Скажи, что тебе нужно

Эту девочку жальче прочих: если ссадины на коленях можно считать неизбежной производственной травмой, то плохо замазанный фингал под глазом на это уже не спишешь. Впрочем, несмотря ни на что, она при полном параде: каблуки, колготки в сеточку, мини-юбка. Декольте тоже присутствует, но грудь — не её сильная сторона. А вот попа очень красивая: круглая, аппетитная. Где-то в глубине сознания рождается мысль, что такую задницу он мог бы мять долго и с удовольствием: сначала в юбке, потом в трусиках, а потом и без них. Может, и вправду?.. В конце концов, за этим она сюда и пришла. «Хочешь, чтобы весь злачный мир этого городишки узнал, что у Горшка из Короля и Шута не стои́т?» — усмехается в ответ внутренний голос. Миша смиряется с его правотой и прочищает горло. — Ты знаешь, где взять, — не вопрос, а утверждение. Они все знают. — Говна, что ли? — голос у нее совсем не такой, как представлялось Мише: прокуренный и развязный. А ещё в нём звучит насмешка, так что жалость к ней испаряется одновременно с желанием её трогать. Он ничего не отвечает, просто кивает. А потом добавляет: — Тройной тариф, — и лезет в карман. Лицо девицы выражает что-то вроде «ого, как тебе надо», но увидев деньги, она отвечает: — Ну записывай. Миша шарит глазами по номеру. На столе лежит листок, озаглавленный «Правила проживания в отеле», а вот ручки нигде нет. Поняв причину его затруднения, жрица любви начинает копаться в сумочке и вскоре протягивает Мише карандаш для глаз. Или для губ — он не разбирается. — Сильно не расходуй, — предупреждает она и начинает диктовать телефон. Миша старается выполнить её просьбу и записывает цифры так мелко, как только может. Внутри всё гудит от предвкушения. Он чист уже почти полгода, так что это не ломка. Просто ему уже несколько дней настолько хуёво, что он больше не может этого выносить. Никто, конечно, ни о чём не подозревает: все видят, что Горшок орёт больше обычного, что перед концертами пьет крепчагу крупными глотками, а позавчера разнёс в гостинице зеркало и перебил всю имевшуюся в номере посуду. А Миша просто не знает, как сделать так, чтобы существо, которое Андрей называет гоблином, перестало жрать его изнутри. На внутренней стороне бедра уже красуется с десяток свежих порезов. Они заглушают гоблина всего на несколько минут, но до сегодняшнего дня этого хватало, чтобы держаться. А сегодня Андрей попросил себе отдельный номер — и гоблин захватил Мишу целиком. Иногда он что-то говорит: например, что Миша — никчёмность, проебавшая последнего человека, которому было на него не похуй. Но чаще молчит, просто наполняя Мишу собой. Он весь состоит из невыносимой боли, терзающей Мишу изнутри и отступающей лишь тогда, когда он забывается сном. Он превращает Мишу в сгусток страдания, в прореху на теле мира, в которой нет, никогда не было и не может быть ничего хорошего. И в мире нет средства, чтобы сбежать от гоблина, перестать чувствовать то, что он приносит с собой. Вернее, есть. И очень скоро Миша его получит. Вдруг в дверь номера кто-то стучит. Точнее, пинает её ногами. — Мих, открывай! — голос Андрея не предвещает ничего хорошего. Миша решает отмолчаться в надежде, что Князь поверит, будто в комнате никого нет. — Ми-и-их, — рычит Андрей. — Я знаю, что ты там. Ну конечно, тётки со стойки регистрации сдали его с потрохами. Причём из лучших побуждений — чтоб друзья не побеспокоили, пока он развлекается с девочкой. — Отъебись, я с дамой! — Миша старается звучать так, будто его действительно пытаются сдёрнуть с бабы. — Знаю я, что ты с «дамами» делаешь! — поняв, что добром ему не откроют, Андрей снова начинает молотить в дверь ногами. Потом соображает, что она открывается наружу, и изо всех сил дергает ручку. Хлипкий замок не выдерживает очень быстро, но Миша, предусмотрительно записавший номер телефона на обороте «Правил», успевает перевернуть бумажку лицевой стороной вверх. Взглядом Андрея можно поджигать костры — сейчас его, пожалуй, испугался бы даже Гордей. Но Мише похуй, потому что внутри него предвкушение