Прощай — и снова здравствуй

У него никогда не было такой квартиры. Не потому, что не хватило бы денег: сумм на счетах, в наличке и чеках достаточно на покупку Боинга. И речь не про один самолёт, а саму компанию в целом. Чуя не мог себе это позволить по причине долга, а теперь… теперь уже не до вложений в недвижимость. Он думает, что именно так бы всё и обставил. Широкая и блестящая барная стойка из дорогого камня, подвесные светильники — явно от какого-то именитого дизайнера. Кожаный диван с подставками под бокалы, пара полок с безделушками. Практичность, вписанная в минимализм, кричала бы о себе в спальне, большой ванной, отдельной кладовой под винные шкафы. Просторно и свежо: чтобы воздуха хватало всегда, если среди ночи из сна вырвет внезапной панической атакой. Не то чтобы они у него случались. Не то чтобы Чуя от них застрахован. — Она не твоя, — говорит он, разглядывая вид ночной Йокогамы за окном. Город купается в огнях, живёт, как будто ничего не случилось. — Я про квартиру. За спиной Чуи чем-то грохочут, и, когда он оборачивается, видит, что Дазай успел достать из морозилки лёд. Его он не добавляет в бокалы под виски — прикладывает к расплывающемуся под глазом синяку: удар у Чуи всегда был тяжёлый. — С чего ты взял? Ты же меня совсем не знаешь. Вместо ответа Чуя вздыхает, обходит Дазая и открывает дверь в кладовую, чтобы кивнуть в сторону дорогущих бутылок коллекционного вина. Из-под пакета со льдом смеются. — Ну а вдруг я проникся твоей философией и решил податься в сомелье? — Ты выглядишь как нищий детектив-алкоголик с проблемами потенции. — Оскорбительно. Это их самый спокойный разговор. Чуя больше не пытается бить, а Дазай не провоцирует. Из него вообще как будто выкачали весь воздух, и он стал немного больше похож на того, кого Чуя знал все эти годы. На того, кто мёртв уже много-много месяцев. Он не знал, зачем сделал это. Зачем начал выслеживать, выискивать правду, добиваться её с такой яростью, что положил слишком многих на своём пути. Просто однажды, сидя в кабинете, который он ненавидел, Чуя подумал: а зачем всё это было? Зачем он столько лет пытался, ради чего прикрывал спину, которая в итоге так пафосно и некрасиво разбилась в костную крошку о бетон? Он подумал: а что, если у Дазая были причины, которыми он так и не поделился? Это было не в новинку: едва Дазай сменил Мори на посту босса Портовой мафии, между ними выросла непробиваемая стена. Чуя и не считал, что её не было раньше, но теперь правда ощущал разницу. Больше не было совместных миссий, ночных бдений на крышах домов, дурацких собачьих каламбуров. Осталась, правда, ежедневная проверка пульса: порой ему казалось, что Дазай удушился собственным алым шарфом, и за столом сидел его остывающий труп. А потом всё просто случилось. В один день он возвращался с переговоров и уже подходил к главному штабу. Во рту дымила сигарета, прохлада вечера забиралась под одежду, нервной болью подёргивало над бровью. Чуя всё ещё был чудовищно зол и готовился поскрипеть зубами, если его снова попытаются выставить из кабинета. Да ещё и из-за кого — из-за Накаджимы! У Дазая всегда были проблемы с башкой, но в последнее время он стал совсем сумасшедшим. Думая об этом, Чуя сперва не заметил, что возле центральной башни столпились зеваки, которых уже расталкивали мафиози, полиция и медики. Он сплюнул на землю окурок и нахмурился: ещё не хватало, чтобы прямо под их окнами кого-то прихлопнули, и так проблем было выше крыши. Крыша, хах. — Я не особо помню, что было потом, — говорит он Дазаю, который жив, здоров и сидит напротив него, придерживая у скулы лёд. — Мне… Очнулся, в общем, уже в каком-то подвале. Отдел чем-то накачал меня, связал. Короче, мало приятного. — М-м. Взбунтовался, значит? Я польщён, что ты так бурно отреагировал на мою смерть. Есть в этом что-то романтичное. Чуя поднимает голову и сверлит его взглядом, полным отвращения. Вот оно как, да? Он чудом не стёр с лица земли Йокогаму, сутками потом блевал от препаратов, которыми его напичкали. Его мир был разрушен, в мафии началась анархия, их душило и давило со всех сторон войной городских банд за власть. И всё из-за Дазая, который смел сейчас криво улыбаться ему из-под пакета и щуриться здоровым глазом. «Это не он. Это… Блять» — Когда меня выпустили, — сцепив зубы, продолжает Чуя и снова смотрит в свою чашку с чаем — на вкус, как пыль, — я решил поговорить с мальчишкой. Накаджима и Акутагава были последними, кто видел его перед… перед этим. Он опускает подробности того, как именно его выпустили. Подкуп никогда не был выбором Чуи: он предпочитал менее хитрые пути решения проблем. Но давить авторитетом уже было нельзя, ум против своры собак правительства не работал, а силу у него уже один раз отняли. Поэтому пришлось отдать хренову тучу денег, подписать уйму бумаг и дать клятву в них же, что ни шагу за пределы города, пока не закончится расследование. Прошло какое-то время прежде, чем он вышел на Ацуши: тот сбежал под крыло Агентства вместе с Кёкой и явно не желал видеть Чую после всего. Пришлось разыграть карту шантажа. Он и Рюноске пришли вдвоём в назначенное время, и бледное измождённое лицо Акутагавы выражало только усталость и скорбь. Уж точно не по Дазаю, понял Чуя. Он отлип от стены, сложил руки в карманы и сказал: — Твоя сестра в порядке. Ну, относительном. — Я знаю. — Что Вам нужно, Чуя-сан? — Ацуши перебил их обоих и сделал едва заметный шаг в сторону, словно собирался прикрыть Акутагаву. Когда Чуя не отреагировал, он добавил: — Вы сказали, что хотите поговорить о Гин. О, он не хотел: честно говоря, ему было глубоко поебать на то, какая теперь семейная драма в трёх актах развернётся вокруг них. Единственное, что хотел знать Чуя, — это… — Книга? — переспрашивает Дазай, и Чуя согласно мычит. — Потрясающе. Дай догадаюсь: твоего крошечного мозга просто не хватило, чтобы понять, насколько она опасна, и ты ею в итоге воспользовался? Чуя. — Закрой пасть. Чуя не готов это признать вслух, но в чём-то он с Дазаем согласен. Он до сих пор не понимает сам, нахрена сделал это. Сливший информацию о последних минутах жизни босса Ацуши внезапно начал уговаривать его не делать глупостей. Акутагава молчал, но было и так понятно, что он просит о том же. Ни он, ни мальчишка-тигр не знали, что за грандиозный план провернул Дазай, но они всё равно следовали его последнему приказу. Что ж. Чуя считал, что мертвец, который даже не потрудился быть с ним честным хоть раз, не имеет права диктовать ему условия. — Что именно ты написал в ней? Он снова глядит перед собой. Дазай, отложивший лёд на стойку, так и не прикоснулся к своей чашке. Она дымит ароматными струйками вверх, плетётся у него в волосах, искажает чуть заплывший правый глаз, который смотрит в ожидании ответа. Дазай ужасно похож на… Дазая. Только череп цел и вокруг головы не расплывается мерзкое бордовое месиво из крови и кусочков мозга. Что Чуя мог ещё написать, кроме одного единственного «почему»? — Что хочу спросить у тебя, какого чёрта произошло, — честно отвечает он и получает за свою искренность ироничный смешок. — Мне, блять, нужны были ответы. Хоть какие-то. А в итоге… В итоге он оказался здесь. Всё казалось таким простым и банальным в тот момент. Книгу нашло Агентство, а Чуя просто выкрал её у них из-под носа. Наверное, ему стоило бы засомневаться, почему её не охраняли внимательнее, почему она была в этом офисе доморощенных детективов, а не под семью замками где-то на краю света. Но в тот момент он не думал о таких глубоких вещах: едва рука закончила вести предложение, Чуя моргнул. Моргнул снова, не понимая, что произошло. А потом ударил, как только услышал удивлённое и