Жадная

      Нитка резала пальцы и губы, и Перенелла досадливо морщилась. Снова слюнявила нить, чтобы легче прошла в иглу, затягивала петлю. В резной шкатулке красного дерева оставалась всего дюжина жемчужин; шкатулка эта была седьмая, первые шесть рассохлись от старости. Жемчуг не рассыпался песком же только силой простых заклинаний.       — Скажите мне, мадам Фламель, вы вышли замуж по любви?       Перенелла фыркнула, не отрывая взгляда от полотна. Если ее чему и научили шесть прожитых веков, так это тому, что нельзя смотреть в глаза королям, василискам и удивительным людям.       — Да.       — Это все, что я хотел знать. — Он не насмехался и не сомневался, и Перенелла не выдержала, взглянула ему в лицо.       Альбуса Дамблдора, несомненно, можно было назвать удивительным молодым человеком. Ясноглазый, прозорливый, он слишком многого хотел. Николя он нравился.       — Мечтатель, — с одобрением говорил он. — Многого добьется.       — Властолюбец, — поправляла Перенелла и старалась не замечать, как внутри довольно урчит голодное пламя. — Высоко смотрит.       Николя улыбался, поправлял очки и возвращался к чтению. Рабле, Диккенс, Вольтер — Николя с одинаковым интересом читал книги и французских, и английских писателей, а Перенелла досадовала про себя, что он так и не решил выучить немецкий или, скажем, испанский, а еще — что наполовину готовый рецепт Панацеи, чудодейственного зелья от всех болезней, так и пылится в верхнем ящике комода, куда никто не заглядывал уже целых двести лет. Николя Фламель ничему не учился и ничего не искал. Николя был счастлив и, что всего хуже, удовлетворен.       Альбус Дамблдор удовлетворен не был. Он одинаково внимательно всматривался в лица и строки, так, как всматриваются люди, отчаянно желающие что-то найти. Вот и сейчас он не отводил от Перенеллы проницательного взгляда.       Перенелла улыбнулась, заправив за ухо седую прядь. А ведь когда-то она была огненно-рыжей...       Четырнадцатый век не был благосклонен к ведьмам, и платок Перенелла развязывала лишь за порогом Шармбатона. По улицам же она старалась прошмыгнуть серой мышкой, и не столько из опасений за свою жизнь, сколько ради спокойствия родителей.       — Зачем прятать волосы, если мне и без того написано на костре гореть? — спрашивала Перенелла.       — Настоящей ведьме гореть из-за одних только рыжих волос неприлично, — сурово отвечала мать. — Если хочешь гореть на костре, хоть преврати кого-нибудь в жабу.       — В жаб тоже превращают эти, рыжие, — вставлял слово отец. — Если хочешь гореть на костре, преврати метлу в четки. О таком отец Жуйе еще не рассказывал.       Впрочем, может быть, в их приходе священником был не отец Жуйе, а отец Бюлле. Или отец Леруа — память Перенеллу нередко подводила. Спустя шесть веков Перенелла помнила только, какие темные у него были глаза, какие недовольные губы, которые все выговаривали и выговаривали — не ей, всем прихожанам, но Перенелле казалось, что именно ей. Святой отец рассказывал о благочестии и кротости, а Перенелла, настоящее, как он, наверное, посчитал бы, если бы узнал, исчадие ада, беззастенчиво рассматривала его лицо. Ей было страшно, ужас переполнял ее. Она не боялась костра, но боялась Бога. Святой отец, гневно сверкая глазами, говорил, что у ведьм нет души, и Перенелла перед сном молилась то о спасении того, чего у нее быть не могло, то о том, чтобы душа у нее все-таки появилась. Священное Писание не позволяло Богу внимать молитвам ведьмы, и Перенелла уже не помнила, когда вдруг поняла, что ей гореть в вечном пламени назначено при жизни.       