У сбежавшего ребёнка отколоты резцы и нет обуви на ногах.
Клянусь, этот зверёныш съест вас в первое полнолуние.
***
Леону тринадцать, он ребёнок, а дети не виноваты. Объясните взрослым, что грехи отцов не принадлежат сыновьям. Расскажите взрослым, что у них вывихнутые суставы и неправильно сросшиеся кости. Покажите тем взрослым маленький шкаф в углу тёмной комнаты и мозг, обглоданный прогрессирующей клаустрофобией. Настоящие дети знают, что в цветастых коробках лежат конфеты или печенье; Леон думает — пистолет. Потому что в дом папа приносит лишь кровь, страх и деньги, пущенные на бутылку. В такие моменты мама укладывала его спать раньше девяти, укрывала истлевшим одеялом по самую голову и сквозь зубы шептала: «Ни звука». Чтобы ни случилось — ни звука. Поэтому Леон не разговаривал до тринадцати. Наверное, он умел; наверное, у него даже хорошо получалось декламировать стихи, стоя на табурете перед родственниками, приехавшими на Рождество, только папа не любил его голос. «Привет, пап» — и отец разминал кулаки об его, Леона, лицо. Такую голосину он обожал: медовые крики сына, кровь с молочных зубов, хрипы-хрипы-хрипы — внутреннее животное ликовало, и отец, вдоволь насытившийся, отпихивал его больше не трепыхающееся тело. В следующее утро Леон не заговорил, а мама, его наивная — или, наоборот, слишком умная — мама полоскала ему горло содой. Бедный мальчик, он ведь так часто болеет. Крики в доме на улице Оук-стрит заменяли соседям петуха — под них ложились спать, с ними просыпались, и все знали наверняка: закончив с женой, тяжёлая рука примется за провинившегося сына. Что натворил мальчишка? Не вымыл посуду, не сложил вещи, разбил бутылку, поставленную на стол — случайно ведь, он же ребёнок, что с него взять. Но отец брал и брал сполна: за каждый осколок, за выбитую пробку, за пролитый градус и липкий пол. А потом из дома на улице Оук-стрит вынесли тело. Леону закрыли глаза тёплой ладонью, а носилки упрятали простынёй — потому что маму нужно запомнить красивой. Жаль, что он никогда не видел её такой. Грязные волосы и опухшее лицо — это не красота; гематомы и ожоги от задушенных сигарет — это не красота; смерть — это не красота. В ту ночь Леон лишился обоих родителей разом. Один из полицейских, до ужаса здоровый мужчина, скрутил отца пополам, пока вёл его к фургону с зарешёченными окошками. И вот он, этот ублюдок — жалкая, скулящая псина — захлёбывающийся кровью, ноющий, умоляющий.Его ли ты боялся?
Нет, не его.
Чудовище отныне мертво.
Тёплая ладонь не отпускала долго. Под ней Леон видел густую темноту, но совсем не ту, к которой привык — нежную, обволакивающую, будто вернулся в своё другое детство, где в цветастых коробках лежали конфеты и печенье. Не пистолет. Наверное, у хороших отцов воистину горячие руки, а он плохой сын — и таких не заслуживал. Его потрепали по взмокшим, пшеничным волосам, тронули по щеке — не ударили; так, коснулись легонько, будто в нём не железобетонные сваи, а кости; повернули к себе. Леон против воли утыкается в чью-то грудь, царапает веко о начищенный до блеска жетон. От человека пахнет свежими булочками и детскими, такими девчачьими духами. Это идёт вразброс с привычным пониманием реальности, ведь отец пах спиртом и кровью, и Леона отчего-то прошибает на детские слёзы. — Вот так, малец. Плачь, сколько хочешь, — пальцы в волосах путаются с щепетильной осторожностью, спотыкаются о колтуны в отросших, непричёсанных волосах. Его похлопали по спине, сжали в объятии. Сделали из него ребёнка. Позволили плакать. Так, чтобы навзрыд: чтобы плечи дрожали и ходили ходуном, точно в землетрясении; чтобы в груди не осталось ни боли, ни кровоточащего сердца — выдавить со слезами; вытошнить из себя с завтраком, свернувшимся в желудке. Истерика укрыла его, как покойницу — простыня. Леон кутался в свой психоз, кряхтя и сопя, пока чужие руки не давали ему упасть. Форменная футболка под щекой промокла до последней нитки. Его обдуло холодным, вечерним ветром и приморозило, как льдистую корочку. Человек выдохнул над самой