тихое «Чуя?..». — Это ведь из-за тебя, да? — спрашивает он. — Ты поручил им разобраться с теми, кто придёт за Книгой. Знал, что она находится в Агентстве, и решил, что Акутагава и Накаджима вдвоём точно смогут сохранить её. — Я? Не-е-ет, — возражает Дазай. Он задумчиво чешет подбородок и снова хмыкает. — Это знал тот Дазай, лично я без понятия, где хранится Книга. Кстати, это довольно забавно. — Забавно? Дазай разводит руками и улыбается так, как будто правда услышал какую-то шутку. — У того меня на руках были все карты и возможности. А в итоге тем, кто порушил все его планы, снова оказался ты. Что-то не меняется никогда. Чуе это не кажется забавным. Настолько не кажется, что он дёргает губой в очевидном гневе. Дазай не двигается с места: либо не понимает угрозу, либо просто думает, что Чуя на него не нападёт. Вообще-то… Чуя правда не собирается бить снова. Он чрезвычайно устал, просто до кошмарного головокружения. Теперь его перманентно тошнит, во рту стоит горький привкус, который невозможно ничем перебить. Он очень долго тащил на себе всё в штабе: от поставок и дипломатии до грязной работы в виде сворачивания шей всяких неугодных. Со временем он перестал нормально спать, и в одну ночь, стоя перед зеркалом и бинтуя самостоятельно травмированную грудь, понял: стал похож на Дазая. Нападать на этого Дазая нет смысла: он — последняя инстанция, на которую у Чуи есть хоть какая-то… надежда. Он не думал никогда, что единственное, на что он сможет положиться, — надежда. — Можешь сколько угодно веселиться, — разжав зубы и кулаки, цедит Чуя. Не трогает больше чашку, вместо этого скребя подушечками пальцев по столешнице. — Мне нужны ответы. И либо их дашь ты, либо… — Либо что? — перебивает его Дазай. — Что ты сделаешь? Давай-ка я сделаю скидку на твоё скудоумие и разложу всё по полочкам. Знаешь, что вообще такое Книга? Она работает только в том случае, если ты написал в ней связное и логичное повествование. При нормальном раскладе Книга перепишет реальность. А то, что рассказываешь ты, — это вообще другой уровень. Полноценный новый мир. — И что с того? — нахмурившись, Чуя качает головой, всё ещё не глядя в его сторону. — Слушай, мне абсолютно плевать, как именно она… — Вот именно, что тебе плевать, — в голосе Дазая прорезается раздражение. — Если не отвечу на твои вопросы, куда ты теперь пойдёшь? Обратно, что ли? Что бы ни было причиной для создания того мира, из которого пришёл ты, Чуя в итоге всё разрушил, потому что не смог держать себя в руках. Что, не нравилось, что тебя контролировали? Так бесило, что тебя просят не лезть? Так сильно хотелось насолить мне? — Заткнись! Чуя искренне старался держаться, но теперь это выше его сил. Вскочив и уронив барный стул, он упирается ладонями в стойку и наклоняется к лицу Дазая, яростно выплёвывая: — Ты нихрена не понимаешь, о чём говоришь. Ты, блять, не был там, это не твоя ебаная жизнь навернулась, как только он стал боссом. Это не у тебя забрали, чёрт побери, всё! Ты!.. Почему… — Чуя осекается, запнувшись на вдохе, и удивлённо добавляет: — Почему ты сказал «снова»? «Тем, кто порушил все его планы, снова оказался ты». Что это значит? Точно. Дазай именно так и сказал. И ничего из его прошлых слов не было правдой по отношению к Чуе. Только если… Только если речь не шла о «другом». Он только сейчас задумывается о том, почему Дазай здесь. В этой квартире, которая явно не принадлежит ему. Почему Чуя чувствует запах пыли в чае, из кладовки с вином и от штор у балкона. Почему Дазай ни на секунду не удивился его рассказу. Почему всё кажется ему таким диким, неестественным. Чуя буквально шагнул за пределы своего мира. Он всё перевернул с ног на голову, совершенно не зная, получится ли. Он был совершенно трезв, но в то же время безбожно опьянён своим последним шансом. Логичного оправдания его решению просто не было: Дазай был мёртв, всё наконец-то закончилось, а проблемы в Порту… Что ж, всегда можно было найти выход. А он в итоге не стал искать. А Дазай — удивляться. Он просто сидит здесь и ухмыляется, понимая, что Чуя ничего ему не сделает, но происходит это в самой странной квартире, какую можно себе представить. — Без понятия, к чему привело твоё решение воспользоваться Книгой, — вдруг говорит Дазай, — но вряд ли ты сможешь вернуться туда. По крайней мере, даже если бы я знал, где сейчас Книга в этом мире, точно не дал бы тебе её взять. — Ты не ответил на вопрос. — Не обязан, — Дазай пожимает плечами. Его лицо снова приобретает ленно-расслабленное выражение, словно они тут о погоде общаются. Он опускает руку под столешницу. На секунду Чуя готов поверить, что Дазай сейчас достанет пистолет — такой же, какой у себя в столе хранил босс. Но неожиданно перед ним ставят чистую пепельницу и кладут пачку сигарет. С немого разрешения Чуя подкуривает. — Сделаем вид, что я правда хочу послушать тебя и попытаться помочь. Чуя выдыхает в его сторону дым и закрывает глаза, откинувшись на спинку барного табурета. Резкий скачок эмоций затух быстрее, чем разросся до опасного масштаба. Ничего удивительного: после случившегося, после препаратов Отдела он перманентно чувствовал себя вялым, сонным — даже Арахабаки казался внутри едва тлеющим огарком, нежели полноценным пламенем. — А что тут слушать? — спрашивает Чуя даже больше у себя, чем у Дазая. Хмыкает невесело, сбивает пепел с сигареты и снова затягивается. — Нам было шестнадцать. Мы ненавидели друг друга так сильно, что теперь это кажется полным бредом. — Знакомо, — замечает Дазай спокойно. Чуя зацепляется за это и думает, что к своему вопросу о «снова» он обязательно потом вернётся и вытрясет ответы. — Я даже вспомнить не могу, что именно тогда произошло. Ничего особенного вроде, но… Но в один день всё просто изменилось. Чуя старается подбирать правильные слова, чтобы не выглядеть идиотом, не знает, выходит ли, а в итоге просто плюёт — и говорит, как есть. Однажды он проснулся от криков и грохота в штабе. Запутавшись в одеяле, Чуя даже не понял, куда бросаться: сумасшедшие вопли, как от раненного животного, звучали с нижних этажей, справа, слева и самое жуткое — сверху, там, где был кабинет Мори-сана. Только выработанные рефлексы заставили его, не задумываясь, вскочить с кровати и прямо в трусах и футболке рвануть вперёд по коридорам. — Там никого не было, — говорит он тихо. Произнося всё сейчас, Чуя искренне пытается в очередной раз понять, что конкретно тогда случилось. — Внизу стреляли, кто-то включил сирену, но я знал, что должен был в первую очередь проверить босса. Добрался так быстро, как смог. Кто-то выбил дверь, охрану уже положили, а в кабинете… Воспоминания были почему-то ужасно обрывочными. Чётко отпечатались только бордовые от крови ковры, хлюпающие под ногами на каждом шагу, тела, лежащие лицами в пол. И стол Мори-сана, к которому прижимали казавшееся слишком маленьким и нелепым тело. Душили. Прежде, чем Чуя осознал, что делает, напавший на Дазая мафиози был мёртв. — Ему чуть шею не свернули… Вокруг нас все были убиты. Не сразу понял, что их застрелили, а пистолет был рядом с ним. Внизу тогда что-то взорвали, а он… Увидел меня и начал смеяться. — Стресс, — с притворным пониманием вздыхает Дазай. Чуе самому хочется истерично заржать. — Ага. Видимо, он. А тогда было вообще не весело, хотя, наверное, какой-нибудь врач мог ему диагностировать этот самый стресс. У Чуи тряслись руки, от непонимания хотелось кричать, трясти смеющегося Дазая за плечи, игнорируя, как под сползшими бинтами чётко отпечатались синяки от чужих пальцев. Его голос, когда Дазай заговорил, был сиплым и срывающимся, но слова — очень чёткими. «Мори-сан… Я убил Мори-сана» — Он соврал, — говорит