Прозопагнозия

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной.*

Закат не полыхает, он течет размеренно, плавно вливаясь в усталое сознание негой пастели. Намджуну совсем не трудно вообразить, как погасшее было на секунду дня небо поглощает систематически нарушаемую излишней суетностью мирную картину. Он стоит, весь подсвеченный в играющих друг с другом золотистых нитях и подтаявшим маслом вместо привычного кремня тревожности думает о лете. Унесет ли тепло уже явно переспелые думы или аттракцион чертового колеса бесконечен? Радуга мазков доходит до мысков простых черных ботинок, невольно утыкая носом в мысли о недостойности. Кажется, еще вот-вот, еще чуть-чуть, и охраняемое овалом невысокой дамбы море выйдет из берегов не из сердитости на своих тюремщиков, но по воле свободолюбивого темперамента. Оно не может иначе, не станет удерживать на плаву штиля даже невесомый вес голубых, розовых, сиреневых всполохов, кружащих роем прекрасных бабочек над вдумчивой гладью. Растрескавшись, он выходит на воду и, ступая устало, краем сознания формирует мысли о действительно необходимом бегстве. Намджун зажат в тисках пластиковых коробок черепа и совершает ошибку, пытаясь уступить тщедушной панике. Он в полуобороте совершает циркульный шаг назад, но оказывается прибит смолянистой влагой образа, расплывающегося вдалеке под бесцветными веками, в застуженных полосах вен, на трепещущих восхищенно кончиках волос. Не кричит, сжат условностями, подвешен приличиями. Заместо истощенной вербалики ворочит домой ринувшееся было в сторону неощутимое колено и делает шаг, и, предвосхищая удар неудачи, становится квинтэссенцией эскапизма под звездным полотном тенистого капюшона. Под беспокойством он маскирует злость. Трещит по швам замерший было в состоянии подведения итогов день, и расцвеченная палитра крошевом иглистых образований осыпается прямо под сокрытый воротник. Намджун ежится, обволакиваясь хлынувшим из ниоткуда влажной прохладой шелковистого ветра, и делает второй шаг. Море больше не дышит в недрах, оно наступает и беспрекословно намекает подчиниться, виляя завитками пены уже под самыми бедрами. Крик судорожно спешащих прочь чаек застает врасплох, останавливая упершуюся было ступню в шершавый бок бетонного вала. Не признаваясь самому себе он спешит прочь, а я вдали, уже за гребнем спешащей за родственниками волны, карабкаюсь почему-то совсем не в сторону спасения, а жажду…чего? Утонуть? Быть спасенным? Если второе, то к чему такое отчаянное сопротивление? Ляг на спину и жди удобного случая оказаться в альтруистских руках. Нет же. Полные легкие влаги, соль режет ткани слизистой при каждом вдохе, а я упрямо мечу в смертники. Намджун простил бы мне все, что угодно, кроме равнодушия к собственной жизни. В лучистых морщинках улыбчатых ранее частенько, сейчас по желанию отпетых, казалось, навеки мертвецки призрачных обликов в мыслях, застывает каменный песок, и он морщится от накатывающего помимо воли удовлетворения. Сюрреалистичным выступают и опущенные руки, тянувшиеся повдоль твоей жизни красной нитью, и молчаливое сердце, уже не отбивающее эмпатический стук. В след за очередным шагом он делает глубокий вдох, обещая кричащим на затворках сознания воспоминаниям сплетенных рук провести себе обратное пестование чуть позже. Сейчас главное – это спасение. Задубевшая от жидкой соли рубашка тесно ласкает выступающие позвонки, и Намджун, в смирении опустив голову, закаляет открывшуюся шею промозглым ветром и взращиваемым равнодушием к чужим судьбам. А меня уже совсем не видно. (Я так предполагаю, конечно, ведь не оглядываюсь же каждый миллиметр проведенный вдали). Теперь, приняв окончательное решение я осознаю, что все это время греб только для вида, на деле же, не желая ни света больше, ни отрады земных чудес, ни страсти, полной жил его, махрового взгляда во тьме, рассеянных по мерцающим солнечным звездам в уголках нежно прижимающихся губ, ни всех нас. Не прощаюсь, встретимся во снах. Если осмелюсь. *** Я умер 30 марта 2017 года, в день, когда воздух пах старательно размятым в детских ладошках пластилином. Не могу сказать, что полностью прочувствовал жизнь за те двадцать три по триста шестьдесят пять, что выпали на частенько отрадную, но по большей части несчастливую