Через пару недель

— Бадди! Я дёрнулся, неудачно взмахнув локтём: полупустая чернильница на столе исполнила элегантный пируэт и с характерным стеклянным звуком закружилась на самом краю стола. Я схватил её, кажется, в последний момент, прямо перед тем, как она начала опасно крениться к полу. Пора прекращать размахивать руками. — Да, мисс Ламберт? — отозвался я, наверно, с ощутимым опозданием, вскакивая из-за стола и поворачиваясь к недовольной женщине. Мисс Ламберт, хмурая сегодня сильнее обычного, времени предпочла не терять. — Запоминай, — мне в руки была небрежно всунута набитая бумагой папка, обклеенная заметками, как листвой. С учётом того, что мисс Ламберт неудобно придерживала у груди ещё несколько таких же, запоминать надо было много, — Эту отнесёшь сценаристам. Эту в музыкальный, не важно, кому конкретно, не маленькие, сами разберутся… Это положишь Харрисону на стол, второй слева от входа. Это просунешь Коэну под дверь, его сегодня нет, но это не причина не работать. А вот это передай Норману. Сказано лично в руки, не найдёшь его — ему же хуже, оставишь на перегородке у проектора. Не перепутай ничего, я прошу тебя. Многозначительно серьёзно на меня взглянув, она тяжело вздохнула и быстрым шагом вернулась к столам. Я тоже тяжело вздохнул — внушительная стопка, которая образовалась у меня в руках, обещала быть занятием долгим, трудоёмким и болезненным. Не мне было жаловаться, правда. Мне нужно было только носиться из одного конца студии в другой с папками, документами и прочей бухгалтерской ерундой. Остальным приходилось пахать, и я совсем не постесняюсь этого слова. Подходил дедлайн — по студии начинали летать вырванные от отчаяния волосы, разорванные в порыве гнева листы бумаги, за которые потом не редко многим доставалось от начальства, что только заставляло вдобавок к листам не щадить ещё и карандаши. Общая скорость работы взлетала до небес и терялась за облаками, и сотрудники от этого, судя по царящему вокруг хаосу, нагревались на дополнительную сотню градусов и начинали обжигать всё вокруг, включая самих себя. — Где шляется Эшли? Она и трети не закончила, а её на месте нет! — Куда вы, безрукие идиоты, дели кусок раскадровки?! Полсекунды как не было, ну вашу ж мать! — Кто-нибудь, пригоните сюда Фрэнкса, труба опять течёт! И так везде, куда ни сунься. Все кричат, все с чем-то разбираются, у всех проблемы, всем хочется с размаху удариться головой о стену, чтобы закончить свои мучения. Я слышал даже, что Сэмми, получив от мистера Дрю длиннющий лист с правками, впал в натуральную истерику, маниакально рассмеявшись перед всем отделом со слезами на глазах, и долгое время потом не мог прийти в себя. Хорошо, что я не видел этого лично. Зрелище наверняка жуткое. Честно? До работы в студии я даже и близко не подозревал, насколько кровавое дело представляет из себя творческий процесс. Так что уж кому, а мне-то, как раз, сейчас приходилось страдать меньше всех. Надёжнее обхватив выданную мне гору, я героически принялся за работу — спасать, возможно, чьи-то нервы. К сценаристам. Дот, уставившуюся не моргая на печатную машинку и строчающую так, что сложно было разглядеть перемещение пальцев, пытаться отрывать от работы было бы преступлением против человечества. Папка мягко легла ей на край стола — заметит, когда очнётся от транса особенно гладко складывающегося абзаца, я знаю. В музыкальный. Этим сейчас вообще не до меня. Сэмми на взводе постоянно, но сейчас, что бывает редко, не он один. И вот это уже создаёт замкнутый круг, грозящий взорваться в любую секунду: Сэмми психует, отчего в два раза сильнее психуют все остальные, что заставляет психовать в два раза сильнее Сэмми, вернитесь в начало последовательности и повторите вновь поверх уже накалённой атмосферы. А ещё сейчас шумно. У Сэмми на шум