этот Дазай совершенно уверенно, и за эту убеждённость Чуе хочется плюнуть ему в лицо. — И ты так просто ему поверил? — Поверил, — подняв голову, тихо произносит Чуя и смотрит ему в глаза. Не глядя, берёт из пачки ещё одну «Золотую летучую мышь», кладёт себе между губ. Дазай ненавидел эти сигареты: слишком тяжёлые для него. — Из нас двоих только у тебя с этим всё хуёво. Ну конечно, он поверил. Не мог по-другому: Дазай в тот день бился в истерике, хихикал, пока Чуя растерянно пытался вспомнить, как дышать. За сутки до этого они были в этом кабинете, и тот был совершенно чист. Мори-сан сидел за своим столом, перебирал стопку бумаг, которую они ему принесли: вся была от Чуи, Дазай свою не сдал. Он говорил, что скоро их снова вызовут — планируется дело, в котором понадобятся силы Двойного Чёрного. А теперь они стояли здесь, среди душного запаха крови, на столе остывал пистолет с опустевшей обоймой. Дазай смеялся. Дазай убил Мори. — Первым делом проверил тела. Босса там не было, — хрипло продолжает Чуя, ловя губами выпущенный горький дым. — Вообще ничего не понимал, так что… — Ударил? — спрашивает Дазай. Он подкладывает ладонь под щёку с наливающимся синяком. Это было единственное, на что у Чуи тогда хватило мозгов. Всё было каким-то диким сюром, Чуя и в обычное время не так уж хорошо себя контролировал, а тогда было вообще невозможно. Когда у Дазая с губ полилась красная слюна, — остановился и спросил: «какого чёрта?!». Наверное, в этом тоже была проблема. Бить Дазая всегда было бессмысленно: он от этого сговорчивее не становился. Но Чуя правда просто не мог придумать ничего лучше — ему было… страшно. Башня мафии буквально за часы превратилась в ад, самый страшный кошмар, которые ему никогда не снились. Не сразу, но он узнал, что на самом деле прошли месяцы. — Я не… Не знаю, блять, как тебе это объяснить, — у Чуи сбивается дыхание, но он продолжает курить — уже третью сигарету подряд. — Вот просто… Просто… Мори-сан тоже ни черта не сказал мне, они о чём-то там друг с другом договорились, в мафии всем было сказано, что он «передал ему свои обязанности». Бред полный, конечно… Все решили, что он убил босса, поэтому начались беспорядки. — Ну конечно, — спокойно кивает Дазай. — Мори-сан сместил прошлого главу под тем же предлогом, через два года заявил, что теперь боссом становится шестнадцатилетка, и никто его после этого не видел. Я б тоже засомневался. Значит, ты нашёл Мори и… — Не нашёл, — Чуя качает головой. Потирает свободными пальцами висок: в голове стучат назойливой болью. — Он… Ну, «он». Отвёл меня к нему сам. — Почему ты не называешь «его» по имени? — Мори-сан даже не стал отрицать что-то. Сказал мне, мол, это было нужно мафии, не стоит переживать. «Доверься ему — всё так, как должно быть». — Ты не ответил на вопрос, Чуя. — Не обязан, — усмехается он. Глупое чувство превосходства, которое изредка удавалось ощутить рядом с Дазаем, отвратительно на вкус. — В общем… Про «убил Мори-сана» — это он шутил так. Ублюдок. По правде, никому в мафии он так и не сказал, что босс жив-здоров. На него постоянно были всякие покушения. Я стал его телохранителем, начальником охраны, секретарём — короче, всё сразу. Можешь не подъёбывать на тему собак: я и так всё знаю. Лучше скажи: может, ты понимаешь, нахуя он лгал всем? — И не собирался. Я про собак. Не моя ответственность напоминать тебе о твоём месте, — говорит Дазай. Поморщившись, когда Чуя снова тянется к пепельнице, он делает глоток полностью остывшего чая. — А про ложь — не знаю? Ты хочешь, чтобы я залез в мозги незнакомому мне человеку. «Чёрт…» Они до мерзости похожи. Сраные манипуляторы, знающие, как потянуть за жилы, поиграть виртуозно на и без этого расшатанных нервах. Дазай изменился тогда до неузнаваемости, он лишился всего того, что заставляло Чую быть рядом не из-под палки, но от умения довести его до белого каления так и не избавился. — Ты пытаешься заставить меня сказать вслух, что ты — это он, — в открытую признаёт Чуя и замечает короткую улыбку на губах Дазая, когда тот опускает чашку. — Окей. Ладно, сволочь. Объясни мне себя. Так лучше? — Не-а, — продолжает улыбаться Дазай. — Просто ты только что подтвердил, что в гораздо большем отчаянии, чем я думал. Я считаю, что дело было не во лжи. Ты же сам сказал: другой я и Мори-сан договорились обо всём. Раз все были уверены, что «я» убил его, значит, так было нужно. Чуя мотает головой и кривится. Ну конечно, «так было нужно», всегда «так было нужно» именно Дазаю. Плевать, что это так по-детски — обижаться и злиться, когда никто не спрашивает, а как именно нужно тебе. У Чуи не было как такового личного мнения: сначала были «Овцы» и общие нужды, потом Мори-сан и нужды мафии, потом — Дазай и его личные заёбы, которые Чуя был обязан холить и лелеять. Ладно, не обязан: он сам остался и согласился вложить этот сраный поводок в его костлявые бледные пальцы. Дазай однажды сказал: «Чуе как будто жизненно необходимо, чтобы им кто-то помыкал». Может, и так. Может, он просто не умел по-другому — потому что Чуя не был уверен, что сможет контролировать себя сам, и не знал, куда пойдёт, если от него все откажутся. Но серьёзно, хоть кто-то… Хоть кто-то вообще может быть с ним честным? — Тебе же похуй на это, — прерывисто вздохнув, говорит Чуя. Ему кажется, он выглядит жалко со стороны, но так-то уже плевать. — Тебе поебать, что именно им было нужно: они и я тебе никто. Сделай хоть раз доброе дело: представь, что я просто прошу об одолжении твоего ебучего мозга, и пораскинь им немного. — Сперва закончи рассказывать, — Дазаю абсолютно всё равно на то, о чём его просят. — А там я, так и быть, подумаю. Ну… А что тут рассказывать, на самом деле? Всё просто стало странным и неправильным. Изо дня в день, на протяжении нескольких лет, Чуя выполнял свои новые обязанности. Он уничтожил людей, которые были опасны для нового босса, скрупулёзно и планомерно очищал Порт от несогласных, неусыпно бдел с постовыми охраны, собирая отчёты и проверяя их один за другим. Всё ради того, чтобы Дазай был жив. Однажды Чуя услышал, как он сказал Накаджиме: «я не сплю». Чуя едва не рассмеялся, хоть смешно не было вообще. Просто Дазай не замечал, как делает это: отключался прямо за столом, пока Чуя сидел в углу кабинета в кресле и размеренно, тихо точил стилет. Отключался в душе, из которого Чуя его вытаскивал, чтобы ублюдок не захлебнулся. Дазай говорил, «я не ем», но не замечал, что у него на столе появлялись несытные снеки: заставить его сожрать что-то весомее ореха в карамели было невозможно. Чуя не давал ему умереть всеми способами, а в глаза говорил, что делает это ради одного: чтобы однажды своими руками покончить с Дазаем, который уничтожил его жизнь. — Мало похоже на попытку убить. — А ты, я смотрю, дохрена психолог, — облизнув пересохшие губы, говорит Чуя. Он наконец-то убирает в сторону доверху наполненную пепельницу. — Думаешь, я тебе душу буду изливать? — Сам сказал, что ты мне никто. Чем это отличается от твоих загулов и жалоб барменам? Чуя перестаёт удивляться тому, откуда этот Дазай может знать о подобных вещах. Первое, что он понял, когда попал сюда, — это альтернативный мир. Дазай здесь жив и уже давно не в мафии, работает в том самом проклятущем Агентстве, куда сбежал Накаджима. Более того: Чуя начинает догадываться, что он сам здесь тоже вообще-то существует и эта квартира принадлежит ему. Значит, они здесь, скорее всего, знакомы. Ну и пусть. Так даже проще. — Если ты так хорошо меня знаешь, — подняв взгляд, Чуя кривит губы, — попробуй сам догадаться, зачем я его спасал. Если бы он не знал Дазая так хорошо, никогда бы не заметил появившуюся на лице этого