долю, но бьюсь об заклад, что каждому на пороге смерти свойственно сомневаться в степени своих заслуг. Прощаться было не трудно. Почти не с кем. Стоило обвести немигающим взглядом помятые от толчками дышащего ветра кроны деревьев, оттолкнуться липнувшими ко всему не в попытках удержаться, а лишь запомнить поувереннее, сетчатками от мелкой гальки, усыпавшей прибрежный мирок, запереться в стальных микро костях, обвивающих отвесный склон крыши, и список желающих быть сотканными в памяти подошел к концу. Я не был одинок, совсем нет. Когда-то в тесной коморке, что люди зовут квартирами, присутствовал и смех, и зависть самому себе за бьющие через край узкого бокала пузырьки шампанского радости, и щенячий вертлявый хвостик, заполняющий скучные сонные утра пробежками по каменному пляжу. И он. Обводя каждым рассветным временем потряхивающийся в пробуждающейся неге океан, я и подумать не мог, что когда-нибудь захочу в нем раствориться. День, когда я умер, начался как обычно, с безалкогольного похмелья. Мой организм до смешного шаток, и касаясь тревог, сладкого, усталости на ночь, в маленьких с рождения легких взрастают плотоядные цветы, что пожирая мягкие ткани, будят меня с рассветом прессом из закупоренных сосудов, дыханием чрез хрипы и сухостью в комкастом горле, с легкостью могущей посоперничать с раскаленными порывами над стеклянной пустыней неизведанной молчаливой планеты. Прорываясь сквозь тернии страха, замуровавшие приток жизненно необходимого воздуха к растертым в труху немилосердными ладонями альвеолам, остаюсь в одном положении еще пол часа, игнорируя позывы организма отвлечься хоть чем-то, встать, посетить уборную, смочить жаждущее пекло сухой, по ощущениям, водой, взглянуть в окно на поджидающий берег. Шея затекает, деревенеют конечности, а я вихляюсь где-то среди хаотичных нейронов, упрямо не желая отпускать на волю замкнутые в самих себе тревоги. Экран телефона загорается напоминанием, и я, не поворачивая лица к действительности, снова бегу прочь. Танцующее на затворках страха сознание начинает неумолимый разбег, толкая меня встать, одеться, и на этот раз все же оказаться в той светлой, на удушающей безысходностью и лекарствами комнатке, хотя бы попытаться себе помочь. Собирая по крупинкам разросшийся по влажной простыне, верчусь на правый бок, спазматически дергаясь от привычного укола в солнечное сплетение. Гипнотизирую заслезившимся взором распахнутую балконную дверь и дышу через раз, сжимаясь руками, коленями, поникшей головой вокруг ампулы с долго действующей кислотой, что с неумолимой скоростью покрывается трещинами, впрыскивая с каждой минутой все большее количество ядовитых клеток от левого легкого по всему телу. За спиной оживший десять минут назад смартфон жирными буквами отбивает вросшую даже не в мысли, а сам череп фразу. 10:50. Кабинет 123. Онколог. Диагностированный рак, атрофированная жизнь. Замкнутый круг желанных ранее, сейчас обыденных действий: выгулять Хвостик, названный так за неумолимый пропеллер жизнерадостности, стереть с лица дождливую непогоду, вглядываясь перед запотевшим зеркалом в лопнувшие капилляры, отвернуться от настойчивых трелей звонящей вибрации, что уже проела дыру на кровати и уснуть снова, провалиться в дрему со вкусом вязкой мякоти хурмы. Попытаться забыть его. Проснуться, протереть сухой доской ладони с занозами-мозолями, оставшихся от попыток вспомнить, что в общем то, являешься телом, а не тенью с помощью подтягиваний на уличном турнике, полакомиться остывшим недоеденным завтраком в виде глазуньи и бекона, вытащиться с помощью щенка за порог оглохшей от вечной тишины квартиры и желать больше никогда не возвращаться, не выходить, не быть. План выполнен, вы обворожительны. Едва-едва дышите сквозь собственное упорство, что, запирая тебя в сомнениях и страхах, лишает шанса почувствовать нечто большее, чем граничащей с помешательством аскетизм. «Делай все, что хочешь, Чимин. Кричи в океан, ругайся в намешанный с галькой стылый песок, или с нежностью встречай каждый отсчитывающий конец рассвет, восседая на увитых кованными цветами перилах лоджии. Выпей бутылку виски или предпочти сегодня мятный чай. Будь плохим, если хочешь, огрызайся, рви узы, растаскивай злыми собаками мыслями весь привитый позитив, или