Остался без зонта так-так, И не видать пути… Раз нет возврата — значит, Оставайся, погости…
Адам передëрнул плечами и задрожал лишь сильнее, чем было ранее, хоть и пытался согреться. Казалось, холод шëл откуда-то изнутри — тело и ноги были, кажется, в порядке, но вот концы пальцев на руках словно обмëрзли. Свет, которого до этого момента не было вообще, теперь как из ниоткуда стал появляться редкими проблесками плоских ламп. Подвал оказался длиннющим коридором — и каждое свободное местечко в медицинско-белых стенах занимали двери. Самые разные двери — квадратные, с оконце, и высоченные, от пола до потолка. Деревянные и металлические, с самыми разными ручками и панелями, самых разных оттенков. От дверей рябило в глазах. Сколько он уже прошëл? Километр? Пол-километра? Физика здесь терялась напополам со здравым смыслом. Но страшными были не сами двери и факт их существования — иногда Адаму казалось, что он слышит странный шорох за ними, постукивание и шëпот… Шелест. А ещë тупой и явно искусственно приглушëнный звук, который бывает, когда кто-то в темноте торопливо ищет ручку двери, стуча по ней ладонями. Слыша подобное, парень сразу бросался бежать — его захлëстывал дикий, чужой страх, отключающий мозг. Теперь пугало иное — судя по часам, уже как пятнадцать минут ничего не было слышно. Абсолютно ничего — лишь его шаги порой призывали доски к лëгкому скрипу. Но эта тишина была не радостной или желанной — такое называют затишьем перед бурей. И это — это вызывало в коленках дрожь. Нечто знает, что он тут. И оно лишь выжидает. Теперь даже дыхание казалось слишком громким. Любой адекватный человек тут же повернул назад, но Адам, себя к таким не представлял. Струсить? Нет. Его тянуло вперëд, в глушь как магнитом, и даже ужасный стук не мог спугнуть эту жажду приключений. Возврата нет — его затягивает в бездну, в пучину безумия и сумасшествия. Что там впереди? Тебе ведь интересно, да, Адам?.. Ему кажется, что он слышит свои мысли. Что кто-то нашëптывает их ему на ухо. Но обернуться уже нельзя — чëрные зрачки устремляются вперëд, к слабому свету. Ледяные пальцы вцепляются в видеокамеру. И тут он слышит. Где-то впереди лёгкое постукивание нашло дверь. Она отворилась, заскрипев. А потом — тишина. Тело обмерло от ужаса — это подвал. Здесь не может быть сквозняка. Адам не видит, но слышит, как отворяется следующая дверь. Ещë одна. В глубине бесконечного коридора последний раз мигает и гаснет лампа. Ещë. Шаг назад. Кажется, мозг просыпается. Шаг, другой. Дверь, другая. А потом он слышит это. Дикий сатанинский гимн, совокупляющийся с молитвенным шëпотом и стучанием за каждой дверью. Кажется, неведомые руки сейчас выломают… Двери, двери, двери… Другие руки уже стучат по стенам, резкими рывками дрыгаясь к нему, покачиваясь на пальцах. И Адам готов отдать себя целиком за то, что за руками нет тел. А шëпот, тем временем, обретает форму — он слышит слова. — Оставайся с нами, А-адам… — он повторяет это вслух и вздрагивает — слова похожи на удар колокола, на подпись соглашения с Дьяволом. Он отворачивается, чтобы убежать, чувствуя, как стук и пение нарастает, отдаваясь в ушах. Отворачивается и, кажется, совсем не чувствует более ужаса, когда ледяная рука взбирается ему по загривку. Чужая рука. И чужая кровь хлещет ему за шиворот, призывая бежать.***
Безупречной маской улыбчивой Можешь ловко провести, Если снять не в силах обличья ты — — Оставайся, погости…