человека вуаль. У него не изменилась улыбка, глаза всё-таки прищурены, но Чуя безошибочно узнал тонкую маску: от него очень виртуозно старались скрыть реакцию. Впрочем, ему совершенно до жопы, что именно здешний Дазай почувствовал от его слов. — Продолжай, — спустя с полминуты тишины говорит Дазай. Пусть он явно смог взять себя под контроль, Чуя всё равно видит отличия. Он понемногу рассказывает о том, как проходили дни. Снова про то, что услышал от Ацуши и Акутагавы. Не то чтобы тут много о чём можно говорить: последние два года Чуи были полны одинаковых покушений, громких злых ссор, не ведущих ни к чему, и его собственных попыток хоть как-то понять, куда ему двигаться. Вот об этом он не заводит разговор вообще. Дела его мафии теперь не под грифом «секретно», в этом мире их конфиденциальность не имеет смысла. Чувства самого Чуи — да. Иронично, что он задумался о них снова только здесь, спустя месяцы после смерти Дазая. Казалось тогда, дышать станет легче. Не будет больше потухшего, но очень пристального взгляда, которым его препарируют. Никто не воспользуется его слабостями против самого Чуи. У него в руках был полный контроль над всем, в его силах было попытаться всё исправить. А силы иссякли. Вероятно, живи они в какой-то другой вселенной, Чуя бы пошёл на какую-нибудь терапию, и там ему бы сказали: «синдром хронической усталости», «длительные созависимые отношения», «необходим приём противотревожных и антидепрессантов». Возможно, он бы даже рискнул попить все эти таблетки и ему правда стало бы лучше. Но ни желания, ни всё тех же сил не было, чтобы куда-то тащиться, да и о чём бы он рассказал психотерапевту? «Знаете, я его так сильно ненавидел»? «Знаете, больше всего на свете я хотел, чтобы он умер, потому что мне казалось, что тогда мне станет легче»? «Знаете, он умер, а легче не стало»? Только последнее было бы правдой. — В общем… Всё пошло по пизде, — задумчиво и тихо говорит Чуя. Он замечает краем глаза движение, слышит звон стекла: Дазай ставит между ними початую бутылку «Чивас Регал» и без лишних вопросов наливает на полпальца. Чуя не отказывается и берёт свой хайболл. — Его… смерть. Она была громкой новостью: прежде, чем мы успели во всём разобраться, даже таблоиды были в курсе. Писали, типа, «генеральный директор «Мори Корп» покончил с собой». — Ах, как уныло. — М? Отпив из бокала, Дазай причмокивает губами и ведёт ладонью, наблюдая за золотыми переливами виски. — Он даже не сменил название штаба после Мори. Я бы выбрал что-нибудь интересное. Чуя невольно фыркает. Ироничный смешок посвящён глупой попытке соврать ему. Если Дазай и этот человек действительно одно и то же, как он сам утверждает, они оба знают: последнее, о чём он стал бы переживать, — это смена имиджа. — Из меня получился хреновый босс, — продолжает Чуя, делая ещё глоток. Терпко-древесный аромат хоть немного перебивает запах пыли. — Сначала пытался, как мог, реально пытался. Даже к Мори-сану ходил за советом. Но там всё так неудачно сложилось: после Отдела было постоянно хуёво, в городе творился ад, да и в штабе тоже. Пробовал и нормально говорить, типа, «сближаться с подчинёнными», как называла это Гин. И казнил тех, кого мог — чтобы место знали. Ни черта не сработало. После таких трясок с главами Порта кто вообще мог поверить в то, что у меня получится? — Чуя опять решил, что пуп земли, — перебивает его проникновенную речь Дазай. Чуя поднимает взгляд и хмурится, но на него не смотрят, придирчиво изучая отпечаток губ на хайболле. — Уж прости за прямоту, но твоей роли в происходящем там было совсе-е-ем чуточку. Скажи ему это Дазай полугодом ранее, Чуя бы знатно разозлился. И так ему постоянно напоминали, что он там особо не важен и его дело — рожи бить и за бумажками следить, так ещё и это. Однако всё изменилось, и от услышанного становится даже по-своему… проще? Его пытаются успокоить, удивительные слова для человека с этим лицом и голосом, но это правда. Чуя в неё не верит, знает, за что был ответственен и что упустил абсолютно всё, только умом это знать одно, а эмоциями — совершенно другое. На руинах мафии он, в одиночку, не смог бы построить что-то хорошее. Не в том состоянии, в котором был. — Спасибо, что ли, — говорит он совершенно искренне. Дазай давится виски и с честным удивлением смотрит на Чую. — Не привыкай, это я от того, что выпил. — К такому невозможно привыкнуть, — откашлявшись, Дазай ставит опустошённый бокал, снова наливает себе и Чуе, хотя в его стакане ещё предостаточно виски. Какое-то время они молча пьют, каждый думает о своём, как будто забывая, где и с кем сидят. Потом Дазай заговаривает снова: — И всё-таки мне интересно. Предположим, несколько месяцев ты пытался что-то там наладить в штабе, потом понял, что не выходит. Нашёл Книгу и — что? Вместо того, чтобы переписать всё в ней и исправить ситуацию, просто попросил ответов? — Тебе… «интересно»? — Я предполагаю, что знаю ответ. Просто хочу услышать его от тебя. Чуе тоже «интересно», откуда в нём вот эта гниль. Дазай не выглядит как человек, который просто из праздного любопытства пытается попрыгать на его костях, хотя как раз это было бы для него привычным делом. Нет, здесь что-то другое. Из Чуи тащат его глубинное, скрытое, очень кровоточащее и болезненное — не чтобы воспользоваться, а… — Не могу сказать, — наконец отвечает он. — Не можешь или не хочешь? — Это одно и то же. Не могу и не хочу. Не может — потому что не уверен в правильности своих предположений. В конце концов, Дазай не стал бы просто так пользоваться Книгой, у этого должна быть причина, что-то настолько важное, чтобы кто-то вроде Дазая захотел отдать за это свою жизнь. Ирония в том, что при всех его разговорах о самоубийствах, ядах, ножах, петлях, он перестал пытаться довести дело до конца. По странному стечению обстоятельств, после знакомства с Чуей, а потом и сами разговоры пропали. Ради чего-то Дазай планомерно и упорно жил, чтобы потом покончить со всем быстро и легко, без театральных ужимок. Пусть глупо, и сам Чуя себя мысленно упрекал за это, но он думал, что… Не имеет права переписывать то, ради чего Дазай так сильно наступал себе на горло. Не хочет — по другой причине, которую сказать вслух подобно смерти. Это как ковыряться очень ржавым и тупым ножом в открытой ране, подгнившей по краям: больно до жгучих слёз. Да и всё равно — теперь уже бессмысленно. — Как там Одасаку поживает? Выдернутый из размышлений Чуя приподнимает брови и склоняет набок голову. Дазай совершенно буднично берёт один окурок за другим и складывает из них башенку «Дженги» в пепельнице. Когда та разваливается, начинает заново. — Что? — Одасаку, — повторяет он и бросает попытки сделать что-то с окурками, вместо это принимаясь выкладывать из целых сигарет какие-то одному ему понятные символы. — Ода Сакуноске. Как у него дела в твоём мире? — Ну… Нормально, вроде, насколько я знаю, — с непониманием отвечает Чуя. — Последний раз, когда наведывался в Агентство и контактировал с ним, он тренировал этого мелкого, Акутагаву, поэтому я б не сказал, что разговор сложился. И обсуждать там, так-то, нечего. Почему ты спрашиваешь о нём? Всё, что Чуя знал об Оде, — он был правда хорошим детективом и, что уж греха таить, человеком. Возможно, будь у «Овец» такой взрослый, они жили бы совершенно иначе. Благодаря Сакуноске — и Фукузаве — детишки Агентства в безопасности, умеют постоять за себя, но до сих пор не обозлились на очень несправедливый мир. Ещё Сакуноске вроде как писал книги, но Чуя не видел ни одной: только слышал однажды от бредящего в лихорадке Дазая, что тот хотел бы прочитать её хоть раз. Но, кажется, этот Дазай знает об Оде гораздо больше, потому