мальчишеской головой и смешно — кажется — пошевелил аккуратно стриженными усами над верхней губой. Руки на плечах разжались, и Леону снова становится жутко. К хорошему привыкаешь быстро, а плохое — само собой разумеющееся. После не руки, но куртка. Тяжёлая, чёрная, с потрёпанной надписью «Полицейский департамент округа…» — дальше не прочитал, не успел. Ладонь коснулась подбородка и потянула вверх, заставив поднять голову. Слегка повертела из стороны в сторону, подставляя к тусклому свету — синяк на лбу, сетка царапин на левой, малокровной щеке. Бедный ребёнок. — Меня зовут Джо. Джо Кеннеди, — мужчина улыбается, и вокруг губ проступают яркие, глубокие морщинки. Такие не от старости, а от добрых усмешек и частого хохота. У отца их не было, ведь он никогда не смеялся. — Ну, имя-то у тебя есть? Или мне продолжать звать тебя «мальцом»? Леон испуганно вздрагивает, боязливо цепляясь за мягкую ткань куртки — лишь бы не отобрали. Ему впервые так тепло; пожалуйста, пусть это продлится чуточку дольше — точно во сне. Долгом, счастливом, из которого не хочется выбираться. — Леон, — голос хрипит в разодранной глотке, щедро залитой содой. — Меня зовут Леон. — Ух ты, какое имечко, — Джо выдыхает с наигранным удивлением и снова протягивает большую ладонь. — Ну-ка, как здороваются мужчины, знаешь? Так Леон находит человека, заменившего ему отца. Нет. Ставшего им. Сперва его, по закону, определяют в приют, и не простой — лучший из возможных. Там новые кровати, трёхразовое питание и занятия с психологом. Джо приходит к нему регулярно, суёт пакет, до отказа набитый конфетами, и говорит поделиться с друзьями. Друзей у него нет, но Леон послушно раздаёт по сладости всем желающим — за доброту старшие дети его никогда не трогают. Процесс усыновления тянется долго, но не так, чтобы Леон не дождался: Джо рассказывает, как его, а теперь уже их, семья делают ремонт в свободной комнате; он уже заменил проводку, а жена выкрасила стены; правда, дочь — сестра — нашкодила и нарисовала на видном месте улыбашку-цветочек. — Придётся перекрашивать, — Джо тогда уныло вздохнул, но злости в нём не было. Странно. Его, Леона, убили бы на месте, хотя на стенах в том доме не осталось места, чтобы на них рисовать. Всё, что можно, было принесено в жертву грибку и плесени. — Ну да ладно, хлопоты-то приятные. Зато Роуз очень ждёт встречи с тобой. Ларе-Розалин девять, и она ждёт подарок на день рождения, торт с десятью свечками и, что странно, Леона. Джо говорит, ни разу не дрогнув, что праздновать они будут вместе — семьёй. И в мае Леон Скотт — уже Кеннеди — впервые переступает порог своего дома. Новый дом простой и обычный, в округе ещё с десяток таких же, но для обездоленного мальчишки в нём целый замок. Свежий газон, красивые цветы и даже качели. Он заходит с предельной осторожностью, оглядываясь и принюхиваясь, как забитый волчонок. Всё выглядит по-другому, всё пахнет по-другому, всё ощущается по-другому. Хорошие семьи — другие. Они такие потусторонние, словно нетленные, и Леон боится запятнать их собственной грязью. Джо легонько толкает его под лопатку, заставляя пройти немного вперёд по мощёной тропинке. — Кейт, дорогая. Мы вернулись! «Мы» вибрирует в перепонках и сворачивается в ушной раковине. Леон боязливо прячется за широкой спиной Джо и каменеет от ужаса. Приёмного отца он изучил досконально, а Кейт и Лару-Розалин — нет. Они выстраиваются на ступеньках, как оловянные солдатики с полки, и глядят немигающе. — Добро пожаловать домой, Леон, — Кейт кажется милой, когда лёгкой походкой слетает со ступеней, оставляя маленькую дочь позади, и по простоте душевной оставляет поцелуй на щетинистой щеке Джо. Желудок невольно скручивает. То ли голодно, то ли противно. — Вы как раз вовремя. Только достала вишнёвый пирог из духовки. Ты же любишь вишнёвые пироги, Леон? Леон тупит взгляд, неопределённо пожимая плечами. Любит или нет — какая, в общем-то, разница, если есть нужно всё, что дают. Другой возможности может и не быть, ведь вылизать тарелку до блеска нужно до прихода