избавления сменяется пустотой и безнадёгой. — Съеблась отсюда, быстро, — командует Андрей девице, и та с радостью подчиняется — не забыв, впрочем, прихватить со столика деньги. Но Миша на неё не в обиде: свою часть уговора она выполнила, а остальное — его личные половые трудности. Андрей нависает над ним, продолжая метать молнии из глаз. Обычно в таких случаях Миша тоже встает на ноги, чтобы давить преимуществом в росте, но сейчас у него нет сил. — Руки, — приказывает Князь. Миша с готовностью показывает пустые ладони и расставляет пальцы, словно зек в тюрьме особого режима, который может спрятать между ними заточку. — Карманы, — продолжает Андрей. Миша нехотя встаёт на ноги и позволяет ему обшарить себя. В карманах не обнаруживается ничего, кроме пачки сигарет (содержимое которой Андрей вытряхивает на стол), нескольких смятых купюр и чека из продуктового, где они в последний раз закупались пивасом. — Вещи, — Миша кивает в угол и падает обратно в кресло. С сумкой, в которой почти ничего нет, Андрей разбирается быстро — и, конечно, тоже ничего не находит. Он хлопает дверцами шкафа и ящиками тумбочки, но больше ничего привнесенного Мишей в номере нет. А запомнить последовательность из шести цифр Горшок не способен, и Андрей об этом прекрасно знает. Так что ему ничего не остаётся, кроме как водить взглядом по комнате в яростном бессилии. Мише приходит на ум сравнение с собакой, которая взяла след, а потом на ровном месте, где невозможно никуда спрятаться, потеряла добычу. Огонёк надежды на избавление начинает разгораться снова. — Ту девку догонишь, новую вызовешь или сам жопу подставишь? — Миша, которому обломали секс, точно выдал бы что-то подобное, так что он очень надеется, что актёрские способности не подведут. Андрей смотрит на него исподлобья, потом снова — Миша понимает, что в последний раз, — обводит глазами комнату и… останавливает взгляд на «Правилах». Внутри у Миши всё обрывается. Андрей коршуном бросается к столу, хватает лист бумаги, переворачивает его и будто в замедленной съёмке снова переводит взгляд на Мишу. Наверное, сейчас он способен его убить — и, наверное, Миша не был бы против. Но он только рвет «Правила» на мелкие клочки и суёт себе в карман. Подходит к Мише и, тяжело дыша, спрашивает: — Мих, вот нахуя? Миша поднимает глаза, смотрит в упор и говорит единственную существующую правду: — Хуёво, Андрюх, — и отворачивается, бездумно пялясь в грязное окно. Он готов слушать что угодно: что хуёво голодающим детям Африки, а он и слова-то такого не должен знать; что он прямо сейчас безо всякого стыда втаптывает в грязь труд десятка человек; что он просто слабак, который не способен взять себя в руки… всё равно хуже, чем уже есть, Андрей не сделает. Никто не сделает. Но вместо этого Андрей садится на корточки перед креслом, кладёт руки ему на колени и тихо просит: — Посмотри на меня. Сопротивляться Миша не в силах. На лице Андрея больше нет ярости — только смесь непонимания, грусти, и чего-то, что в других обстоятельствах он назвал бы нежностью. — У Пора в номере конину поставили уже. Через полтора часа на чек повезут. Там ДК, в котором в прошлый раз народ пять стульев сломал, так что нас ого-го как помнят! Потом девочек можно на афтепати позвать, нормальных, а не проституток. Самая красивая твоя будет, я Шурке по рукам надаю, если что. А, Мих?.. Миша тяжело вздыхает. У Андрея есть простой и понятный список того, что делать, когда грустно: бухло, секс, драйвовый концерт… И, конечно, его собственный способ, не доступный никому другому, абсолютно безотказный: уход из мира, где ему стало плохо, в тот, где этого словосочетания просто не существует. Кто-то считает, что для этого ему нужны бумага и ручка, но Миша знает, что излишни и они. И что почти все, за исключением разве что его самого и Андрюхиной мамы, могут вовсе не заметить, что Андрей сейчас там, у себя. У Миши тоже есть свой мир, где слов «мне плохо» не существует. Только, в отличие от Андрея, чтобы перенестись туда, ему нужен волшебный порошок... — Это он? — голос