что его лицо снова меняется и уже гораздо заметнее: теплеют немного глаза, становясь похожими на растопленный молочный шоколад, ползут вверх уголки губ. Дазай негромко смеётся и кивает сам себе. Чуя не помнит, чтобы хоть раз видел его таким. — Это ответ на твой вопрос, — говорит он, когда Чуя снова спрашивает «ну?». — Какой из? — Самый главный, — объясняет Дазай. Мягкость его лица вдруг становится какой-то некрасивой: её уродует не скрытая ничем горечь. — Он жив. Это и есть причина. Сначала Чуя не понимает. Пытается связать одно с другим и проваливается в этом, потом пробует заглянуть Дазаю в глаза, но тот опускает голову, продолжая играться с сигаретами на столе. Проходит, наверное, не больше минуты, а по ощущениям — целая вечность, когда Чуя делает шумный вдох и сцепляет пальцы в кулаки. Одним рывком он отталкивается от стойки, снова роняя барный табурет, разворачивается и делает широкие шаги туда-обратно. — Подожди… Подожди, блять, ты… Ты же сейчас не серьёзно, да? Да?! — дыхания едва ли хватает на отчаянный вскрик, который стоит ему всего накопленного спокойствия. — Это хрень собачья! Всё ради него?! Он убрал Мори-сана, он довёл себя до ебучего суицида, он всю мою жизнь уничтожил — ради сраного Оды Сакуноске?! — Ага, — не поведя бровью, кивает Дазай, как будто у него спросили, хочет ли он перекусить. — Да этого быть не может! Что… Что за хуйня, а?! Блять, да если Сакуноске был так неебически важен ему, какого хрена он не сделал хоть что-то?! Нет, я не понимаю, это… Не понимаю! Они же не виделись даже ни разу, я бы знал! — Удивлён, что от тебя могли это скрыть? Чуя очень плохо меня знает. — Ты здесь вообще при чём, мы про него говорим! — Про «нас», обоих, — с нажимом поправляет его Дазай. Ему снова глубоко плевать на то, как тяжело и нервно дышит Чуя, пытаясь совладать с собой. Бросив измочаленные сигареты и просыпанный табак, Дазай берёт бокал с виски, но не пьёт его. — Если хочешь, можешь поломать тут что-нибудь: я эту квартиру никогда особо не любил. Кое-кто компенсировал её размерами свой рост, мне кажется. Чуя едва ли слышит его: в голове пульсирует и бьёт набатом осознание. Настолько противоестественное, кошмарное, что воспринять его не выходит. Пятясь, Чуя упирается голенями в диван и падает на него, упирается локтями в колени, запускает пальцы в спутавшиеся от выступившего пота волосы. Всё ради того, чтобы Ода Сакуноске жил. Поломанное детство придурка Ацуши и Кёки, которые убивали чаще, чем видели что-то хорошее. Гин Акутагава, разлучённая с братом. Доведение себя до состояния, близкого к трупному разложению, постоянные конфликты, смерти, снова смерти. Его собственная смерть. На фоне всего этого личная трагедия Чуи кажется совсем не значительной, но он, чёрт возьми, имеет на неё право. Чуя злится, ему до приступа удушения хреново. Он вспоминает Дазая из их общей юности. Того, который был самым настоящим моральным уродом, но не всегда. У них случались хорошие моменты, правда стоящие того, чтобы быть друг с другом. Они знали наизусть все точки в городе, где можно было переночевать, если не хотелось возвращаться в штаб. Они постоянно устраивали друг другу подлянки разной степени паршивости, а потом вдвоём отхватывали от Мори за это. Дазай ненавидел пиво и вино, Чуя морщился от виски; Дазаю нравилось тягучее меланхоличное инди, Чуя включал метал; Дазай обходил стороной каждую собаку на улице, Чуя тискался с ними, пока не стемнеет. Они были разными, но похожими, их связь была настолько кошмарной, что ни у кого не получалось встать между ними. Так Чуя думал, во всяком случае. Когда этого всего не стало, он долго пытался убедить себя, что рад этому: кому захочется слушать по сотне оскорбительных шуток каждый день и выстригать себе прядь волос, в которую влепили жвачку? Оказалось, что хотелось Чуе. Все эти годы он надеялся, что однажды поймёт причину. Что она будет настолько весомой и глобальной, ну, что-то на уровне спасения города, если не всего мира. А в итоге смысл всех потерь в одном человеке. — Ты с ним ебался, что ли? — спрашивает Чуя, потирая ладонью ноющий от боли лоб. На Дазая смотреть не хочется больше обычного. — С Сакуноске, в смысле. — Какое ужасное предположение. Чуя что, ничего не слышал о простой и крепкой мужской дружбе? — Ой да ладно, кому ты пиздишь. Чтобы ты настолько почесался ради какого-то друга? Ты же… … был готов всю Йокогаму сжечь, если бы Чуя тогда сделал другой выбор. Это правда, хрен поспоришь. Чуя немножко теряется в собственных рассуждениях, а потом и вовсе громко вздыхает. Откидывается на спинку ужасно удобного дивана, подбирает под себя ноги и закрывает глаза предплечьем, чтобы свет верхних ламп не бил в лицо. Если этот человек говорит правду, если всё именно так и было, что ж… Всё очень глупо заканчивается. Дазай просто хотел защитить грёбаного Оду Сакуноске, а попутно, наверное, спасти будущее Йокогамы, раз поручил сохранить Книгу. Может, второе он сделал, чтобы наверняка получилось первое, кто уж тут разберётся. Это можно, наверное, понять. Чуе бы в голову не пришло уберечь таким образом «Флагов» или кого-то ещё, но он и не Дазай: у того были свои представления о жизни и смерти. Просто это очень… тяжело. Чуя был винтиком в многоярусном плане по спасению одной-тире-нескольких жизней. Актёр в фильме, сценарист которого даже не удосужился сообщить, что съёмки уже стартовали. Дазай доверил ему свою жизнь, но не доверил правду? Дазай с самого начала знал, что Чуя не станет противостоять ему, а потому выбрал его своим телохранителем, чтобы точно всё сработало? Знать всё, видеть его конец заслужили Накаджима и Акутагава, но не он? В итоге — это и правда смешно. У Дазая розыгрыши всегда были изощрённей, и этот, последний, дался ему на диво хорошо. — Значит, — посидев в тишине ещё какое-то время, говорит Чуя, — здесь Сакуноске мёртв. Не хватило ума найти Книгу, чтобы переписать всё, а? Дазай вздыхает так тяжело, будто общается с малолеткой. — Зачем я вообще с тобой тут обсуждаю это… Если у кого тут и есть проблемы с мышлением, так это у Чуи. — Так объясни, — он убирает руку и приподнимается, чтобы смотреть Дазаю в глаза. Тот снова прикладывается к доверху наполненному хайболлу. — Думаешь, сможешь задеть? Лучше наёба, чем придумал он, ты всё равно не выдашь. — Да уж. Дожил: Чуя не кидается на меня с кулаками. Кажется, что-то очень крупное и страшное умерло в лесу, — Дазай делает вид, что не замечает пристального взгляда, а потом всё-таки сдаётся. — Одасаку здесь нет, хоть в этом ты не ошибся. Чуе двадцать два? — Двадцать три. — Не суть, — качает головой Дазай. — Главное — уже не восемнадцать. А «Мимик»? Они были в Йокогаме? — Впервые слышу, — нахмурившись, отвечает Чуя. — Но… Ладно, кое-что припоминаю из отчётов с иностранных точек, но в Йокогаме? Нет, я бы знал. — Значит, другой я нашёл способ получить разрешение на ведение дел другим путём, а Ода вообще оказался в Агентстве. Для твоей справки: в этой временной линии Мори привёл «Мимик» в город, чтобы руками Одасаку устранить их как опасность и за это получить… благодарность свыше. А теперь главный вопрос: как я в твоём мире узнал, что должно произойти? Он сам не продолжает, явно ожидая от Чуи ответа, который тот находит почти сразу. Осознание бьёт обухом по голове и вызывает только-только утихшее чувство тошноты. — Другая Книга… — Ага, — Дазай отставляет бокал только чтобы картинно ему поаплодировать. — Что бы ни лежало в основе Книги, есть факт: напиши в неё что-то — создашь другую ветку событий. Как именно это работает? Лично у меня есть… навскидку, около восьми идей, скорее всего, ни одной верной. Могу только предположить, что я из твоего мира