же будь хорошим, гладь всех собак, а не только свою, ходи примерно на процедуры и никогда, слышишь, никогда не уступай отчаянию. Ты просто будь.» Я снова в пелене воспоминания, снова с ним. Намджун умудрен не по годам, и, конечно же, был прав, выкрикивая в мое застывшее восковое лицо неприглядную правду, пытаясь то ли замотивировать, то ли дать словесную пощечину, раз настоящие, даже шуточные, ввиду болезни уже не в ходу. И наблюдая за тем, как он вместо того, чтобы трясти за плечи меня, трясся сам, обхватывая в утешающем объятии предплечья, я распадался вдоль и поперек от осознания, что все больше не будет как раньше. - Прости, малыш. Я все испортил. Намджун уехал из тщательно ранее охраняемой им моей холостятской квартиры пару месяцев назад, будучи выгнан непроходящей истерикой и угрозами суицида с моей стороны, если он не отвяжется со своей не просимой заботой. Не горжусь. Стыжусь. Стыжусь себя, своих криков в подушку от взрезающей гладкие мышцы сучковатых кольев боли посреди ночи, стыжусь своего нетерпения к человеческому присутствию не то, что вербально, но и вообще в непосредственной близости, стыжусь того, что изгнал из жизни единственного человека, желающего оказать бескорыстную помощь. В день, когда я умер, я в очередной раз попросил его уйти, а он, поступая наперекор привычному, на самом деле ушел. Я закрыл дверь, затем глаза, затем стоящий вертикально только благодаря нежеланию показывать никому свои слабости, позвоночник закрылся от вертикали наконец согнувшейся усталой дугой. - В миг, когда наступила моя смерть, - шепчу в отчего-то плывущее полотно потолка. – ты ушел, и я отказался от себя. Жгу дыханием стекло душевой кабины, куда я уполз, не выдержав чувства вины от нахлынувших воспоминаний. Хотел покончить с собой, но встал под вертикальные струи. Желал взять бритву и испробовать на прочность раскачивающийся, ненадежно держащийся на полусогнутых ногах эпителий, в руке оказался шампунь. Я хотел рухнуть всем весом на закаленную перегородку и раскрошиться вместе со впивающимися в горло осколками, но только грузно осел на прогретый каменный пол. Склонил мирно голову, пресекая желающие проникнуть в уголки глаз жаркие капли, и, физически ощущая, как раскалывается надвое время, и ветвь нового пространства из-за принятого решения отделяется от основной, глубоко, до рези в непрестанно саднящих, пропитанных заразой легких, вдохнул распаренный воздух и принял, что сейчас и сейчас не умру. А тот, другой я, лежит в то же время, но в пространственном кармашке возможного исхода событий, весь исполосованный не такой трусливой, как у меня рукой, и довольно улыбается окровавленными зубами, не сводя с меня, такого жизнеспособного взгляд. «Уходи». – шепчу едва слышно, но он понимает. Прикрывает стальной взор нависшими припухлыми от долгого моего плача веками и тихо уходит, оставляя после себя пустоту в области сердца и еще один шанс для меня. *** Столб дыма жрет изнутри, растворяя сердитую на хозяина ткань легких неиспользованной гарью. Трещит по швам не радующее более вдохновение, повисает на скальной выемке тянущий жалобным ребенком руки граничащий с развратом распахнутый зев трепещущей в нужде близости рассудок. Больше нет ни праздника, ни воодушевления новизной. По швам пришитых кое-как заплат гуляют ветры забвения не только лишь словесных, но и более страшных, тех самых, разумных эмоций, что жизнью выживание заполняют. Распахнут вовнутрь и сижу напротив самого себя, вперяясь упрямо в стальные радужки. - Я знаю тебя. – на грани подкорки и равнодушного мира, не отрезвляя ни пустячковые ссадины, нанесенные самому себе в тумане НЕ узнавания, ни одаривая воплощением телесности расползшееся по рамке зеркала существо. Повдоль и по краям учу, изучаю, пытаюсь заново выбить шрифтом брайля с рожденья всем дарованное, а у меня безжалостно отобранное, вместо себя ощущения в руки всунутое скопище бесполезных человекообразов, не имеющих ничего общего с НЕ реальностью. У меня саднит в горле, но я продолжаю слепо вглядываться в отражение самого себя, рискуя навлечь на ослабленный страхом рассудок железные щипцы ужаса, дергающего по одному разветвлённые под кожей нити разноцветных нервов. Я кричу в бесстрастную гладь и одновременно с накатывающей ровно расписанию