отца. Поэтому он заглатывал всё, что мог, не жуя — просто набивал рот, так, чтобы щёки трещали и расходились по швам, и пускал в бездонную яму желудка. — Я не привередлив, мэм. Спасибо, — Леон натягивает вежливую улыбку от уха до уха и смущённо краснеет. Румянец на бледных щеках инородный и похож на крапивницу. — Я люблю вишнёвое. Вишнёвое он, оказывается, действительно любит. У пирога мягкое тесто, тающее на языке, и жидкообразная, ещё не остывшая начинка. Кейт готовит вкусно и всегда много: у неё на выбор первое, второе, десерт и освежающий морс. Баночки с приправами на уютно покосившейся полке пестрят разноцветьем. Леон учит новые слова и правила: паприка к мясу, лавровый лист в суп, сахарная пудра на кексы. Раньше он знал только про соль. Лара-Розалин сидит напротив и смотрит на Леона из-под детской, неровно остриженной чёлки. У неё глаза наивного оленёнка, не знавшего бедствий и круговорота плохих вещей в природе. Кейт наряжает её в ситцевые платья, плетёт короны из кос и заставляет приветствовать брата, как полагается. Роуз, как её называют, кивает, булькая свежевыжатым апельсином. Она ребёнок стеснительный, и у неё мало друзей. Обществу ровесников Роуз предпочитает качаться на качелях, пока мама — Кейт — подвязывает высокие цветы возле дома или прыгать по лужам на тротуаре. Наверное, как и все дети её немногочисленных лет. Только Леон никогда не был ребёнком. Не сказать, что он чувствует что-то к новой семье. Джо и Кейт — идеальные семьянины и добрые родители, но они не его. Он чувствует себя пришельцем, потерпевшим крушение на летающей тарелке и случайно залетевшим в чужой дом. А Лара-Розалин — Роуз — всё ещё смотрит. Наверное, ревнует; наверное, злится, ведь он, Леон, забирает у неё то, что принадлежит ей. Внимание родителей, дом, игрушки. Джо не особо богат, и кошелёк его пустеет быстро: вместо новой куклы для Роуз Леону покупают одежду и футбольный мяч — плотно надутый, тяжёлый, такой даже пинать страшно, поэтому он триумфально оставляет его в самом светлом углу новой комнаты и бережно смахивает слой скопившейся пыли. В следующий раз Джо дарит ему коллекционную машинку — ведь полки не должны пустовать — и водяной пистолет. Роуз не приближается к нему ни на шаг, и игрушки остаются нетронутыми. Когда Леон достаточно привыкает к новому ритму, его отдают в школу. Он заметно уступает в развитии своим сверстникам, и его определяют на пару классов ниже. Взрослые говорят, что всё хорошо, это не проблема, которую невозможно решить. «Тебе просто нужно немного времени», — утешительно воркует над ним Кейт. «Ты ущербный», — думает Леон и уныло глядит на учебник по математике. В окружении детей помладше Леон Скотт Кеннеди становится белой вороной. Щуплый, долговязый, нескладный. Ему скоро четырнадцать, а двенадцатилетние мальчишки, сбившиеся в шакальи стаи, легко забивают его в углу, скармливая насмешки, как конфеты из шоколада. В первый учебный день Леон возвращается домой весь избитый; новую одежду — натуральную, хлопковую, дышащую — теперь только в утиль. Порвали безбожно, хотя Кейт рукодельница и, наверное, сможет это исправить. Джо, видя Леона — сына — мрачно выдыхает сквозь густую полоску усов. Злится; конечно, злится. Ему и остаётся только голову понурить, виновато пролепетав извинения, и что он так больше не будет. — Сколько? — Джо трогает по щекам также, как в первую встречу. С осторожностью. В нём ведь теперь не железобетонные сваи, а настоящие, обычные кости, и их легко сломать. — Сколько их было? Возраст неважен, ведь дети из шакальей стаи — безобидны едва ли. Тогда Джо даёт ему урок, и Леон запоминает его на всю жизнь: — Если тебя бьют, не терпи — бей в ответ. Пару приёмов самообороны на заднем дворе запоминаются быстро — то ли Джо слишком хороший учитель, то ли Леон действительно способный ребёнок. Математика даётся легче, если Кейт объяснит правило: она же в прошлом учительница младших классов, и у неё талант к объяснениям. Перед сном Роуз впервые открывает дверь в его комнату и, стесняясь, протягивает