за твое большое доброе сердце.       В попытке заставить ее сказать хоть что-нибудь, Лилия выудила диск из стопки, отлистала до сплиновского «Колеса», включила. Алька, нахмурившись, взглянула на магнитолу и ткнула «off».       — Что? — взвилась Лилия. — Сейчас-то что?! Ты же это слушаешь!       — Это слишком интимно, — спокойно ответила та. — Есть коллективная музыка, а есть личная, ее нельзя взять, разделить с кем-то и не потерять при этом приход.       — Коллективная?!       — Стас Михайлов там всякий, или что у нас тут нон-стоп играет? Сердючка. Вот их ставь, а это не трогай. Не уродуй.       Обида, кинжально-острая, невыносимая, как в детстве, вонзилась Лилии в горло.       — Да когда ж ты ко мне как к человеку относиться-то будешь? — прохрипела она. Истерика разгонялась в ней, как обезумевший пьяный мотоциклист.       — Лиль, ты сейчас от меня до хуя требуешь. — Алька посмотрела на нее с сожалением. — Дело ведь не в том, как я к тебе отношусь, а в том, что тебе хочется поглубже в меня залезть, правда? Думаешь, я ничего не замечаю? Не получается, вот ты и расстраиваешься. Но это не я тебя не пускаю, это ты ни черта не способна увидеть, потому что тебе нечем. Ты как обезьяна, которая захотела водить самолет, потому что он большой, красивый и блестит. Но обезьяну нельзя научить технике пилотирования. Она к этому не приспособлена. Понимаешь, о чем я?       Она понимала только, что сейчас задохнется. Нос забило, одна слеза проложила горячую дорожку вниз и повисла на подбородке, вторая забежала в рот.       Лилия плакала некрасиво, с подвываниями, вцепившись в руль и не отрывая взгляда от дороги.       Ни секунды Алька не была напугана, не томилась ожиданием и уж точно пасовать не собиралась. Она собиралась ее добить прямо тут, как свалившегося с копыт подранка.       — Может, остановимся? — предложила она.       Лилия не поняла, о чем речь. Алька указала куда-то на обочину:       — Вон там место есть. Пока мы ни в кого не вписались.       Но Лилия заглушила двигатель прямо посреди дороги, включила аварийку и разрыдалась уже облегченно, во весь голос. Безысходность их отношений, сводящая на нет любые попытки сближения, раздавила ее, и боль полилась вместе со слезами наружу, толчками, как молоко из опрокинутой бутылки. Лилия хотела, чтобы она вылилась вся, до донышка, но емкость оказалась бездонной.       Ничего перед собой не видя, она заколотила ладонью по кнопкам магнитолы, выцарапала компакт и зашвырнула куда-то назад. В ней просыпалось давно забытое, запрещенное чувство жалости к себе. Она ведь была совсем маленькая в таком большом автомобиле, который существовал только затем, чтобы мешать окружающим увидеть, как она устала, истончилась до дыр и вот-вот исчезнет.       Она попыталась вытереть слезы и обнаружила, что Алька разглядывает ее, напряженно о чем-то размышляя.       — Тебе нужно меня бросить, — сказала она, и, если Лилии не показалось, в словах ее прозвучала надежда. — Отпусти, а? Я уйду, и ты начнешь все заново. Мы же обе живем в нескончаемом аду.       — В аду?! — взвыла она, без толку развозя слезы по щекам то одним рукавом, то другим. Она и не знала, что бывает столько слез за один раз. — Да тут только я в аду, Аля! Ну вот в чем ты нуждаешься, ну в чем? Скажи, а?! Это я обо всем забочусь, все для тебя делаю, а ты только жрешь меня и жрешь, как гангрена! — Она уже орала во весь голос. — Ты хоть раз спросила, чего я хочу, а? Спросила? А я хочу! Простых нормальных вещей хочу! Хотя бы домой приходить и тебя там видеть! И не с этой твоей рожей, будто дерьма поела!       — А я чтоб улыбалась и порхала, — подсказала Алька, барабаня пальцами по коленке. — Лиль, я не пойму, ты к моей совести взываешь, что ли?       — Да где твоя совесть, чтоб я к ней взывала?! Эта прошмандовка сегодняшняя на «ауди» зачем приезжала?       Алька неопределенно пожала плечами, давая понять, что это не Лилино собачье дело. Лилия мечтала, чтобы Алька посмеялась и сказала, мол, нет у нас с ней ничего, нашла к кому ревновать. Или уж хоть стала бы все отрицать. Но Алька не стала.       — Одна она у тебя? — всхлипнула Лилия       — Нет, конечно.       — Конечно? Конечно?! — У нее внезапно высохли слезы, хотя она уже не верила, что когда-нибудь перестанет рыдать.       Алька вздохнула, и это был вздох человека, бесконечно задолбавшегося объяснять, почему Земля круглая, рыбы живут в воде, а песок нельзя есть.       — Я догадываюсь, ты сильно на меня обижаешься.       — Обижаюсь?! — Похоже, она растеряла все слова и могла теперь только повторять за Алькой.       — Угу, — подтвердила та, вытягивая сигарету из пачки.       Лилия на автомате повернула ключ, опустила стекло с ее стороны. В машину ворвался шум ветра и работающих двигателей — водители притормаживали, объезжая застывшую посреди проспекта «Тундру».       — Это нормально, ты имеешь полное право обижаться, — продолжила Алька, — но есть кое-что еще.       Она не спешила закуривать, смотрела куда-то вдаль, покручивая в пальцах фильтр. Лилия готовилась. Ждала, что она скажет. Чувство было такое, будто вся ее спина истыкана ножами, и еще один вряд ли мог что-то изменить.       — Помнишь тот конверт с деньгами, самый первый? Я отказывалась брать, а ты всучила его, зная, что я в глубокой жопе и сопротивляться мне тяжело. Нищета первым делом лишает людей чувства собственного достоинства, знаешь ли. Но я тебя не виню. Брала я его сама, вот этими руками, в здравом уме и твердой памяти. Понимала, как все будет. А ведь, вообще-то, я б не умерла, отказавшись. Засунула бы подальше свое тщеславие и уехала обратно в Красноярск.       «Да, — угрюмо подумала Лилия, — вот именно. Сама ты его и взяла. Сама хотела взять. Не так уж я и упрашивала».       — И это дало тебе право распоряжаться мной. Ты платила, а я приезжала по первому требованию. Делала все, что пожелаешь. Всегда делала, до сегодняшнего дня. Не говори, будто это неправда.       Лилия открыла рот, чтобы запротестовать, хватанула воздух и закрыла. И впрямь, за что платила, то и получала.       — Первым делом ты повезла меня показывать подружкам. Как болонку к питбулям. — Она мрачно усмехнулась. — По их реакции легко было догадаться, что это не впервые. Интересно, ты знала, как они будут надо мной издеваться? Или тебе это всегда казалось ерундой? Подумаешь, немного унижения для бедной провинциалочки. Или тебе, как обычно, нечем было увидеть? Не отвечай, начнешь отнекиваться и опять соврешь.       Она ожесточенно защелкала зажигалкой, прикурила, откинулась на сиденье, но глядела только вперед. Лилия подумала, оно и к лучшему. Не хотелось ей, чтоб Алька на нее смотрела, довольно и того, что она взялась за свое — говорит, как пощечины отвешивает. От обиды ей снова захотелось разрыдаться.       — Ты никогда меня не защищала. Они потешались надо мной, и ты занимала их сторону. Они провоцировали меня, и ты опять занимала их сторону. Отменное у них было развлечение, а? Смотреть, как я дергаюсь. И когда одна из них решила выставить меня охотницей за их набитыми баблом мочалками, угадай, что ты сделала? Заняла их сторону! И тогда я поняла, что ты платишь только за секс. За все остальное предстоит платить мне. Но секса у меня много, я просто, блядь, фабрика по производству секса, можешь хоть вверх ногами ебать, от меня не убудет. А в остальном, не веди я себя с ними как последняя стерва, что бы со мной было? Что еще ты бы позволила им сделать? Что бы сделала сама? Расскажи, Лиль? Что вы делали с теми, кто был до меня? Мазали дегтем и вываливали в перьях, попивая шампанское на диванах?       Она замолчала, то ли ожидая ответа, то ли не нуждаясь в нем. В любом случае Лилии было нечего возразить. Какое бы собственное разочарование она ни собиралась вывалить на Альку по пути сюда, Алькиному разочарованию оно в подметки не годилось.       — Моя вина была в том, что я не спешила рассказывать о себе. Извини, у меня не нашлось для тебя занимательных веселых историй, а другие ты бы запросто отнесла своим подружкам, чтобы дать им больше поводов смеяться надо мной. Но я была тебе преданной, ты помнишь? Ты хотела, чтобы я ходила за тобой и служила тебе, — пожалуйста. А твоя вина в том, что ты послала мою преданность на хуй. Ты подобрала меня в отчаянном положении, а потом стала повсюду искать подтверждения, что я шлюха, раз взяла деньги. И нашла. Манекен с дыркой — вот кто я для тебя. После этого ты хотела от меня чего, Лиль? Любви и верности? Самой не смешно? И знаешь что? Эти отношения — просто товарная сделка, и у нас никогда не было уговора, что мне нельзя быть с другими. Но только я-то знаю, что поступаю плохо, а ты знала, что поступаешь плохо? И кто поступил хуже, я или ты? Скажи? Если из нас двоих ты собралась остаться в белом, то не выйдет. Я тебе не дам.       Каждая произнесенная ею фраза кирпичной тяжестью давила на плечи, и Лилия, сгорбившись, смотрела стеклянными глазами на значок «тойоты» на руле. Снова плакала, теперь беззвучно.       — Я отрабатываю свой долг, хотя уже очень давно не беру у тебя денег. Работа у меня появилась еще до того, как ты попросила меня переехать. И если я такая сука, как ты думаешь, то давно могла бы встать и уйти. В любую секунду, хоть сейчас. Ты больше не можешь дать мне ничего такого, чего б я не имела сама, но меня удерживает благодарность. Потому что, если бы ты тогда не протянула мне конверт, у меня не было бы здесь никакой работы и никакого будущего. По правде говоря, до встречи с тобой трепыхаться мне оставалось недолго. С этого момента дела пошли, понимаешь?       Кто-то внезапно постучал в стекло с водительской стороны. Лилия дернулась, выпрямилась. За окном показался мужчина в кожаной кепке, он заглядывал, пытаясь разобрать, кто внутри.       Щелкнул ремень безопасности — это Алька открыла дверь и спрыгнула на дорогу.       — Помощь надо, братаны?       — Спасибо, ждем эвакуатор. — Алька улыбнулась ему, и Лилия подумала, что когда та врет, то улыбается такой же искренней хорошей улыбкой, какую изредка посвящает ей самой. И тут же устыдилась своих мыслей, поняв, почему та вышла из машины к незнакомцу на дороге. Она знала, что Лилии сейчас плохо, что она сидит зареванная, с красным носом и опухшими глазами, и защищала ее, чтобы той не пришлось открывать окно, выяснять, что нужно этому мужику, разговаривать, делая вид, будто ничего не происходит.       — Знак выставьте, — посоветовал тот, — дэпээсники три шкуры сдерут.       — Спасибо. — Алька помахала ему рукой, влезла обратно в салон, потеряв где-то по пути свою сигарету. — Слушай, давай уберемся с дороги? Реально же мешаем.       Лилия шумно втянула сопли и завела двигатель.       Стекло поехало вверх, закликал поворотник.       Они проехали метров пятнадцать и встали на обочине.       Напряжение в воздухе немного спало, но Лилия молчала. Гнев ее куда-то делся. Наверное, вылился вместе с первыми слезами. На его место пришла вина, принесла с собой сердечную тяжесть и сонное отупение.       Алька вздохнула снова, но теперь без высокомерия.       — Ты же знаешь, что я тебя не люблю? Глупо было бы так думать. А ты далеко не дура.       К горлу опять подкатили слезы, но глаза остались сухими. В груди кололо, и Лилия задышала часто-часто. Алька кивнула, будто получила ответ, который ожидала услышать.       — Но у нас договор, — сказала она. — Я не могу быть такой тварью, чтобы просто сбежать, понимаешь? Сама скажи мне уйти, и я уйду.       — Нет, — вышло хрипло, будто Лилия повредила голосовые связки и заново училась произносить слова. Если Алька уйдет, она выберется из машины, таща за собой внутренности, вывороченные этим разговором, ляжет на дорогу и умрет теперь уже насовсем.       — Тогда дай мне больше свободы. Прекрати ждать под дверью, перестань рыться в моих вещах, отпускай к другим, а я обещаю оставаться с тобой каждый раз, как ты попросишь.       Повисла долгая пауза.       — Я… — Лилия откашлялась и начала снова: — Я каждый день буду просить. Я не могу так.       — Можешь, — уверенно ответила Алька. — Все то же самое, только без драмы. И без моей недовольной рожи. Займись своей жизнью, она не сосредоточена у меня между ног, ну серьезно. Вокруг столько всего интересного. А когда ты решишь, что тебе больше не нужен джинн из лампы, просто скажи, хорошо?       Лилия старалась дышать глубже       Ей предлагали договор. Сделку. Закрой глаза и рот. Поделись зазнобушкой своей, и она еще не раз к тебе вернется… И что, есть дураки, которые на такое согласятся?.. Да, пара-тройка всегда отыщется. Она и есть тот дурак. Все лучше, чем потерять ее насовсем. Уйдет ведь, уйдет. Не станет она вечно терпеть. Просто однажды скажет, что благодарность закончилась, и привет.       Да ведь и правда, она купила ее, вела себя по-скотски и еще мечтала об искренней привязанности. Но искренность не появляется от денег. А от чего? От смирения? Может, если она прекратит изводить себя, то все и впрямь станет проще. И потом, кто знает, вдруг в один прекрасный день… Получилось же у них тогда, на острове. Немного, но получилось.       Она почувствовала сбоку какое-то движение и поняла, что Алька протягивает ей открытую пачку «Парламента».       — Держи, тебе сейчас надо.       Лилия поджала губы, кивнула, соглашаясь с чем-то другим, и неожиданно для себя, спросила:       — Тебе плохо со мной? Ну… в этом смысле?       Алька взглянула на нее с веселым изумлением.       — В этом смысле мне с тобой нормально. Не переживай. И вообще, слушай, поехали уже отсюда, а? Я с утра ничего не ела.       — Куда ты хочешь? — Лилия взяла сигареты, завела «Тундру». Она ощущала себя очень уставшей, но была готова ехать и ехать, пока Алька не скажет, что нужно остановиться.       — Неважно. Давай по пути смотреть на вывески, пока обеим не понравится. Хотя сейчас, наверное, все битком. Но если выберем удачно, то пусть это будет нашим местом. Никого не станем туда водить, только друг друга. Как нормальные люди. Хочешь так?       Лилия поняла, что вот-вот опять заплачет, но плакать было больше нечем. Она иссякла до донышка.       — Да, — просто сказала она.       — А когда вернемся домой… — Алька подобралась поближе и зашептала ей на ухо, хотя вряд ли кто-то мог сейчас их подслушать.       Говорила она долго. От ее шепота волоски на руках Лилии встали дыбом, усталость испарилась, дыхание стало частым, и внизу живота все мучительно заныло, требуя не слов, а немедленных действий.       Ужасная, бесстыжая, жестокая девчонка… Боже-боже, что она творит? Пусть делает что хочет, только не умолкает. Пусть снова и снова произносит все эти головокружительные слова так, как умеет она одна. А об остальном можно просто не думать.       То же самое, только без драмы.       Сделка.       Договор.       Кто сказал, что это так уж плохо?                     Воспоминания утомили Лилию. Мысли ее то разгонялись, спутываясь в сумбурное месиво, то замедлялись. Она прошла в одеяле в гостиную, семеня, как гейша. Под ногу ей попалась серая изгрызенная палка — она шлепнулась на задницу, ойкнула и осталась сидеть на месте. Бейрут поднялся с лежанки, приблизился, стал обнюхивать ее, тыкаясь мокрым носом в щеки, в губы.       — Уйди, — поморщилась она, но тот внезапно чихнул ей прямо в лицо, отступил на полшага и чихнул опять.       Бейрут не переносил алкогольного духа. Она утерлась углом одеяла.       Господи, да она даже собственному псу противна.       И зачем только пила, дура? На работу ехать через пару часов, а там, даже если и такси брать, ну как она заявится в зал на рогах? Замерзла она, глядите, люди добрые! Попрыгала бы лучше, может, дурь из башки быстрее бы вытряхнула.       Она размотала одеяло, улеглась на него и стала смотреть в потолок. Подошел Бомбей, куда менее брезгливый, чем его брат, и куда более чувствительный к человеческому горю, встал двумя лапами ей на грудь и тоже принялся обнюхивать лицо.       — Да жива я, жива, засранцы, — пробурчала она. — Слезь с меня.       Бомбей повздыхал, совсем как человек, и прилег рядом. Устроился головой у нее в подмышке.       — Плохо мне, — пожаловалась она. — Как думаете, мужики, скоро пройдет?       «Мужики» не могли дать ей никакого утешительного прогноза.       Она пялилась на лепнину вокруг люстры — разлапистые гипсовые листья фиги водили хоровод вместе с причудливыми завитками.       — Что я делаю не так? — обратилась она то ли к псам, то ли к потолку. — И Дашка, ты смотри, какая сука. Не спорю, много она мне дала, ну так и я ей всю жизнь за это верой и правдой… И что, всегда теперь так и будет? Вот тебе, Лилька, кость в зубы, а за это я из тебя стану без наркоза кишки вынимать? Кто я вообще, раз со мной так можно?       Ей вдруг подумалось, что если завтра, послезавтра или в любой другой день она, так же как Валерка, царствие ему небесное, свалится посреди улицы с инфарктом, то помнить ее будут не как бывшую великую спортсменку, не как чью-то любовь всей жизни и даже не как просто хорошего человека, а помнить ее будут как Дашкину цепную псину, которую можно то ласкать, то палкой бить, а то и вообще хвост оторвать.       И кто хоронить-то ее придет? Олечка, фальшиво промакивающая платочком глаза? Долбанутая Иветта, которая настолько ее не уважает, что натравливает на ее же собственную любовницу? Сердобольная Нюся, которой похуй, о чем плакать? Эта одинаково скорбит и над сломанным ногтем, и над угрозой исчезновения африканских горилл. Таня Буланова ебаная… И кем, спрашивается, они научены ее ни во что не ставить? Вот и все друзья. Вот и вся жизнь. И сама она — мусор под Дарьиной подошвой.       «Ты боишься, — сказала Алька у нее в голове. — Не бойся».       «Победа — это минута, — добавил Шейдяков. — Но это должна быть твоя лучшая минута».       Наверняка выпитое было лишним, и это не она сама, а проклятая чача гнала ее делать самоубийственные глупости. Лилия перевернулась на одеяле, разбудив придремавшего было Бомбея, на четвереньках подползла к тумбе, державшей на своей длинной блестящей спине монументальную черную пластину телевизора, нечаянно смахнула телефон с базы — тот немедленно ускакал в пыльные недра под тумбой.       Она выудила его оттуда, протерла прямо о ковер на полу и, пока секундная решимость не покинула ее, ткнула последний вызов.       Если бы автоматический голос попросил ее оставить сообщение после гудка, ничего бы, наверное, не произошло ни сейчас, ни впредь. Но голос ей ответил совершенно человеческий, знакомый, немного вальяжный, немного насмешливый:       — Да, что ты хотела?       — Пошла на хуй, сука. Тварь поганая. Чтоб ты сдохла, мразь, — выговорила Лилия с удовольствием. Подождала пару секунд, слушая изумленное молчание на другом конце связи. — Делай что хочешь, отбирай у меня все, ссылай хоть в космос, барыня ебаная. Шли сюда кобеля своего, пусть он меня в лесу закопает. Только я тебе не крепостная, поняла? Хватит, напрыгалась я перед тобой на задних лапках, молчать не буду. Говно ты, Даша. Все люди как люди, а ты — говно. Всегда им была и останешься. И сукой этой подавись. Как раз тебе пара, вы друг друга стоите.       Жалела Лилия только о том, что телефоны нынче уж не те, советские, из бронебойной пластмассы. Не шваркнешь трубку от всей души. Но оно и неважно. Прямо сейчас она опять была победительницей. Единственной и лучшей.        Адреналин лупил по венам так, что, сломай она сейчас обе ноги, ничего бы не почувствовала. Стук сердца в ушах отдавался паровозным грохотом. Она набирала следующий номер, которого не было в памяти домашнего телефона, и вообще ни в какой памяти не было, только в Лилиной. Огненные огромные цифры, складывающиеся в заклинание.       Она так и не поняла, слышала ли привычную шуршащую тишину, и были ли гудки.       — Алло? — прозвучало удивленно и как будто даже спросонок.       — Привет, — сказала Лилия. — Это я. Не бросай трубку.