каким-то образом увидел другие временные линии, где «Мимик» и действия Мори приводят к смерти Одасаку. Так что он просто взял и… сделал всё по-своему. — Это всё ещё не объясняет нихуя, — Чуя кривится на сардоническую ухмылку, которой награждает его Дазай. — Не корчи рожу, я сейчас серьёзно. Из всех возможных вариантов он выбрал тот, где в конце поэтично кидается с крыши? Что, других путей оставить в живых его драгоценного, блять, Одасаку не было? Ему кажется, что он что-то начинает понимать. Гораздо больше, чем Дазай хочет ему сказать. Но Чуя не успевает прокрутить мысль в голове: внезапно на него вываливают правду. — Он убрал лишнюю переменную, — говорит Дазай с тихим смешком. — Своя жизнь была не особо ценна, он сделал всё, что должен был: защитил заведомо город руками Ацуши-куна и Акутагавы-куна, оставил Оде жизнь, а сам ушёл. Всё так, как должно быть, Чуя. Твой мир был лучшим из возможных. Чуя не сразу понимает, почему картинка перед глазами начинает подплывать по краям. Когда осознаёт — спешно закрывает веки и усиленно душит в себе жгучую обиду и чувство несправедливости, от которых хочется орать и швыряться вещами. «Лучшим из возможных», да? А чего ж тогда он сам взялся за Книгу? Может, потому что мафии пришёл конец? Потому что из трёх важнейших столпов Йокогамы остались только Отдел и Агентство? Потому что нихера Дазай не спас, только погладил своё ебаное эго? Спаситель хуев. Пускай он что-то там знал наперёд, пусть он направил своих отпрысков разбираться с последствиями и спас Сакуноске — а Чуе что нужно было делать? Ему не оставили никаких инструкций, не помогли понять, как бороться с Порчей, если не будет Исповеди. Ему не дали возможности найти вместе хоть какой-то другой вариант. Ему не дали сказать, что… — Он… Ты… Чёртов ублюдок. Я тебя ненавижу. Дазай, ненавижу тебя… Чтоб ты… — Умер? — с почти нежным пониманием спрашивает Дазай. — Да пошёл ты, — Чуя с трудом сглатывает горчащую слюну. — Просто… Иди ты нахуй. Иди нахуй со своим «лучшим миром», а… Хули ты тогда его здесь не построил? Чего ты сидишь тут и распинаешься, пока Сакуноске в могиле гниёт? Чего ты торчишь в Агентстве, а не в мафии, ну?! Что, получился другой мир, да? Он тебе нравится больше? Ты… Не смей, блять, говорить, что там было лучше. Ты ни черта не понимаешь, я не… Не… Не… Опустив ноги на пол, Чуя поднимается с дивана и широким шагом направляется в сторону коридора. — И куда ты собрался? Он останавливается у самой двери и приваливается к ней лбом, тяжело и прерывисто хватая кислород. Куда — это хороший вопрос. Здесь ему некуда идти, не существует артефакта или какой-то подобной чертовщины, способной отправить его обратно. Чуя со злым вздохом признаёт поражение: писать что-то в Книге ради вопросов — самая идиотская его затея. Теперь он не может вернуться и туда, в тот «лучший мир», и в этом оставаться нельзя. Чуя сам загнал себя в ловушку, да и полученные ответы… делают всё только хуже. — Не знаю, — хрипло произносит он. — Куда-нибудь. — Ах, ну раз «куда-нибудь» — милости прошу, удачи в поисках и всё такое, — за его спиной двигают со скрипом барный табурет и включают воду. Стучат бокалы. Чуя сомневается, что видел хоть раз, как Дазай моет посуду. — Но, если не хочешь закоченеть от холода на улице, я бы тебе посоветовал остаться тут до утра. Спальня твоя. Не будь Чуя в настолько потерянном состоянии, он бы обратил внимание на последние слова. Возможно, сделай он это, ушёл бы прямо сейчас и не вернулся. Возможно, ему бы не пришлось столкнуться с чем-то, что осознать будет тяжелее всего. Но он не спал уже какое-то время, ему физически было хреново от препаратов, усталость и перепады настроения довели всю нервную систему до какого-то отрешения. Поэтому, проигнорировав все тревожные сигналы этого разговора, Чуя молча разворачивается и проходит снова через гостиную — к двери, которая, вероятно, и ведёт в спальню. Дазай за кухонным гарнитуром это никак не комментирует. Спальня оказывается просторной, выполненной в тёмных тонах, вся такая дорогая и богатая, но не вычурная. Благородная древесина, современные металл и пластик — в стиле всей остальной квартиры. На кровати может поместиться, без малого, четыре Чуи и ещё останется место для всего отряда Ящериц, стол в углу занят какими-то скляночками, даже растение есть: здоровенный цветок с плотными зелёными листьями и толстыми стеблями. Чуя без особого интереса разглядывает пыльные поверхности, мнёт в пальцах одеяло — чистое, но явно долго здесь лежащее. Неправильность больше не кажется ему такой весомой, да и сказанное Дазаем — тоже. Становится тяжело думать, накатывает чудовищная сонная усталость и немного кружится от выпитого голова. Потому Чуя водит бездумно ладонью по выступам мебели, собирая в ладонь серебристые частички, пока не натыкается на ручку платяного шкафа и не тянет её на себя рефлекторно. Весь он занят одеждой его размера — строгие костюмы, спортивные комплекты, домашние футболки и шорты, бельё, туфли в специальном отсеке. Висит два знакомых пальто: осеннее и зимнее, оба чёрные и в чехлах. Что-то кажется ужасным в том, что Чуя видит, но осознаёт он это только после того, как тянется к верхней полке и снимает с неё шляпу. Очень знакомую. Идентичную. Обугленную по краям, с дырками и порванной цепочкой, оставшейся болтаться, как шнур давно забытого радио. Справа, со стороны двери, раздаются шаги. Сжимая в дрожащих пальцах шляпу, Чуя поворачивает голову и смотрит, но не видит Дазая. Перед глазами всё красное, пульсирующее, ужасно горячее. — Я… умер? — Дазай не меняется в лице, только молча кивает и протягивает руку, чтобы забрать шляпу, но Чуя не даёт ему это сделать: отходит на шаг назад, качая головой. Сердце, ещё минуту назад бывшее совсем тихим и едва бьющимся, колотится быстро-быстро, разгоняет кровь по венам. — Как?.. Почему? Теперь ему становится всё ясно. Оплетённые паутиной мысли раскручиваются по спирали, становятся чёткими и слишком понятными. Квартира — не Дазая, она его собственная, она вся в пыли, потому что прошло много времени. «Спальня твоя» — потому что и правда его, «снова» — потому что так уже было. И Дазай… Дазай… — Чуя… — Ты… Ты сраный лицемерный трус, — чувствуя, как вскипает в жилах давно не используемая сила, Чуя делает ещё шаг назад. По стенам разливаются алые отблески гравитации. — Тебе даже ебаной смелости не хватило сказать мне об этом самому? Хотел, чтобы я так обо всём узнал? Ты вообще… Вообще хоть что-то… Хоть в чём-то, хоть кто-то из твоих сраных версий может быть со мной честным?! — Я облажался, ладно?! Он замирает, когда Дазай вдруг резко повышает голос. Только опустив голову, он снова её поднимает. Маски, одна за другой, ссыпаются с его лица пепельной крошкой, и Чуя впервые за все последние годы видит это: разбитое, обречённое отчаяние, бледную кожу, потрескавшиеся серые губы. Дазай смотрит на него так, будто действительно пытается что-то сказать одними глазами. — Облажался, значит… Так ты это называешь? — Я не… Чёрт, — Дазай коротко мотает головой и быстро сжимает-разжимает кулаки. — Порча. Чуя, это всегда должна была быть Порча. Но это была не она, это… Это всё моя вина. План должен был сработать, но мы не знали, что Достоевский… Ты ведь не знаешь, да, ладно, в общем… Ты не должен был, но всё равно рискнул, и… — Мне не важно, как именно! — Чуя отбрасывает бесполезную теперь шляпу и одним коротким рывком добирается до Дазая, схватив его за отвороты рубашки. — Мне поебать, почему я сдох, какая разница теперь, однажды все сдыхают, Дазай! Я спрашиваю, почему ты не сказал мне правду! Снова! План?! Да в жопу твои планы! Дазай в его руках не шевелится, даёт себя практически