Перенелла любила звезды. Замуж она вышла в двадцать, едва закончив школу — и все-таки будучи уже слишком старой, чтобы позволить себе хоть миг промедления. Муж, богатый лавочник — лавочник в куда большей степени, чем волшебник, — твердо стоял на земле. Перенелла, сидя в кресле за вышиванием, с любопытством разглядывала диковинные ковры, привезенные с далекого востока. Чудные красные цветы, странные золотые светила. Крошечные точки звезд, увеличенные в тысячи раз, они на этих коврах были самые разные. С длинными и короткими лучами, изжелта-белые и почти рыжие, они совсем не походили на настоящие звезды, но напоминали о неизведанном. До звед невозможно было дотянуться, как невозможно было сорвать Луну с неба, и внутри что-то тоскливо щемило, когда Перенелла смотрела на эти ковры. Мужа они не интересовали: он знал этим коврам цену и считал расходы и доходы быстрее, чем приходили новые. Перенелла читала записи у него через плечо, спрашивала, если чего-то не понимала. Муж смеялся — чудная была у него жена! — но объяснял, показывал, и спустя десять лет брака Перенелла сама стала бы замечательным счетоводом, дай кто такую возможность образцовой жене. Муж считал доходы и расходы, но ему больше нечему было научить Перенеллу.       Тогда Перенелла и поняла, что за звезды так ее тянули и какое адское пламя ее ждало в конце пути. Перенелла жаждала знаний. Звездами ее были чужие земли, неизученные трактаты, неоткрытые миры. Перенелла помогала мужу снимать сапоги и прятала глаза. Женщинам не положено было мечтать. Перенелла улыбалась и сдерживала пламя за ресницами. За ними же прятала и облегчение, когда мужа хоронили.       Перенелла и правда вышла замуж по любви — во второй раз. Уже раз овдовев, она могла бы признать век свой законченным и мирно стареть на оставшиеся деньги, но не сдержалась. Он был моложе, дышал жаждой жизни и влюбился в Перенеллу без оглядки. Огонек в нем был тихий, но теплый, теплыми были его слова, его руки, его взгляд, и Перенелла впервые в жизни почувствовала, что готова гореть заживо, не находя утоления голоду, готова усмирить жажду.       «Он научит меня любви, — уговаривала она себя. — Разве это не один из неоткрытых миров?»       Брак по любви и сам оказался теплым, а еще весенне-тихим — и недолговечным. Маленький костерок легко загасить дождем. Мужа унесла лихорадка, и тогда Перенелла впервые плакала на похоронах. Потребовалось три века, стерших из памяти его имя, чтобы она самой себе призналась, что испытала тогда и облегчение: от неутоляемого голода сердце скручивала звериная тоска.       За Николя Фламеля Перенелла вышла ради звезд, почти через тридцать лет после знакомства.       Они с Николя познакомились на Зельеварении в Шармбатоне. Познакомились, но друг друга так и не узнали: Перенелла видела лишь его пальцы, скручивающие в петлю полынную траву, и украдкой повторяла за ним, больно уж уверенно он это делал — казалось, не замечая даже, что в книге ни слова не было сказано про полынь. Николя же, как он после признавался, не мог отвести взгляда от ее книги. Верхний уголок страницы часто был небрежно загнут — Перенелла так отмечала важные главы, — а Николя ужасно хотелось его разогнуть. Он не терпел беспорядка в свитках и рукописях. Шесть лет они видели только руки друг друга, никогда не отвлекаясь от любимого предмета настолько, чтобы встретиться взглядами.       Через тридцать лет они столкнулись на рынке. Николя рвано высчитывал монеты, не то испуганно, не то восторженно глядя на старого еврея с хитрыми глазами. Перенелла хотела в тот день купить лишь немного овощей и прошла бы мимо, но Николя вдруг обернулся, и все мысли Перенеллы затопил дикий голод. Пламя столпом взвилось к небу.       В тот вечер они, тесно прижавшись друг к другу, пытались расшифровать странные закорючки в древнем трактате, обещавшем указать путь к бессмертию. Звезды вдруг стали ближе, и они тянулись к ним вместе.       Спустя полгода они уже приносили друг другу брачные клятвы.       — Перенель Фламель, — с тихим восторгом сказал тогда Николя, глядя на ее руки с посиневшими от алхимических опытов ногтями. — Мое пламя.       — Перенель Фламель, — повторила Перенелла. — Твое пламя.       Именно так ее, грешницу, всегда и должны были звать.       