Андрея вырывает его из потока мыслей. — Гоблин, да? Миха находит в себе силы только на то, чтобы кивнуть. — Давай его выгоним нахуй. Как раньше. Как раньше… раньше у них был ритуал «изгнания гоблина». Они садились близко-близко, упираясь лбами друг в друга, Андрей брал его за плечи и начинал рассказывать истории из своей волшебной страны — такие, которых никто не слышал ни до него, ни после. Миша закрывал глаза, не вслушиваясь в слова, а лишь качаясь на волнах его голоса. Постепенно Андрей говорил всё тише и тише, уверенный, что слова и образы начинают перетекать из его головы прямо в голову Миши. А Миша не слышал никаких слов, не видел образов, а только чувствовал твердость его лба, тяжесть рук, теплоту дыхания — и блаженную пустоту в голове, в которой в этот момент не было Андреева волшебного мира, но и гоблина тоже не было. Но сейчас — Миша это знал — «как раньше» не выйдет. Гоблин вцепился в него слишком крепко, чтобы уйти от простого касания. Но готовность Андрюхи попытаться ему помочь рождала в душе тепло — что-то, кроме боли. — Не, Андро, — собственный голос звучит неожиданно хрипло. — Он от этого теперь не уйдёт. Но спасибо, что предложил. — А от чего уйдёт? Ну да, переупрямить Андрея Князева — задачка с двумя звёздочками. Но Миха знает, что единственный вариант ответа на заданный вопрос — если не считать слова “героин” — точно с этим справится. — Сделай мне больно. — Чего? — Андрей выпучивает глаза. — Что слышал. — Ну это… давай вставай тогда. Кажется, сложность задачки он недооценил. Миша внутренне вздыхает и поднимается на ноги. Андрей тут же толкает его, делает подсечку, и, уронив на пол, садится сверху. Отвешивает пару тумаков по корпусу, хватает за руки, соединяет кисти над головой… — Э, а ты чо не сопротивляешься?! — Я же сказал: больно сделай, а не бока помни́! — их восклицания звучат одновременно. Первым приходит в себя Андрей: — Я не хочу, чтоб ты нахуй в больничку уехал! Миша морщится. В больничку и вправду не хочется. — Значит, как-нибудь так, чтоб больно, но без больнички! — Это как? — Андрей поднимается на ноги и протягивает ему руку. — На горох тебя, что ль, поставить? — Тебя чё, ставили? — Миша не может представить, чтобы Андрея физически наказывали. — Один раз, бабуля. Но я там нашкодил прилично, было за что. — И как? — Да никак. Я о своём стал думать и вообще чувствовать его перестал. А потом мама приехала и орала не на меня, а на бабулю. Миша кивает. Его ставили не на горох, а на гречку, но ощущения были те же самые: думая о своём, он отключался от тупой ноющей боли, и вообще забывал, что проходит через процесс наказания. К несчастью, отец понял это достаточно быстро… — Выпори меня, — слова вылетают изо рта будто бы без его участия. В голове сталкиваются и разлетаются по разным углам две мысли: «Вот и решение задачки, с которой до тебя никто не справился» и «Это конец». Он вперивает глаза в пол не в силах смотреть на Андрея. — В смысле? — кажется, он опять недооценил упрямство Князя. — Ремнём, — Миша произносит это почти шёпотом, по-прежнему глядя в пол, одновременно надеясь, что Андрей его не услышит, и отчаянно желая этого. Последовавшее за этим словом молчание кажется ему вечностью. — Не, ремнём не буду, — наконец отвечает Андрей. — Вдруг попаду куда-нить не туда... Миша сглатывает и медленно поднимает взгляд. Лицо Андрея снова такое, каким он привык его видеть: лицо деятельного человека, который решает поставленную перед ним задачу. — Ну ты это… — всё-таки происходящее его смущает. — Ложись, может, как-нибудь?.. Миша чувствует, что внутри снова шевелится предвкушение, но на этот раз — совсем другого рода. Стыдное, позорное, такое, признаться в котором хуже, чем гонять по вене. Лицо заливает даже не красным, а пунцовым. В ушах шумит кровь, перед глазами плывёт туман, а собственный язык становится сухим и неповоротливым. Он быстро поворачивается к Андрею спиной, встаёт на колени, опершись грудью на кресло, и, путаясь в собственных пальцах, начинает расстёгивать ремень. Андрей за спиной молчит и не двигается. Наконец