листочек, небрежно вырванный из альбома для рисования: непропорционально огромный Леон держит её за руку-палочку с четырьмя пальцами, и небо над ними голубое с солнцем по центру. Глупая улыбка не сходит долго, точно приклеенная. Чувства перекликаются друг с другом, собираясь в огромный снежный ком, накрывающий его с головой. Тогда Леон впервые называет Роуз сестрой, покрываясь испариной и краснотой от смущения. Они больше не прячутся друг от друга по разным комнатам: по утрам Леон исправно ведёт её в младшую школу, проверяет, взяла ли она ланч, приготовленный Кейт, и свежую форму для физкультуры — у них в запасе ещё полчаса, а Леону, в самом деле, несложно сделать лишний крюк к дому. Он же теперь старший брат. Роуз растёт вместе с ним, и она проникает ему под кожу, перенимая спокойный характер и привычки Леона. Он помогает ей с уроками и интересуется делами больше, чем Джо и Кейт вместе взятые. Искреннее беспокойство или желание создать иллюзию хорошего сына, Леон не разбирает. Просто теперь у него есть ответственность и благодарность беспородного щенка, попавшего в добрые руки. По воскресеньям они собираются вдвоём — и только — распивая содовую из жестяной банки, одну на двоих, и выслушивают проблемы друг друга. Леон плох в психологии подрастающих детей, как и Джо (они же не Кейт), поэтому молчаливо кивает. Что ему вообще сказать на то, что подружка подружки её подружки… а дальше сути не уловил, но, честно, пытался. Содовая шипит на донышке банки, а Леон боготворит воскресенья — пусть они длятся чуточку дольше, пожалуйста. Школьные годы пролетают быстро и складируются в ящик отрывными листами календаря. Отчего-то Леон их не выбрасывает: в них память, семейные ужины и посиделки с друзьями. Вопрос о выборе будущей профессии встаёт остро. Джо предлагает взять отсрочку, поработать в автомойке его хорошего приятеля и подумать о жизни. Такие решения, говорит он, не принимаются сгоряча. Иначе останешься несчастным. У него в запасе ещё три года, подаренные ему колледжем, и тетради, исписанные мелким почерком. Джо, вышедший на пенсию и оставивший службу, угасал на глазах. За душой не осталось курьёзных историй, а повторять по два раза он не привык. К восемнадцатому разделу Свода законов США, пестрящему цветастыми стикерами и маркерами, больше никто не притрагивается. Впервые за долгое время Леон испытывает смятение: мысли о будущем пугают любого, кому суждено повзрослеть. Джо, Кейт и Лара-Розалин сделали из него настоящего ребёнка, но так не будет продолжаться всегда. Денег в семье водилось всё меньше, и Кейт тайком таскала в ломбард потускневшее золото, чтобы на столе было первое, второе, десерт и освежающий морс. Джо устроился тренером в местный клуб боевых искусств и исправно обучал всех желающих приёмам самообороны. Это, хоть и немного, но держало их на плаву. В конце концов, маленькие детки — маленькие траты. Сперва в колледж поступит Леон, а после и Роуз. У обоих открыт счёт, стабильно пополняющийся раз в месяц, но это едва ли покроет учебные взносы. Ранними утрами Леон подменяет почтальона и подкидывает свежие газеты на ступеньки соседей; днём, по совету отца, моет машины и натирает фары до блеска; вечером восемнадцатый раздел Свода законов переходит к нему по наследству. Так Леон решает, что никогда не поедет в Канзас, потому что там нельзя скрипеть шинами, а у него плохо с вождением. Отцовский пикап дышит едва ли, и правое зеркало держится на соплях, но Леон его любит и не желает ничего другого. Воспоминания о тяжести форменной куртки Джо греют спустя годы вместе с блеском жетона, царапающего веко. Он снова маленький мальчик-щенок, забитый камнями и кулаком биологического отца; Джо в его жизни появляется Иисусом Христом и заставляет уверовать в благословление. — Я пойду в полицию, как ты. Стану офицером, как ты. Буду охранять правопорядок, как ты. Леон признаётся за ужином, а Джо, огромный, как медведь, растроганно утирает скупую слезу. Он зовет его сыном, утягивая в отеческие объятия, и хлопает по спине. Джо не богач, но его наследие не будет забыто. Сентябрь девяносто восьмого Леон выгравирует на своём надгробии.***
