Призраки прошлого

      Он снова был здесь. Он был здесь постоянно, Менас всегда ощущал его присутствие. И оттого боялся засыпать.       Ведь ночь, как известно, особенное время. Время, когда граница между живым миром и Элизием истончалась настолько, что пропадала вовсе. И в мир живых при большом желании проникали духи.              Он всегда был здесь — нависал незримой тенью, будоража душу и лишая спокойствия. И никогда не заговаривал первым — видимо, даже смерть людей не меняет.              И отношение к ним, оказывается, тоже. Несмотря на смерть своего оппонента, Менас продолжал его ужасно бояться; понимал, что тот даже теперь его осудит. Обязательно найдёт, за что, обязательно уколет в самое болезненное место, обязательно вновь заставит ненавидеть себя из-за своей неправильности, недостаточности, неидеальности… так ведь всегда было. Почему это должно было измениться всего-то из-за какой-то смерти?              — Почему… почему ты приходишь ко мне? — осмелел, наконец, Менас. — За что? Это… из-за того, что я… — «тебя убил» повисло в воздухе непроизнесённым. Говорить об этом до сих пор не получалось. Признать себя убийцей было невозможно. Оправдать — тоже.       — Нет, что ты? Конечно, нет, — духу, видимо, и не надо было ничего сообщать; он и так всё знал. — Я знаю, что ты в этом не виноват. И я тебя не виню… сынок.              Незнакомое, чужеродное, какое-то будто неуместное слово неприятно ударило по уху и сжало сердце. Он никогда не называл его так при жизни, только… в последние её минуты. Когда всё было совершенно неправильно.              — Но я ведь сделал это. Сделал. Я… — Менас собрался с мыслями, глубоко вдохнул, чтобы не разрыдаться здесь же, и окончил: — я убил тебя.       — Нет. Я знаю, что это был не ты. Ты бы никогда этого не сделал… по собственной воле. Ты не убийца. Кристалл бы никогда не избрал тебя на трон, будь твоя душа способна на убийство.              И вдруг Менас рассмеялся. Истошно, практически истерично. Ну конечно! Кристалл! Снова и снова. Даже теперь. Люди действительно не меняются. Проклятый Кристалл. Мера всего. Превыше всего человеческого.              Менас часто смеялся, чтобы не плакать. Так было проще. Смеяться всегда было удобнее. Смех всегда одобрялся гораздо сильнее, даже если было ужасно больно.              — Почему ты смеёшься? Что в этом смешного?       — Это… — опомнился Менас и смутился. Впрочем, терять было уже нечего: отца не вернули бы никакие слова и действия, да и испортить их отношения ещё сильнее было, казалось, невозможно; значит, можно было ничего не таить: — Ты снова говоришь о Кристалле. Даже теперь. Кристалл, Кристалл! Только он. Ты всегда говорил о нём, когда надо было дать мне оценку. Так… будто ты сам меня совсем не знаешь. А ты ведь ничего обо мне и не знаешь, правда?              Дух ничего не ответил. Менас утёр ладонью слезу, всё-таки предательски сбежавшую по щеке. Ему снова было обидно — до боли, до дрожи обидно. Родной отец… после всего. На душе скреблись кошки и, казалось, норовили выцарапать изнутри все органы, дойдя до горла. Тошнило. Ужасно хотелось проснуться, но Менас знал: очнуться от таких снов по собственному желанию просто невозможно.              — Ты ничего обо мне не знаешь. И никогда не знал. Кроме… кроме того, что я — не такой, как все нормальные люди. Что я — в разы хуже, да?! — вырвалось вдруг. — Что моя сила… что она разрушительна, что она вредна и опасна всем, да?! Что я только из неё и состою! И что её нужно во что бы то ни стало подавить! Ты ничего, кроме этого, не знаешь, а, главное… главное, что ты и не хочешь ничего знать, да?!       — Сынок… сынок, успокойся, — растерялся отец, впервые, кажется, наблюдавший вспышку гнева у своего вечно отрешённого сына. — И послушай меня… пожалуйста.       — Поздно! Не о чем нам с тобой говорить! Не о чем, понимаешь?! — бросил Менас раздражённо. — Так почему ты являешься ко мне снова и снова?!       — Потому что… потому что я скучаю по тебе. И хочу знать, как у тебя идут дела.              Менас схватился за голову и обессиленно осел на пол, уперев локти в колени. Это всё было и правда до ужаса больно и странно. А главное — абсолютно не своевременно.              — Отлично идут дела, — не поднимая лица, фыркнул он раздражённо. — До сих пор никого не прикончил, хотя с моим даром это нелегко, конечно! Практически невозможно, да?! А хотя… меня же выдрессировали его сдерживать! Это ведь для меня теперь так просто…       — Послушай… прекрати. Я знаю, что тебе нелегко. И тем более было нелегко тогда… я знаю, как ты мучился. Рунас рассказывал.              Менас вздрогнул. Это была правда. О его муках действительно мог знать только учитель. О всех пролитых слезах и бессонных ночах, о бесконечных уроках в заточении, о борьбе с самим собой… только он. Только он был рядом. Всегда. Тогда Менасу казалось, что это правильно; что никого другого к нему и подпускать нельзя. Что никого другого он не достоин, что им он только навредит, да и вообще — семье, должно быть, за него стыдно. Тогда он считал себя самым большим злом, самым ужасным чудовищем.              