«Бог любит меня», — и он уже сам сомневается в своих мыслях. О чëм можно подумать, если к тебе рьяно стучит нечто с голосом твоего друга? Марк знает, что это не Сезарь, что даже близко не Сезарь, но когда он молится его руки дрожат. Оно ломает дверь, оно кричит не своим голосом. Страшным голосом. За что Боже мог подкинуть ему это? Чем он заслужил божью кару? Времени думать об этом нет. Что-то с голосом Сезаря завывает за дверью, пытаясь войти. Оно кричит, что Марк обманщик. Разве сын Божий может противиться правде? И он просто молится, считая каждую бусину на чëтках, жëлтых чëтках, жëлтых, как кошачьи глаза. Почему-то он замечает это только сейчас. Дневник исписан чëрной ручкой — будто бы слова способны хоть как-то помочь. Марк часто читал, что в последние часы жизни люди много пишут, стараясь описать себя. Стараясь, чтобы их не забыли. А он — он просто молится о прощении и устно и письменно, пока шум за дверью нарастает. Самоубийство считают самым страшным грехом, но это лучше, чем стать чем-то таким. Марк знает, что именно стоит за его дверью, а потому и не боится так сильно, как бы мог. Никто не пришëл и не придëт за ним — лицемер никому не нужен. Жертва номер один — самый первый, но не в лучшем смысле. Он никому не нужен — за ним пришëл жалкий альтернатив, вероятно, приведëнный голодом. Никто не пришëл за ним, а Бог его больше не любит. А потому он спускает курок лишь в ту секунду, когда дверь трескается по швам, а Сезарь кричит, что обличья не вернуть. Какое же это, однако, забавное слово — дверь…***
Встречи час настал, должен он быть здесь, Но подвëл тебя, прости. Забралась на крышу, не можешь слезть? Оставайся, погости…
Не мог Сезарь ему довериться — и потому любил до безумия. И потому искал повода для просьбы, для встречи. И потому так боялся, что его подведут — точнее, не его, а его чувства. Шëпот обжигал уши. Шëпот обещал власть и любовь — и то, что будет она взаимна. Шëпот молил, чтобы он пожал руку. Шëпот шантажировал. Глаза болели. Всë болело, всë пропало. Казалось, был лишь шëпот — слишком выразительный, чтобы быть человеческим. Но это ли важно? Шëпот говорил, что Марк — его святоша Марк! — лицемер и предатель. И Сезарь верил, непроизвольно покачиваясь туда-обратно в телефонной будке посреди толпы мыслей, словно в неком темпе, мотиве, который рисовал странный шëпот. Картины были самые разные — любовь и кровь, бокалы вина и нож, чëрное кружево и букеты алых роз. Красота. Красота — так можно было описать то, что рисовал шëпот. Шëпот обещал, что поможет ему слезть с высокой крыши, рухнув в бездну прекрасного. Шëпот говорил, что Марка можно будет забрать с собой. Шëпот увещевал… Увещевал, что всë, что нужно сделать — открыть дверь скребущемуся в будку альтернативу. Шëпот… Дверь… Нож… Любовь… Пистолет…***
Он шëл тихо, подбирая полы серой, как пыль, рясы. Кошачьим шагом пробирался по закоулкам, заглядывал в окна с тем же интересом, с коим каждый день полицейские заглядывали в список пропавших — с ощущением безнадëжности и дежавю. Вот только Гавриил упивался этим чувством и собственной задумкой, а полиция дрожала. Он редко выходил сам. Зачем? Есть созданные им существа — его беспрекословные слуги. Есть готовые на всë ради него бойцы с истинной душой. Но если он шëл сам — значит было что-то важное. Поляна освещалась луной — красиво. Было от чисток понятие красоты у чего-то вроде него? Вряд ли. И вряд ли его можно звать «Гавриилом» — крылья давным-давно опали серебряными перьями, а его имя значит «проклятие». — Здравствуй, Люцифер, — лëгкая улыбка трогает губы соизволившего прийти ангела. — Не думал, что ты решишься. — А я не думал, что ты не принесëшь оружия, — Дьявол лаконичен и враждебен, впрочем, в сердце Гавриила это мало весит. — Я украду тебя и ты пойдëшь на корм