душить собственной одеждой. Только губы у него подрагивают, а в глазах — тяжёлая горькая тоска. — Поэтому, — тихо произносит он, — я сказал, что твой мир был лучшим. Там больше нет моих планов и меня. Ты свободен, Чуя. Чуя сипло выдыхает. Ещё раз. Ещё один. А потом — бьёт, наотмашь и так сильно, насколько это возможно. Толчок отбрасывает Дазая от него, он опрокидывается навзничь на постель за собой и не успевает сдвинуться с места — возможно, он и не стал бы пытаться. Дазай ничего не делает, даже когда Чуя наваливается сверху и сжимает его запястья до синяков, вдавливая их в кровать. — В пизду. Эту. Свободу. Ты меня слышишь?! Я не хотел её! Я не хотел, чтобы ты умирал, ублюдок! Я, блять, хотел быть рядом! Я хотел, чтобы ты понял это, понял, что мне не плевать! Я же мог помочь тебе, я мог спасти тебя! Но всё, что ты делаешь, — это лжёшь! Чего ты добился этим, а?! Скажи мне! Скажи, раз ты уже мёртвый, раз мы оба умерли, скажи хоть раз, зачем! Наверное, так выглядит тот самый «последний шанс». Когда уже правда нечего ждать и не на что надеяться. Вернуться домой нельзя, остаться здесь — занять место мертвеца, которого уже давно оплакали и погребли. Никто больше не придёт за ним, никому больше не нужна его сила, никто не станет использовать его. И остаётся только самое последнее, о чём Чуя хотел бы просить. Он перестаёт дышать, захлебнувшись воздухом, почти ничего не видит в темноте спальне и с пеленой на глазах, только чувствует то, чего так долго не ощущал: пульс в тонких и хрупких, как птичьи кости, запястьях. — Я хотел, чтобы ты жил. Ты заслуживал этого больше, чем я, — на грани слышимости говорит Дазай. Чуя с невольным всхлипом смеётся, понимая, что отнимает у себя этим драгоценные вдохи. В голове темнеет. — Мы оба могли жить, понимаешь? Дазай, чёрт побери, ты же… Ты же не какое-то сраное проклятье, ты просто человеческий обмудок, который меня бесил. Но мы могли жить, блять, я не знаю… Хах. Я не представляю тебя старым, это было бы так тупо и убого, так что, не знаю, ещё хоть лет пять? Десять? Сколько получится, но… Он правда думает, что они могли бы. Дазай — неважно, в мафии или в Агентстве — был бы Дазаем: делает он хорошие вещи, спасая котят с деревьев и расследуя кражи сумочек, или убивает в подземельях Порта неверных — Чуя знает его по-своему. Он знает Дазая, который мог любое слово перевести в подколку. Он знает Дазая, который ревностно выбирал одних и тех же персонажей в Аркаде. Он знает Дазая, который в первую их вылазку в бар клятвенно заверил, что умеет пить, а сам давился виски — назло Чуе. Он знает Дазая, который вскрывал себе вены, вешался и глотал таблетки, веря, что Чуя за ним придёт. Он знает Дазая, сгоревшего внутри себя от одиночества и самой глубокой депрессии. Он знает Дазая, который в один момент полюбил карамельные орешки, сэндвичи в вакуумных упаковках, мосты и крыши Йокогамы, песни по радио, поездки за город на байке. Он знает Дазая, который мог найти выход из любой ситуации, но только не когда речь заходила о нём самом, о его страхах, чувствах и тревогах. Он знает Дазая, который умер, так и не поговорив с ним. И совершенно не может понять, что чувствует, держа его руки в своих снова. — Я хотел, чтобы мы жили, — одними губами произносит Чуя. — Вот моя правда. И мне… мне так чертовски жаль, что я не сказал это ему. А ты? Что ты не успел сказать ему? Разглядев во мраке спальни его лицо, Чуя замирает, потому что видит, как разбивается где-то за карими глазами стеклянная стена. Через неё всё было видно, всегда, но то ли они оба были такими слепыми, то ли просто им не хватило времени, чтобы понять. — Что я ненавижу. За то, что мне пришлось почувствовать всё это, а потом потерять его. Хватка Чуи разжимается сама по себе, когда Дазай выдёргивает запястья, чтобы обнять пальцами его лицо и склонить к себе. На мгновение они оба замирают, пространство между нагревается от дыхания, а следом — их губы сталкиваются. Это слабо похоже на поцелуй, гораздо больше на попытку если не словами, то хотя бы жестом сказать о том, что творится в сердце. Чуя делал это через удары, Дазай — через километровые цепи планов, но никогда это не происходило вот так. Всё могло быть по-другому. — Прости, Чуя… Я не уберёг его, но я пытался сберечь тебя… Я не смог… Прости… С каждым словом они снова и снова соприкасаются губами. Мягко, так поверхностно и медленно, будто старые возлюбленные, которые только спустя годы нашли в себе силы признаться. Дазай говорит не с ним — он просит прощения у другого, а Чуя… Чуя ничем не отличается. Они снова одинаковые, и он, пусть мысленно, но пытается извиниться и простить одновременно. В одно мгновение он раскрывает губы, чтобы поймать потерянный воздух, но не успевает: со слишком очевидным отчаянием Дазай тянется к нему, вцепляется пальцами сильнее и скользит языком вперёд — чертит мокрую полосу на коже, сталкивается с языком Чуи и шумно выдыхает. Его руки на секунду слабеют, а затем опускаются ниже, сжимаются у Чуи на плечах, за затылком, снова где-то на лопатках и ниже, вокруг талии. Настолько много в этом жесте, что хочется позорно всхлипнуть. Их общая проблема — то, как выражать чувства — настолько крепка и нерушима, что даже сейчас, в такой момент, невозможно отпустить себя. Чуя не думает о том, кого видит перед собой и под веками. Он не представляет ни красный шарф, ни бежевый тренч: знает только, что целует живого, отвечающего ему Дазая. Заснувшее сердце снова тарабанит, как сумасшедшее, Чуя коротко качает головой, размыкая их губы, и прижимается ртом ниже — у жилки на белой шее. Впивается и, кажется, сходит с ума, чувствуя через неё чужой пульс. — Чуя… Чуя… Как заведённый, Дазай бормочет его имя, гладит с нажимом по спине, надавливает, чтобы втиснуть в себя Чую ещё сильнее. Он холодный, как будто только недавно вернулся с улицы. Чуя ненавидит этот холод, пытается его уничтожить: в местах, где он целует, втягивает ртом кожу и лижет красные следы, становится горячо. Для них обоих, понимает Чуя, это не простое желание близости — попытка рассказать какую-то историю. Пока он может вдыхать запах чая и виски с рассыпавшихся по одеялу волос и целовать тёплое местечко за ухом, Чуя говорит: «это я вытаскивал тебя из душа, когда ты засыпал в нём». Пока опускает ладони и прижимается ими к худой грудной клетке, улавливая биение сердца, объясняет: «ты правда меня ужасно бесил, но я не хотел твоей смерти». Пока получается вести пальцами вниз и цеплять ими пуговицы, чтобы распахнуть рубашку и найти знакомые до боли бинты вокруг солнечного сплетения, обещает: «я не дам тебе погибнуть снова». Кому он это говорит: Дазаю в своей голове, который там поселился теперь навечно, или этому, незнакомому, такому же пропавшему и потерявшемуся, как он сам? И о чём рассказывает своими движениями этот Дазай? Чуя пытается услышать ответы в своём имени. В том, как Дазай снова тянет его наверх к своему лицу и целует крепче, горячее, больнее. В том, как он дёргает рубашку самого Чуи снимает её только с чужой помощью. В том, как Дазай безнадёжно пытается нащупать одному ему известные следы и раны, не находит их и дышит от этого тяжелее. Они никогда этим не занимались. Никогда не было поцелуев и уж тем более секса, и, Чуя думал, этого и не случится. Для них обоих это было слишком опасно: так обнажить друг для друга души. Возможно, в этом мире, пойди всё иначе, у них бы получилось, но не там, откуда пришёл Чуя. Не после всего, не в этой боли и ненависти, которую было носить в себе проще, чем что-то трепетное и искреннее. А теперь уже и не придётся, а теперь в этом мире уж точно ничего не получится, поэтому неважно, как и что ими двигало