Фламель не умел останавливаться. Худющий, белый от усталости, черный от копоти, он едва поднимал глаза от свитков.       — Как не страшно тебе заглядывать в его лицо! — восклицали подруги. — Он же ходячий мертвец! Ох, что сказал бы святой отец... Может, спросишь его?       Перенелла же лицом Николя была околдована; она едва видела синеватые губы, впавшие щеки, седые виски — лишь взгляда не могла оторвать от его глаз.       — У него волшебные глаза, говоришь? — спрашивали подруги. — Но чего же волшебного в осенней серости?       Перенелла не знала, какого цвета у Николя глаза, она смотрела в них и видела только бушующее в зрачках пламя. Перенелла не знала, какой у Николя голос, пел ли он на службах высоко или низко. Перенелла слышала лишь его слова, бесконечную череду загадок и формул. Николя дразнил ее, оставлял на столе недописанные трактаты и просил закончить за него. Он вел, она тянулась за ним. Она до пепла обгладывала сучья, он подкладывал новые. Она впервые не чувствовала голода.       — Ты так любишь его, — восхищались подруги.       Перенелла не знала Николя Фламеля, а Николя Фламель не знал Перенеллу. Они любили огонь друг друга и вместе тянулись к звездам.       Пламя в ней сыто рычало. Вечная жизнь и вечный путь наверх. Звезды, до которых никогда не дотянуться, и рука, что никогда не опустится.       Николя задыхался и кашлял, все чаще хватался за грудь, и Перенелла с гибельным восторгом понимала, что его жажда уничтожит его, а вместе с ним и ее. Свинец и ртуть, сера и олово — названные в прекрасном языке алхимиков в честь звезд и планет, они день за днем отравляли их — и все же не было на свете ничего милее.       А потом умирающий Николя Фламель сотворил чудо и достал звезду. Философский камень лежал в его ладонях, и Перенелла все не могла осознать, что именно это значит.       Они разыграли свою смерть так, как уличные актеры разыгрывают лучшие в жизни своей представления, и сорвались в путь. Юг Франции, Испания, Шотландия, Англия — они меняли города и страны. Меняли имена — Перенелла была и Софи, и Изабеллой, и Пенелопой. Нравы людей тоже менялись, и Перенелла поняла, что отец Жуйе — Бюлле или Леруа — был неправ. Не было ничего постыдного ни в рыжине волос, ни в зелени глаз, ни в искрах, срывающихся с кончика волшебной палочки. Сжигающее же Перенеллу пламя никогда не было наказанием — ведь как приятно было его кормить. Философский камень дарил Фламелям вечность — вечность поисков, погони за звездами, открытий неоткрытого. Сложенный для их пламени костер подпирал небо, и неутолимый голод наконец мог быть утолен.       Новой звездой Фламелей стала Панацея, чудодейственное снадобье, вылечивающее все хвори. Формулы и записи, составленные другими алхимиками, противоречили друг другу, и каждое новое противоречие только разжигало ненасытное любопытство. Перенелла была счастлива.       Но однажды она взглянула в глаза Николя и увидела осеннюю серость радужки. Пламя в зрачках затихло и ровно горело, не спеша никуда рваться.       — Милая, как насчет домика в Девоншире?       Перенелла не хотела домик в Девоншире. Перенелла хотела насытиться знанием. Но недораскрытый рецепт Панацеи пылился в ящике комода, а Перенелла, седая ведьма, прятала глаза и вышивала звездное небо, в которое ей было уже не подняться. Своими звездами она выбрала жемчуг, единственное, что сохранила со времен рыжей юности. Три десятка жемчужин на бесконечное черное полотно. Тридцати звездам не осветить небо, и Перенелла скупилась на жемчуг, зло усмехаясь. Тридцатью поленьями нельзя накормить пламя, а Николя больше не хотел его кормить.       — Счастливая тихая жизнь в Девоншире — то, что нам было нужно. — Николя важно кивал, потягивая из фарфоровой чашки чай.       — А как же Панацея?       — Будет нам и Панацея. Зачем торопиться? У нас есть время, милая.       Перенелла сходила с ума от тоски и голода. Перенелла устала.       