И только теперь, по прошествии множества лет, он понимал: самое ужасное чудовище на деле было всего-навсего маленьким, напуганным и чрезвычайно одиноким мальчиком, которому отчаянно не хватало родительского тепла и любви. Даже самые дикие монстры, оказывается, нуждаются в них, когда они дети.              — Ах, Рунас рассказывал!.. А ты где был?! Почему… почему он, почему не ты?!       — Потому что… — Игнис вздохнул. — Потому что мне было страшно. Уже тогда было понятно, что ты во много раз превосходишь в силе любого человека, даже меня. Ты, маленький мальчик. И сила твоя была разрушительна. Только Рунас мог с тобой совладать, за что мы все ему чрезвычайно благодарны. Если бы тебя пытался усмирить я, могло случиться непоправимое… сейчас, будучи на моём месте, ты ведь должен это понимать. Государство не должно было лишиться своего правителя.       — Правителя! Ну конечно… конечно! Конечно, ты ведь только правитель… — голос Менаса задрожал. — Но ты ведь… я ведь… я ведь твой сын! Сын…              Он мелко затрясся и ещё сильнее сжал колени в попытке занимать как можно меньше места. Вернулась детская привычка, ещё с тех времён: если будешь долго пытаться исчезнуть, может быть, когда-нибудь это произойдёт. Не происходило, к сожалению.              — Конечно, конечно, ты мой сын. И я… мне очень жаль, что так вышло с тобой.       — Нет, тебе ничуть не жаль. Тебе всё равно. Я же знаю, что тебе всё равно, — слёзы лились и лились, из груди вырывались отчаянные вскрики. — Скажи мне… скажи мне только одно. Ты ведь… ты ведь меня никогда не любил, правда?!       — Что ты такое говоришь?! Любил, конечно. Как я мог тебя не любить?!       — Если бы… — Менас всхлипнул. — Если бы на моём месте оказался Гелос, всё было бы совершенно по-другому. Я прав? Скажи честно. Никто бы и не подумал его изолировать, никто бы не подумал его муштровать, изводить одиночеством…              Игнис ничего не ответил. Оба они понимали, что Менас, разумеется, был прав. Но толку от этого уже не было.              — И потом… всю жизнь. Меня для тебя будто не существовало. Ни моих интересов, ни моих поступков, ничего — если это не касалось учёбы. А я ведь… я ведь так старался, чтобы хоть немного твоего внимания и одобрения заслужить! День за днём лез из кожи вон, только чтобы тебе доказать, что я чего-то стою! Чтобы доказать тебе, что я — не только ужасный монстр! А ты… просто скажи мне, отец. Ответь мне на один вопрос. Большего я от тебя не жду.       — Хорошо.       — За что?              Отец склонился над сыном, протянул к нему руки и поднял его голову.              — Не «за что», а «почему».       — Почему?       — Потому что я видел в тебе потенциал. Потому что я ценил тебя. Потому что я всегда понимал и знал, что ты, когда вырастешь, займёшь моё место. Потому что я хотел вырастить из тебя сильного человека, способного преодолеть любые трудности. Я всегда верил в это и очень боялся разбаловать тебя, как это случилось с твоим братом.       — Что, в него ты не верил?       — Верил, конечно. Но по-другому. Вы, наши мальчики… совершенно разные. Ты — упёртый боец с огромной внутренней силой. Он — малодушный, но чрезвычайно талантливый, если его талант направить в нужное русло. Вам нужно было разное воспитание, это было сразу понятно. И мы с вашей матерью… пытались вам его дать.              Менас сдавленно усмехнулся. Нет, он не был упёртым, не имел внутренней силы. Вернее… поначалу не был и не имел. Всё это пришлось самому в себе взрастить. И не «благодаря», а «вопреки».              — И посмотри, посмотри, к чему это привело! Ты — отличный правитель. Наверное, лучший за последние века. Ты волевой, ты сильный, ты милосердный, рассудительный. Народ тебя любит, страна при тебе процветает. У тебя отличная жизнь, разве нет? Я же вижу, что сейчас ты счастлив, успешен, влюблён… разве это не хорошо? Разве это всё не стоило твоего тяжёлого детства?              Менас ничего не ответил. Конечно, отец был прав, он это понимал. Прав во всём, что говорил. Но… всё-таки не «благодаря», а «вопреки».              Они ещё какое-то время посидели в тишине. Просто потому что говорить было не о чем. Да и ночь подходила к концу. Элизий закрывался.              — И, Менас…       — Что?       — Я очень горжусь тобой. Тем, чего ты достиг.       — Спасибо.       — И ещё…       — Что?       — Прости меня.              Ничего не отвечая, Менас удалился. Он очень хотел бы просить отца. Очень хотел бы его полюбить, как любил Гелос. Очень хотел бы… но ничего не выходило. Вместо прощения были старые обиды. Вместо любви — уважение. Наверное, хватало и этого.              Когда он открыл глаза, рассветное солнце уже било лучами сквозь окно его покоев. Оно красиво игралось в любимой каштановой чёлке рядом, и Менас, засмотревшись на это зрелище, несколько минут просидел заворожённый.              Впрочем, пора была подниматься. Он аккуратно подоткнул одеяло, стараясь не совершать резких движений, и встал с постели. Начинался новый день, в котором он будет счастлив, успешен и влюблён. Новый день, в котором его страна будет процветать, а его народ — больше улыбаться. А призраки прошлого… должны оставаться в прошлом.