альтернативам. — Не уверен, — улыбка. — Я очень не уверен, что после тебя для них от меня что-то останется. — Я съем тебя с потрохами. С твоими дурацкими крылышками и смазливым личиком. Твоя золотая кровь зальëт мои руки. — Не давай воли похоти и чревоугодию, Люцифер, — голос шутливо напрягся. — Я не верю тебе и знаю, что зла ты мне не причинишь. — Я не ведаю того, что люди называют «любовью». — Я тоже, но это ничего не меняет, не так ли? — архангел присел рядом, медленно беря руку врага в свои ладони. Тот лишь поморщился. — Ты — зло. Я — добро. Но нас лепили по одной мерке. Я и ты — одно и тоже. — По сути, я не делал зла. — Люди страдают. — Также, как и страдал я. Моя мораль прозрачна. Мне плевать, — тонкий пальц лëг на уже было открывшиеся губы Гавриила. — Что они не виновны. Они отплатят мне кровавую дань сполна. Я не дам им спуску. Пусть будут любезны оставаться до конца пьесы… Равно как и ты. Я убью тебя, я заставлю тебя страдать… — Ты ненасытен. — И не только в делах вражды. Уж ты-то должен об этом знать.***
Хоть ты им не друг, да без них никак, Не находишь сил уйти. Терпишь вежливо, прикусив язык? Оставайся, погости…
Джона послал всех к чëрту. Серьезно, вот приелась Адаму эта дверь! Боги, неужели не понятно, что там творится какая-то чертовщина? Почему этот… Субъект такой безответственный? Джона вообще не любил всë это дело. Не любил то, что у Адама проблем с законом больше, чем ресниц, рëбер и пальцев на обеих руках вместе взятых. Не любил упрямство Адама, не любил его склонность к дичи и полное равнодушие. Джона выпрыгивал из штанов ради него, они колесили по округу на краденых машинах, а всë из-за неуëмной тяги товарища к приключениям — а он даже не зовëт его другом! Это раздражает. Он знал, что поступает как последний подонок, но страх затмил всë. Творится какая-то чертовщина. На полпути к дому он почувствовал дикую вину — как будто мозг прошли одной только мыслью об Адаме и том, как ужасно поступил его «друг». Джона вежливо терпел. Джона уже не представлял жизни без Адама, который в любую секунду может позвонить и сказать, что нашëл приключение на свою — не то, чтобы он заглядывался, но прям-таки неплохую — задницу. Джона и Адам… Джона и Адам… Нет, ну та дверь — точно вторые врата в ад. Да… Адам… Неестественный шëпот за ухом заставил его обернуться. «Нельзя оставлять своих друзей. Это большая ошибка», — подумалось ему. — «Сдалась же Адаму эта дверь…»***
Место было всем, все приглашены, Вышел лишний ты один. И, как будто бы, нет ничьей вины, Оставайся, погости…
Сара знала, что она лишняя. Упрямая с детства, но не заводная. Скептичная и агрессивная. Ей не было места рядом с Адамом и его нарциссической натурой, не было места рядом с Джоной и его «друзья прежде всего», она была одна. Не знала Сара и сама по себе точно, что еë свело с ними — возможно, самоубийство старшего брата заставило еë интересоваться чем-то потенциально опасным, ведь, по слухам, Марк застрелился именно из-за альтернативов. А может, то была подростковая скука — кто его знает. В любом случае, она была третьей лишней для них. Казалось, в этом виновата лишь она сама — злая и настырная, не ищущая компромиссов. Три года назад она нашла в тумбочке покойного Марка кассету, что привела еë в клуб искателей приключений самого разного рода. Но была ли она уверена в своëм решении? Вряд ли. Она слишком боялась, и первый же «тест» от Адама еë в этом убедил. Наверное, поэтому он к ней и похолодел… Открывая дверь в знакомый подвал, Сара точно знала, что делать. Что-то звало еë — тихий стук о деревянные панели, будто кто-то впотьмах ищет ручку от двери…***