аллергия. Эту папку я, даже не заходя внутрь, чтобы, не дай Бог, не помешать идущей записи, пристроил в холдере у двери. Мисс Ламберт сказала, что разберутся — значит, разберутся. Второй стол слева от входа. С этого, наверно, стоило начать, потому что «вход» — это коридор в художественный отдел, откуда я, собственно, и двигался. Но рисковать забыть, что куда идёт, нарушив заданную мисс Ламберт последовательность, которую я всё это время мысленно повторял, как мантру, я побоялся. Уж очень мне не хотелось знать, что со мной будет, если я вправду что-то перепутаю. Кабинет с надписью «Грант Коэн» на двери. Уж не знаю, какой работы мисс Ламберт — или мистер Дрю, судя по огромному красному «Джоуи Дрю, директор» в графе «от кого» — хочет от человека, которого на рабочем месте нет, но, пожалуй, это не моё дело. Мистеру Коэну всегда магическим образом удавалось за всем поспевать, так что за него волноваться не стоит. Листы прошли в подозрительно широкую щель под дверью. Выкрутится. Я уставился на последний лист, оставшийся у меня на руках. Не сложенный, не вложенный в папку. Просто лист. Взгляд невольно зацепился за удачно совпавшее имя отправителя, и я, не удержавшись, вчитался в текст. «Мистер Полк, Прошу вас наконец разобраться с аппаратурой на четырнадцатом этаже. Можно было бы отложить разборки с одним неопознанным проектором, но пять — это слишком. У вас в любом случае в данный момент нет никакого другого занятия, будьте добры, не задерживайте работу бухгалтерии. Дни отсрочки отчёта об аппаратуре при необходимости будут вычтены из вашей зарплаты. Подумайте, стоит ли оно того. — Грант Коэн, бухгалтерия» Я остановился. «Мистер Полк». Эту записку нужно было отдать Норману. Желательно в руки. Ага. Вот теперь, пожалуй, по уровню испытываемого отчаяния я сравнялся с аниматорами. Сильнее визитов к мистеру Лоуренсу, который, кажется, ежедневно терял частичку рассудка, я боялся только наведываться к Норману. Доставлять что-то в музыкальный отдел было просто некомфортно. Высока была вероятность нарваться на композиторский гнев, а ещё там всегда противно воняло сигаретным дымом. Вот только Сэмми ненавидел всех вокруг без разбору, заслужили они того или нет. А Норман невзлюбил лично меня. Не сказать, что меня это очень сильно оскорбляло. Не сказать, что я хотел записаться к нему в друзья — угрожающе возвышающегося в темноте вездесущего киномеханика никто особо не жаловал, и я не горел желанием возражать. Норман умел вызывать неподдельный, животный страх по щелчку пальцев, потому что никому и никогда не было понятно, чего от него ожидать. Но мне, признаться, было банально интересно узнать, чем я ему так не угодил. Норман что-то знал. Ну, в смысле, знал он очень много, обо всём и обо всех, что, в общем-то, и было основной к нему претензией, поскольку большую часть из того, что он знал, он знать не должен был. Я имею в виду, что он знал что-то особенное про мистера Дрю. Что-то такое, что вызывало неприязнь ко мне — к тому, кто, как ему казалось, к мистеру Дрю имел прямое отношение. И если я прав, то хотя бы поговорить с Норманом нужно было однозначно. Потому что, правда, чего такого можно узнать о мистере Дрю, чтобы так явно его возненавидеть? — Пацан, уйди с дороги, — бросили мне откуда-то сзади, и я понял, что в своей задумчивости встал прямо посреди коридора. Пробормотав тихое «извините», я нехотя двинулся в музыкальный отдел. Во второй раз за день. Какая удача. Музыка не играла. Как подсказывал опыт, или успешно записали, или успешно бросили. Лучше первое — в случае чего меня на радостях хотя бы пощадят. Лестница, ведущая в проекционную будку, упиралась прямо в дверь, без коридоров и других промежуточных пространств. С точки зрения студии звукозаписи находилась она под потолком, так что подниматься было, временами, проблематично. Как