Глотка разодрана от криков, и Леон вспоминает о соде. Раккун-сити перемалывает его с особой жестокостью и выплёвывает в ближайшем мотеле. Потому что он не может вернуться домой таким. Дело не в ранах, они заживут, не пройдёт и недели но внутри поселился монстр. Что будет, если чудовище выйдет наружу? Леон подолгу смотрит в мутное отражение и больше не видит себя. Монстр моргает в потухшем взгляде и скребётся когтями по стенам. Ему хочется крови и свежего мяса — разодранную глотку сода не успокаивает. Пистолет, зажатый в руке, кажется выходом. Не станет сосуда, и монстр в нём захлебнётся в кровопотере. Тот сдохнет, а Леон не возьмёт чужой грех. «Давай же. Пуля в голову — это несложно». Его остывшее тело найдут и передадут семье, как и положено. Леон никогда не думал о гробе, но хотел дубовый и с красной обивкой внутри. И чтобы по нём не плакали, потому что это, говорят, беспокоит. «Пожалуйста, передайте это моей семье». Отцовские часы давят на руку и будто сжимают запястье. Хват на рукояти слабеет, и ствол падает, оставляя зазубрину на полу. Леон забивается в угол, вырывая несколько клоков волос, и впивается зубами в запястье, чтобы не закричать в голосину. Нет-нет-нет-нет-нет. Нет. Загнанный в собственной голове — и запертый — Леон не может остановиться. Горячие, зрелые от гнили головы тянутся за ним от самых ворот Раккун-сити и не могут остановиться. Леон всё ещё жив, а им нужен мертвец. Может быть, так, вдоволь нажравшись, их боль тоже утихнет. В номере мотеля Леон проводит неделю, пока банковская карта не пустеет окончательно. Наличные остались то ли дома, то ли в отцовском пикапе, а тот не выбрался из почившего города. Добираться до дома приходится автостопом. Дом. Раньше он казался замком, слишком прекрасным, чтобы он жил в нём. Теперь Леон понимает отчётливо — стены, принесённые в жертву грибку и плесени, его настоящий удел. Он никогда не был достоин. Пластилиновый палец вязнет в кнопке звонка. Леон раскачивается на пятках, готовый сбежать без оглядки, как раньше, но дверь открывается, и Джо удивлённо охает. Сын не должен был вернуться так рано; он, наверное, вообще не должен был вернуться, и оказывается прав — Леон не сдох только чудом. — Давай, проходи, — отец не задаёт вопросов, ведь своих детей он ждёт всегда и в любых консистенциях. Больные, слепые, лучше, конечно, счастливые и здоровые, но смысл от этого не меняется. Джо просто ждёт и держит двери отцовского сердца открытыми нараспашку. Лица Кейт и Роуз бледнеют; так, будто трагедию пережили они. Мама ищет бинты на кухне, пока сестра убирает со стола локти, давая Леону больше места. Трагичная тишина — и пустота вдобавок к нему — разбивается вместе с тарелкой. Прячась в мотеле, Леон не пропускал выпусков новостей. О Раккун-сити не сказали ни слова. Там, думает он, сгнил целый город, разрушился, ушёл под землю; выжившие умерли, мёртвые — тоже. Однако в замалчивании были свои плюсы: родители не расстроятся. — Всё хорошо, — Леон убеждается, что голос его не дрожит, и кивает с пластмассовой улыбкой на лице. Он репетировал это неделю и даже сам начал верить. — Там, в общем… я нормально добрался, но в городе эпидемия. На въезд не пускают. Пришлось возвращаться, а потом… меня ограбили на заправке и угнали тачку, поэтому я… поэтому прости, пап. Все, простите. Я облажался. Бессвязная речь, шероховатая и убогая, не впечатляет. Семья переглядывается между собой, а Леон продолжает сидеть, понурив голову, и боится поднять взгляд — потому что они увидят монстра. — Главное, что ты в порядке, милый, — Кейт улыбается с нервирующей добротой, протягивая Леону полную тарелку тушёных овощей и мелко нарубленной свинины, а Леона начинает тошнить. Мясо не человеческое, но оно бегало, прыгало, хрюкало, а потом… что ж, в Раккун-сити такое себе представление о правильном питании. — Простите, аппетита нет. Я потом, обязательно, — он вырывается из-за стола, как из клетки. В туалете его исправно тошнит, хотя