прежде. Чуя отпускает себя, потому что правда ведь «последний шанс». Они живы и так же наверняка мертвы, никто из них не болеет чем-то смертельным, но и быть вместе невозможно. Чуя не пытается ничего понимать в том, что они делают, и, ему кажется, Дазай тоже. — Чуя… — Т-с-с, тише, дай я… Тише, Дазай, я… Они наконец-то снимают с Дазая его бинты, под ними — все те бесконечные планы, каждый провальный. Многие Чуя узнаёт, они старые, ещё из детства: этот — от пули главаря подпольный банды, вон тот — от скальпеля, а этот — потому что Дазай не вписался в поворот и врезался боком в арматуру на стройке. Неясно, хочется ли их стереть с тела Дазая или наоборот — смотреть, вспоминать всё это. Чуя делает что-то среднее: оглаживает пальцами каждый рубец и потеплевшую кожу, жмётся носом к горлу Дазая, снова и снова целует его, чувствуя, как к его макушке прижимаются щекой. Ремень в чужих брюках он растягивает машинально, не думая о том, куда это приведёт. Он знал о Дазае многое, в том числе и то, что его никогда особенно не интересовал секс. Были ли у него партнёры? О, безусловно — как и многое в своей жизни, Дазай сделал это ради «эксперимента». Но хотел ли он чего-то подобного? Вряд ли. Поэтому Чуе становится только горче, невыносимо больно внутри, когда он чувствует пальцами жар под тканью белья. «Всё могло быть иначе» — М-м-мх… — с губ Дазая срывается тихий, но различимый стон. Чуя ощущает, как от этого просто звука рвутся где-то внутри важные нити, связывающие его с реальностью. Без единой мысли он спускает ниже резинку, обнимает ладонью упругий, твёрдый, такой горячий и мокрый член. Ведёт ею ниже, обнажая потемневшую головку с блестящими капельками смазки, затем обратно — вырывая из груди Дазая ещё один низкий стон. И, видит Арахабаки и все чёртовы боги, Чуя правда старается сосредоточиться только на этом. На том, как Дазай в один момент перекатывает их обоих по смятой постели и запускает пальцы между ног Чуи, сжимая и поглаживая. На том, как теперь получается легче дышать друг другу в губы, целоваться, прикусывать нежную кожу, оттягивать её, пускать вглубь рта язык, ласкающий изнанку щёк. На том, как собственное возбуждение просто выламывает, заставляет ёрзать на кровати, вжиматься вставшим членом в чужую ладонь и двигать своей, вслушиваясь в жаркий бессвязный шёпот. Он честно старается. И иногда — у него получается. Они тут сейчас только вдвоём, не нужно больше никуда бежать: можно просто быть вместе так, как хотелось всегда в глубине души. Пальцы сталкиваются, обтекают густой смазкой, соскальзывают и снова возвращаются. Внизу растекается кошмарное пекло, от него потеет кожа под так и не снятой до конца одеждой, мутнеет в голове, подрагивают напряжённые мышцы внизу живота. — Дазай… — на выдохе зовёт Чуя просто потому, что ему нужно. Он слышит в ответ своё имя, зажмуривается и снова целует приоткрытый рот. «Всё должно было закончиться иначе» Во всём происходящем есть для них одна очень горькая, но отчасти забавная ирония. Чувство одиночества в постели с кем-то другим, малознакомым, привычно. Они здесь друг для друга действительно никто, однако Чуя ещё никогда не чувствовал себя настолько близким с кем-то. Поделённая на двоих утрата, попытка заменить, желание сделать то, что хотелось всегда — другие могут назвать это как угодно. Чуя не называет никак, только и дальше безостановочно целует, сплетается с Дазаем ладонями и прижимается к нему всё сильнее. Между ними не остаётся свободного пространства, двигать пальцами уже не получается, но Чуя всё равно чувствует, как трётся о длинный, обвитый венками ствол крайняя плоть, как пульсирует на кончике головки и под ней от бьющих по коже разрядов тока. И чётче всего он ощущает момент, когда становится ещё влажнее — по его обнажённому животу растекаются тёплые вязкие капли. Дазай, снова запечатавший его рот поцелуем, рефлекторно кусает ему губы, выдыхает с горячим стоном и обнимает Чую только сильнее свободной рукой. Ослабевшей ладонью он всё равно продолжает ласкать чувствительную кожу, по сперме и смазке, разводя мутные нити по бедру Чуи, его брюкам, прессу — будто хоть так пытается заклеймить его. Чуя этого не осознаёт: зажмуривается до белых пятен под веками и запрокидывает голову. Тёплые губы впиваются в его горло, становясь единственным, что Чуя вообще понимает, пока выстраданным, болезненным оргазмом прошивает всё тело — от кончиков пальцев ног до тут же потемневшего сознания. И это — тоже то, как всё могло бы быть. Как с Порчей, в которой он не узнавал и не помнил никого и ничто, кроме Дазая. Проходит минута, за ней ещё одна. По истечению десятой получается выровнять дыхание и вернуть себе способность мыслить. Даже после этого Чуя не пытается сдвинуться: так и лежит, уложив висок на складки одеяла, пока ему в шею тепло и тихо дышат. Становится прохладнее — остывает на коже пот. Дазай медленно и невесомо гладит выпуклую тазобедренную косточку, то надавливая, то отпуская. — Давно? — хрипло спрашивает он. — Наверное? Не знаю. А ты? — Тоже. Хм… Мы с Чуей оба облажались, оказывается. О да, он абсолютно прав. Всё опять то же самое, только ровно наоборот: когда чувствами ты что-то понимаешь, а мозгом — нет. Вечно они не в ладах друг с другом, глупые человеческие тела. Но… Пусть это будет ещё одним доказательством того, что он и Дазай человечны настолько же, насколько и люди вокруг. — Не знаю, — снова начинает первым Дазай, — что именно тебе теперь делать, но… — Ты сам сказал, — Чуя его перебивает, опустив голову. Губами он упирается в пушистые мягкие волосы. — До утра останусь здесь. Дазай не спрашивает «а потом?», потому что понимает: правильного ответа здесь быть не может. Чего бы Чуя хотел? Ну, ему всегда хотелось завести собаку, а лучше двух или трёх, работа просто не позволяла. Он бы хотел и дальше тренировать новичков-мафиози: нравилась возможность учить их выживать в этом жестоком городе. Ему бы не помешало пополнить свою винную коллекцию — некоторые старинные экземпляры выставлялись на последних аукционах впервые. Было бы неплохо слетать за границу: давно не был в Европе и Штатах. Хотелось бы съездить в какой-нибудь загородный рёкан и расслабиться на горячих источниках. Ещё в онлайне появилась пара интересных по своей задумке сериалов, некоторые игры получили крутые обновления. Возможно, он бы хотел разделить это всё с Дазаем, а заодно задать вопросы, уже другие. Как тут вообще обстоят дела, кто сейчас у власти в Йокогаме и есть ли какие угрозы? Как там Накаджима и Акутагава? А босс? Остался ли тут тот зал игровых автоматов из их детства, который в мире Чуи разнесло взрывом во время войны? Стала ли вкуснее лапша в заново открывшейся раменной, куда он перестал ходить у себя? «Ты хочешь, чтобы я остался? А я сам хочу остаться?» Вопросы-вопросы, опять вопросы. Иногда нужно переставать спрашивать и просто давать себе принять то, как всё идёт. На утро, когда Дазай проснётся, впервые за долгое время выспавшись, он не найдёт Чую рядом с собой. Сперва покажется, что это всё было просто очень жестоким и странным сном, но на барной стойке будет стоять до сих пор наполненная пепельница. Оставшиеся сигареты и зажигалку Дазай не найдёт, но вместо них будет лежать записка: лист, выдранный из блокнота со щенками, который он сам подарил когда-то Чуе. «Я тоже не знаю пока, что мне делать. Можешь не переживать: детективов твоих не трону, в штаб не сунусь — чревато для нас обоих. Просто побуду в городе, подумаю, что теперь. Честно — не хочу лезть в ваши местные разборки, но если будет что-то очень серьёзное, то ты сможешь меня найти, я уверен. Для всего остального — у нас теперь снова есть время. Увидимся. Чуя»