Норман не уставал бегать наверх и обратно, учитывая, что встретить его там было редкостью, оставалось загадкой. Если так подумать, а правда, всё ещё ведь оставался шанс, что его банально не окажется на месте. Рабочим столом Нормана была вся студия, как шутили порой музыканты, поскольку бродил он и впрямь везде, и искать его прицельно было занятием бесполезным. Вдруг повезёт, я просто оставлю записку и уйду… Я постучал. — Открыто, — послышалось с той стороны. Сердце, по ощущениям, безвольно повисло на ниточках где-то в груди. Никакой мне удачи. Я зашёл, не закрывая дверь. Норман сидел — хотя, правда, скорее уж лежал — расслабленно закинув ноги на единственную вместившуюся в крохотную будку рабочую столешницу, прикрыв глаза сгибом локтя. Слегка сдвинув руку, он лениво открыл один глаз, окинув меня безразличным и даже каким-то пустым взглядом. — Ну привет, — он улыбнулся. Улыбка в его исполнении больше походила на оскал, но его это, кажется, не напрягало, — худдепартамент. Вдоль позвоночника пробежал неуютный холодок. Он и это слышал. Я начинал понимать, отчего его шугаются люди — мне не хотелось знать, чему ещё в моей жизни он был свидетелем. — Что ж, рассказывай, — одним, на удивление плавным движением он переместил ноги на пол, закинул одну на другую и заискивающе подался вперёд, — Зачем пришёл? Было сложно пропустить мимо ушей нотку сарказма. Настойчиво игнорируя желание просто уйти, я молча протянул записку. Норман, впечатлённым совершенно не выглядящий, вскинул брови. Пробежался глазами по тексту, отдельно глянул на последнюю строку, а затем раздражённо цокнул языком. Скомканная записка полетела в мусорку. — Коэн, зараза, ты с каких пор такой индюк, — пробормотал Норман, возмущённо хмурясь. Мне вдруг захотелось узнать, как давно он в этой студии. Я никогда не слышал ни про одного другого киномеханика, даже от товарищей, старше меня вдвое. Словно должность Норману досталась от рождения, и «киномеханик» числилось среди черт характера, от него самого неотрывных. И если уж на то пошло, сколько вообще студии лет? Я знаю, что пик популярности Бенди пришёлся на моё раннее детство, но вот сколько он существовал до этого я никогда не спрашивал даже у мистера Дрю, который наверняка был бы только рад мне рассказать. Знал ли Норман мистера Дрю лично? — Парень, — я вздрогнул, выныривая из потока мыслей и заранее готовясь услышать что-то не очень приятное. Вопреки моим ожиданиям, Норман смотрел на меня со странным спокойствием, — Я буквально слышу, как у тебя в голове плёнка шуршит. Как в проекторе, только ты, вон, шумнее. Спрашивай давай. Я застыл. Спрашивать. Вот так просто, на ровном месте. С разрешения. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. И я искренне постарался удержаться, потому что всё наверняка совсем наоборот — своим вопросом я, конечно, только дам Норману больше информации, иначе бы он уже давно отослал меня обратно… — Почему вам не нравится мистер Дрю? Норман моргнул. Медленно, едва заметно уголки его рта поползли вверх, и через секунду проекционную заполнил смех. Глухой, отрывистый, гортанный смех. Совсем, даже и близко не весёлый. — Скажи-ка мне вот что, парнишка-посыльный, — ехидно спросил Норман, с интересом склонив на бок голову, — Знаешь ли ты, кто такой Генри Штейн? М? А «Сьюзи Кэмпбелл» тебе о чем-нибудь говорит? Нет? Конечно, нет. Или вот, к примеру, Лоуренс, да? Его-то ты хорошо знаешь. И ой как хорошо ты знаешь, как стремительно у него шарики за ролики едут. Только вот почему они это делают, ты не пробовал задумываться? Я стоял, не смея шелохнуться. Тихая ярость в голосе Нормана сменилась отчего-то обидой. Чем-то похожим на неё, во всяком случае. Чем-то с ноткой горечи, сожаления и, совсем слегка, вины. — Вот уж кого ты точно не знаешь, парень, так это Джоуи