Леон голодал с неделю, и в нём остались лишь внутренности. Скоро не будет и их. В комнате Леона пахнет свежими простынями и хлоркой. Кейт не изменяла себя и в конце каждой недели устраивала генеральную уборку, не прикасаясь к личным вещам. В чистоте ему неуютно; Леону вернуться бы в стены из плесени и грязный номер мотеля — всяко лучше, чем сюда, домой, потому что кровь ещё капает, а мама вымыла пол. Чужой труд его учили ценить. Простыня и подушки сыреют от пота. Леон мечется в постели, прыгая из кошмара в кошмар, и кричит во сне. Живая смерть тянет обглоданные, ветхие руки, трогает лоб, обхватывает плечи, трясёт-трясёт-трясёт. Инстинкты срабатывают быстрее, чем мозг успевает замкнуться. Из мальчика с невинной улыбкой и сколотыми резцами Раккун-сити сделал убийцу. Руки на чужой шее смыкаются быстро. Леон опрокидывает тело, забираясь сверху, а его бьют по щеке в неуклюжей попытке освободиться. Да, то самое ощущение; монстр довольно рычит, требуя больше — крови, хруста, сопротивления. Шея в руках удивительно тёплая. У мертвецов таких не бывает. Подвеска в форме сердца с зазубринами из фианитов впивается в ладонь и кажется до боли знакомой. В Раккун-сити её не было. Леон открывает глаза и прозревает, отшатываясь в ужасе. Под ним Лара-Розалин, красная от удушья и плохо соображающая. Глаза на выкате животрепещуще лопаются. В серой, металлической радужке отпечатывается не Леон — чудовище; тот, от кого хотел уберечь, но выпустил на свободу, забывшись. — Роуз? Я не… — беспокойный взгляд мечется по сестре. На белой шее отпечатки его же пальцев. Это коробит. — Я ведь не… Я не хотел. Слышишь, Роуз? Я не хотел.Ведь это был не я.
У Роуз из глаз сыплются искры. Леон хочет протянуть руку, дотронуться, смахнуть со лба взмокшие волосы, утешить, как в детстве. Только от детства осталась лишь комната и рисунок сестры. Рука-палочка с четырьмя пальцами ложится на тяжело вздымающуюся грудь и больше не ищет Леона. — Так, давай успокоимся, ладно? — он пытается улыбнуться, но челюсти ходят ходуном, не смыкаясь. Улыбка выходит оскалом. — Послушай, Роуз. Мне снился кошмар, просто кошмар. На меня напали, и я… думал, что… Слова сбиваются в тугой ком и не выходят наружу. Из безмолвного рта вместо слюны капает кровь.Я думал, что убиваю не тебя.
Роуз выходит из оцепенения, пружинисто спрыгивая с кровати, и едва ли стоит на ногах. Загнанный взгляд сестры режет Леона без ножа, пока он переживает очередной внутренний крах. — Ты кричал во сне, — Роуз выдыхает хрипящим, полуобморочным голосом, и в её интонациях он отчётливо слышит укор. Конечно. На Лару-Розалин никогда не поднимали руки. Ни Кейт, ни Джо, ни… язык сломался, пусть тот и мышца. Вспух, заполняя полость, и вывалился наружу. — Я пыталась разбудить тебя. — Прости. Прости, Роззи, — Леон сглатывает, тяжело дыша. Утирает влажный подбородок дрожащей ладонью и клянётся отдать руки на отсечение. Робкий шаг к ней навстречу Роуз воспринимает в штыки. — Больше такого не повторится, клянусь. Только… не смотри на меня так, прошу. Мольба распирает грудь. Он всхлипывает с щенячьей тоской, вспоминая, что его зовут Леон с фамилией Кеннеди, и монстра в нём нет. Но Роуз виднее. Она въедается взглядом в лицо, сжирая пластырь на лбу, и молчаливо кивает. — Ладно. И всё. Лара-Розалин, конечно, простит, Леон знает: его сестра не злопамятная, она поймёт, ведь в детстве ей тоже снились кошмары. В каждом она доживала до своего двадцатилетия, а после скоропостижно умирала разными способами. Кейт говорила, что это к долголетию. Если Леон и Роуз сложат свои ужасы в единую кучу, то им уготована вечная жизнь, не иначе. Она застывает на пороге, нерешительно поворачивая ручку двери, и замирает. Стылый взгляд, брошенный через плечо, ощущается хуже пощёчины, а потом… — Ты другой. И следом: — Мы не узнаём тебя. Леон рассеянно моргает, сглатывая. Не прошло и суток, как он вернулся домой, а его так быстро раскрыли. Уличили преступника, распознали подмену. Сын вернулся домой, но не тот, чужой. Пришлый. — Это я, Роуз. Это просто я.