И только появление на их пороге на излете девятнадцатого века юнца подлило немного масла в огонь Николя и подбросило дров в костер Перенеллы. Альбус Дамблдор часами просиживал в кресле перед их камином, расспрашивал Николя о Философском камне и Панацее, а иногда бросал задумчивый взгляд на Перенеллу. Перенелле не нужно было спрашивать, почему он на нее смотрит.       Грешник грешника видит издалека. В синих глазах Альбуса Дамблдора отражалось то же пламя. Жадное до знания, жадное до славы, ненасытное. Этот человек мог бы подняться к звездам по головам, а растоптанные им еще и любили бы его.       Альбус Дамблдор был удивительным человеком. И все чаще он стал приходить тогда, когда Николя не было дома или когда он спал наверху, так и не дочитав страницу очередного романа. Приходил, сидел у камина, пил чай и смотрел, как она вышивает, вот как сейчас.       — Перенель, — шепнул он. — Можно звать вас так?       Перенелла смотрела в глаза Альбуса Дамблдора и видела в них огненный столп, стремящийся к небу. Перенелла крутила между пальцев седую прядь. А ведь когда-то она была рыжая... Впрочем, Альбус Дамблдор не видел ее волос, не знал, какого цвета ее глаза.       — Тетушка Перенель. Мой мальчик, — ласково ответила она.       Альбус моргнул. Попристальнее вгляделся в ее лицо, а Перенелла натянула самую снисходительную из всех своих улыбок. Она больше не смотрела ему в глаза, только на молодой чистый лоб. Альбус Дамблдор должен был поверить, что она видит в нем лишь дурного мальчишку.       Альбус улыбнулся. Нос будто сразу стал строже, скулы — глаже, а пламя в глазах поутихло и больше не заслоняло синеву радужки.       — Превосходный чай, мадам Фламель, — отметил он.       — Разумеется, ведь он не из Девоншира. Благодарю.       Перенелла Фламель снова не поднимала на него глаз. Седая прядь, нарочно вытащенная из-под шляпки, то и дело лезла в лицо, но Перенелла ее не убирала. Чуть покашливала, когда чай обжигал губы, нежно смотрела на недовышитое полотно — словом, делала все, чтобы Альбус Дамблдор запомнил навсегда снисходительное «мой мальчик», бросить которое могла дряхлая старуха, но никак не женщина, внутренний огонь которой так тянется к миру, что ей может предложить властолюбивый волшебник.       Когда-то Перенелла нашла того, кто был готов предложить ей целый мир, нашла того, чье пламя околдовывало и завораживало, того, кто тянулся к звездам так же страстно, как она. Тогда казалось — что так же страстно. А теперь вместо всего мира он подбрасывал в костер ее жадности ровно столько сучьев, что нужны, чтобы не дать огню погаснуть, но не накормить его. Вечный голод, тоска и скука заставляли пламя гореть тише, ровнее. Перенелла запретила себе смотреть в глаза удивительным людям не потому, что боялась соблазниться тем, что они могли ей дать. Перенелла боялась, что их ее пламя заколдует так же, как когда-то ее приворожил огонь Николя Фламеля.       «Альбус Дамблдор далеко пойдет», — думала она и знала, что ему нельзя взвалить на шею дряхлую старуху, чей огонь горит все глуше каждый день. Ей до звезд уже не дотянуться, и будь она проклята, если позволит ему остановиться так же, как рядом с Николя пришлось остановиться ей.       На черном полотне тускло горел белый жемчуг звезд, почти теряясь в окружающей тьме. Перенелле вдруг захотелось все оставшиеся двенадцать жемчужин вшить в крошечный клочок неба, и пусть жемчуга больше не будет, и пусть все вокруг будет кромешно-черным — гори оно все огнем...       Рука дрогнула, и жемчуг рассыпался по полотну. Старый, иссохший, ударившись о мягкую ткань, он превратился в жемчужную крошку. Крошечный клочок неба вспыхнул сотней белых звезд.       — Тетушка Перенель, — медленно произнес Альбус. — Обещаю...       