истерикой глажу ровные щеки по другую сторону, пытаясь передать импульс присутствия расширенным абсолютно невменяемо пухлым ресницам. Мир глух и нем, а я потерян. До располовиненных таблеток изучил как требователен бывает голод, и как жизнь сливается в расположившуюся посреди проезжей части ливневку. Кончики пальцев помнят трепетно согревающее снаружи тепло в отсутствии внутреннего. Помнят. Ценят. Чтут. Берегут расположившиеся вокруг самопровозглашенного царем одиночества знаки подорожавших в разы доказательств реальности существующего чего-то большего, чем только лишь кожа, испещренная шрамами времени одежда и сутулая походка вечно ноющего желудка. Я рыдаю во тьме, забросив прочь стеснения и слабые попытки быть сильным. Трепещу во мгле, пытаясь болльше ничего не забыть. В попытках стать кем-то большим, чем жалкий комок слизи, непрестанно вытекающей, затыкающей приток воздуха, прокручиваю в ответственно, по законам обязательного конца всего, подводящей себя к гибели голове те времена, когда он-я был. Не счастлив, оставим искрящиеся эмоции трапециевидно устроенным людям, чьи реки энергии и жажды к поглощению любых фрагментов жизненных стремлений уходят в безостановочные ноги, а не как у меня, распирающие головные сосуды томлением переизбытка, что на деле оказывается прямо противоположной недостачей шума. Погружаю в тишину ровный бой прибоя, отдающий в глуби перепонок белым шумом морских раковин, вместе с ним ныряя также и самостоятельно. Ламинат под ступни, обои на спине. Пропой в последний раз уже, кукушка, я молю. *** В день, когда я умер лил сильный дождь, но погода казалась последним, за что стоит держаться. Я шел в упирающийся океан целенаправленно, приправленный обидой на собственную злость и, как ее следствие, разбуженное раньше срока прощание. Прощай. *** Если бы меня спросили о важном, я назвал бы яблоки. Зеленые, с приятной кислинкой, выложенные дольками в виде солнца. Если бы меня спросили о приятном, я заварил бы кружку чая. Самого обычного, травяного в пакетиках, скрепленных по двое. Вечно рассыпаю один из них, пытаясь разделить ровно по линии. Если бы меня спросили о главном, я бы сказал: у меня ничего нет, кроме себя самого, цитируя зачитанную до дыр книгу о важности слышать самого себя. Если бы мне задали вопрос о переходящем, но константном, я бы вернулся в тишину опадающих листьев, разбавляемой только потрескиванием тлеющего табака, чуть промокшего от незримых глазу капель, так характерных для поздней осени. Если бы мне задали вопрос…я стал бы счастлив. *** Я иду в ночную тишь, не ощущая легкости походки. Ее отбирает грохочущая на минимальной громкости, но все равно раздражающая чувствительные перепонки какая-то модная музыка, которую я битый час пытаюсь послушать и уяснить. Со вздохом принятия своей непохожести, считай, неполноценности, листаю озябшим пальцем гибкий до настроения плейлист. «You’re Beautiful» Джеймса Блана. Песня моих крыльев, рождения, пока с оглядкой, веры в любовь и него. - Я рад, что ты такой. - Какой? - Непохожий. Предплечья покрываются мурашками, и Чимин с улыбкой обхватывает себя руками, легонько потирая серый тренч не в попытке согреться, а в надежде защитить воцарившееся в душе тепло при воспоминании о Намджуне. Они познакомились так, словно уже знали друг друга. Чимин зарывается кончиком замерзшего носа в свое плечо, пряча до смущающего широкую радость, ползущую по румянцу. Воспроизводит на повторе заезженную пленку торопыжки, роняющего на ходу стопки книг из разъезжающихся рук. Намджун еще не раз услышит, что в тот самый момент, впитывая каждой клеточкой очаровательную неуклюжесть движений и надутые не от обиды, а от сосредоточенности и так пухлые губы, Чимин совершенно полностью пропал. *** На подкорке стоит твой образ, а я все пробираюсь через завалы мыслей, толкаясь бедрами в бурлящую гладь. Если бы меня спросили о ласке, я бы промолчал. Потому что до нежности, цветущей между мной и моим прекрасным мальчиком, я как дракон, защищающий золотые прииски. Я замолчу навек, малыш. Ты останешься моей тайной. Я - твоей несбывшейся мечтой, что в сумраке не пахнет болью. Ласкаясь о чужие руки помни, чей потрясший светом запах целовал. Твой навеки. Даже, если не рядом. Даже, если не совсем я. * Ветхий Завет Псалом 22