Дрю. Я не понимал. Я не знал, хотел ли я теперь понимать. Норман, откинувшись обратно на спинку стула, нахохлился, как недовольная сова. Стоило, по хорошему, подметить раньше, но повадки у большого и страшного киномеханика, скребущего макушкой потолок и таскающего тяжеленные проекторы без видимых усилий, были порой совершенно детскими. — А Сэмми, он… — не двинувшись ни на миллиметр, Норман бросил на меня острый взгляд. Я слегка пошатнулся, но виду не подал. Кажется, больная тема. — …разве не всегда такой? Норман фыркнул. Затем тяжело, протяжно выдохнул и встал рядом со мной у перегородки. — Не-а. Ну, — он усмехнулся, и в этот раз мне показалось, что отсутствие веселья в смешке было намеренным. Теперь я точно понял, чем был наполнен его тон. Грустью. Обыкновенной, глубокой грустью. Точно так же мама смотрела на дедушкины картины: с горечью, с сожалением и с болью, как от открытой раны. И я, если честно, не представлял, как ярко подобное может ощущаться. — Теперь, пожалуй, да. Но ты не знал его до всей этой ерунды с трубами. Невероятный человек. Нет, не подумай, доброго слова от него и тогда было не дождаться, просто… Просто раньше он вёл себя, как бессердечная скотина. Теперь он ей является. А я не понимаю, что мне вообще делать, потому что я хочу помочь, и я пытаюсь, но у меня ни малейшего понятия, как, потому что Сэмми… Внизу, у пюпитра замаячила светлая фигура. Обречённо стукнувшись виском о деревянную балку, Норман проводил взглядом дым зажигающейся сигареты. — Сэмми больше не Сэмми. И я не понимаю, почему. И мне… Конец предложения утонул в тишине будки. Может, Норман опомнился, решив, что и без того слишком много сказал. Может, его подвёл голос. Большой роли это не играло. Мы оба понимали, что заканчивать мысль вслух ему не нужно. «Сэмми больше не Сэмми, и мне очень его не хватает.» «Не грусть,» подумал я. Норман еле слышно вдохнул — я учтиво отвернулся, уловив в этом вдохе опасно уязвимую дрожь. Уже не грусть. В грусти сожаление. Норман же был в отчаянии. Мне не стоило спрашивать. Мне не стоило здесь находиться, что уж. Я чувствовал, что не имел на это никакого права. Сознание стремительно заполнилось совершенно Норману не нужной жалостью — как назло вспомнились все едкие, презрительные шепотки, какие проходились чуть ли не в каждом уголке студии за его спиной. И хуже всего, что он ведь наверняка знает. Хуже всего, что он наверняка слышит. Был ли Сэмми его другом? — спросил я сам у себя, не желая признавать, что вопрос не в этом. Был ли Сэмми его единственным другом? — раздалось злосчастным эхом сразу после. — Могу тебя поздравить, — улыбнулся Норман через минуту напряжённой тишины, повернувшись ко мне. Всё ещё скалясь острыми клыками. На этот раз как-то приветливо. — Ты эффективнее алкоголя. М-да, будь у Коннора ты, а не бутылка водки, мне бы очень быстро стало не до смеха… Он хмыкнул, хитро сверкнув глазами: — Ты ничего не слышал, не видел, и вообще меня тут сегодня не было, я регистрировал Коэну, слепому, как кроту и с памятью в три секунды хрен ещё знает когда зарегистрированные проекторы на четырнадцатом этаже. — Я могила, — комично выкинув воображаемый бегунок от молнии, ответил я. Норман рассмеялся. — Не спеши. Если ты кому-то проболтаешься, поверь, я узнаю. И вот тогда ты и впрямь могила, парень. А пока, — он хлопнул меня по плечу. В открытости этого жеста мне отчётливо послышалось не произнесённое вслух «спасибо». Я улыбнулся. — бывай, Бадди. Увидимся. Я кивнул, зачем-то дважды. Собственное имя в тот момент приобрело какой-то особый вес. Через пару недель Сэмми пропадёт без следа. Я и впрямь узнаю, кто такой Генри Штейн. Я и впрямь пойму, что совсем не знаю мистера Дрю. Через пару недель Нормана не будет в живых. Через пару недель меня не будет тоже. Но это будет только через пару недель.