Что он хотел пообещать, Перенелла так и не узнала. Николя спустился вниз, громко расхваливая новый роман, и Альбус больше никогда не приходил к ним домой тогда, когда Перенелла была одна. Потом он уехал из Девоншира. Николя говорил, что они продолжают переписку, потом — что они решили отдать Философский камень Альбусу на хранение. Перенелле Альбус не написал ни строчки.       Они увиделись еще раз спустя семьдесят лет. В глазах Альбуса вместо жадного пламени горели два тихих лукавых огонька, и Перенелла чуть не задохнулась от горя и разочарования.       В последний раз они получили от него вести уже на исходе двадцатого столетия.       — Мы решили уничтожить Философский камень, — торжественно сказал Николя, и Перенелла почему-то сразу почувствовала, что он тоже устал. А еще — что мысль уничтожить камень предложил не он. Перенелла расплакалась. И лишь тогда, когда Николя открыл ящик комода и вытащил оттуда недописанную рукопись — полустертую, ее нужно было переписывать начисто, — поняла, что плакала от счастья.       Дни летели стремительно. Перенелла и Николя сидели бок о бок, толкаясь и ругаясь, и считали, искали, выдумывали. Время утекало сквозь пальцы, мысли путались и обгоняли друг друга, и голодное пламя со стоном облегчения накидывалось на новые знания. Панацея не становилась ближе.       В сентябре 1994 года — Перенелла впервые с юных лет следила, как годы сменяют друг друга, — Перенелла слегла. Ноги ее не держали, руки тряслись, и дышать становилось все тяжелее. Николя сидел рядом и рассказывал о своих расчетах, а Перенелла слушала и радовалась. Она знала, что им не успеть.       — Николя, — однажды воскликнула Перенелла. — Николя!       — Что же ты, милая, что же ты, — пробормотал Николя, ковыляя к креслу. В руках он сжимал почти до конца исписанный блокнот, он ни на миг с ним не расставался.       — Николя, — позвала Перенелла. — Мне кажется, я умираю.       — Ну что ты, милая. — Николя ласково покачал головой. — У нас еще есть немного времени.       Кряхтя, он подвинул поближе кресло и осторожно в него сел. Постучал по подлокотнику, раскрыл блокнот и погрузился в чтение. Тикали часы. Время от времени Николя поднимал глаза и улыбался.       — Ну что ты, — повторял он. — Есть еще время.       Он писал что-то в блокноте, быстро-быстро, ручка скрипела по бумаге. «Опять потом не разберет записей», — рассеянно думала Перенелла. Мысли обрывались, растекались кляксами на простынях. Перенелла приподнялась на подушках и повернулась к Николя.       Он писал и перечеркивал, снова писал, поднимал глаза к потолку и хмурился, что-то просчитывая.       — Что ты считаешь? — шепнула Перенелла.       — Сколько бадьяна нужно добавить, чтобы любое зелье превратилось в Панацею, — ответил Николя и наконец посмотрел Перенелле в глаза.       — Не знаю. — Перенелла улыбалась. Огонь облизывал виски, дышал в уши, но не обжигал. Растворял. — Боюсь, мне тебя уже не догнать.       — Еще есть время.       «Интересно, какого цвета у тебя глаза?» — думала Перенелла. Она пыталась всмотреться в мутные радужки и разглядеть ту осеннюю серость, о которой кто-то сказал ей однажды, но не могла отвести взгляда от горящего в зрачках пламени. Оно то вихрилось, то почти застывало, а после и вовсе побледнело, как если бы на красные угли плеснули воды...       Минуты таяли, воск стекал со свечей мучительно медленно, и Перенелла плакала, прижимая руки к груди. Сердце то заходилось болью, то билось совсем слабо, так, что стук почти не отзывался в кончиках пальцев.       Перенелла ненавидела Альбуса Дамблдора, решившего вот так оборвать ее короткое счастье. Перенелла любила Николя Фламеля. Минуты таяли, и Перенелла всхлипывала и захлебывалась не то смехом, не то самим воздухом.       Пламя ползло по рукам, выворачивало наизнанку, лизало волосы. Николя Фламель что-то писал в блокноте, все повторяя:       — Еще... времени... Панацея... милая...       Перенелла ненавидела и любила. Перенелла впервые в жизни боялась пламени. Перенелла смеялась.       Перенелла никогда не хотела жить сильнее.