пряжка поддается, и Миша вздрагивающими руками спускает джинсы до колен, внутренне готовясь к тому, что сейчас услышит: «Ну ты совсем охуел, блядь», — и удаляющиеся шаги. Но вместо этого Андрей севшим голосом говорит: — Ща с дверью что-нибудь придумаю, чтоб никто не впёрся. По полу что-то скребёт — очевидно, Андрей двигает мебель, причем, кажется, не стол, а шкаф. Потом слышатся шаги в его сторону, резкий выдох — а затем он чувствует шлепок по правой ягодице, лёгкий, почти ласковый. Сквозь пелену в голове пробивается обеспокоенный голос Андрея: — Не сильно? Миша понимает, что ответить не сможет даже под дулом пистолета, поэтому, пряча лицо в сидении кресла, мотает головой. Судя по тому, что следующий удар оказывается ощутимее, Андрей понимает всё без слов. — Ещё сильнее? Миша кивает, крепче вжавшись лицом в обивку кресла, которую не чистили, наверное, со времён постройки гостиницы. Следующий удар заставляет его вздрогнуть. Андрей, который, кажется, уже начинает понимать идею происходящего, предупреждает: — Если так буду бить, следы останутся. — Ничего… страш… ного… — выдавливает Миша, не уверенный, что его слышат. Но Андрей, очевидно, слышит, потому что больше ни о чём не спрашивает. Удары сыплются один за другим. Андрей то чередует ягодицы, то несколько раз бьёт по одной и той же. Раззадорившись, начинает хлестать с оттягом, подключает левую руку и преподносит сюрприз, отвесив шлепки с обеих сторон одновременно. На очередном ударе Миша, не выдержав, издает какой-то звук, — и тут же прикусывает собственную губу и обивку одновременно.«Чё, не мужик, раз потерпеть не можешь? Только тронь — пищишь как баба!» — звучит в его голове, так что он мучительно старается выровнять дыхание и стискивает зубы, чтобы дальше терпеть молча. — Миха, Мих!! — вдруг доносится до него сквозь марево. Интересно, сколько Андрей уже его зовёт?.. Он слегка поворачивает голову, по-прежнему не позволяя ему увидеть своё лицо, но давая понять, что слышит его. — Бля, слава богу, я уж думал, что ты отъехал! Мих, прости, перегнул, реально не хотел. Давай, вставай потихоньку, я помогу… — Всё… нормально. Продолжай… пожалуйста, — снова выдавливает Миха и почти физически слышит, как в голове Андрея щёлкают какие-то шестеренки. — Мих, ты знаешь, — тон Андрея странный, он никогда такого не слышал, но сил на то, чтобы думать, что он значит, сейчас нет, — когда кричишь, боль терпеть проще. От следующего удара, сильнее всех, что были до этого, Миша воет в голос. Переносить боль, не пытаясь молчать, и вправду оказывается легче. Миша больше не кричит, но стонет почти на каждом ударе. Он пытается считать их, но сбивается трижды и бросает попытки. Физическая боль затапливает всё его существо, но он знает, что должен выдержать её столько, сколько придётся. Столько, сколько посчитает нужным дать Андрей. От этого для боли, что терзала его прежде, как будто становится меньше места: каждый пронзающий удар, каждый вздох Андрея за спиной вытесняют гоблина, и Мише становится легче, словно из тела и головы выходит всё лишнее, оставляя лишь то, что по-настоящему важно. От очередного удара трусы наполовину сползают с одной из ягодиц. Лёгкость уходит, как будто и не было, и голова снова наполняется знакомым голосом: «Чё свою задницу прыщавую показываешь? Думаешь, тут пидоры есть, чтоб на неё смотреть?!» Миша дёргается, чтобы натянуть трусы обратно, но Андрей перехватывает его руки и аккуратно кладёт туда, где они были до этого. Потом молча стягивает трусы совсем и оглаживает Мишины ягодицы. Тот вздрагивает, но не шевелится: осознание, что он должен принять всё, что даст Андрей, снова затапливает и успокаивает его. Если Андрей хочет так — значит, так будет. От нежных прикосновений к разгорячённой заднице Мишино сознание уплывает туда, где нет ни боли, ни страха, ни стыда… так что неожиданный удар заставляет его почти заорать. После этого ласка и боль чередуются в порядке, который Мише почти никогда не удаётся угадать, так что он перестает пытаться, просто качаясь на волнах контрастных ощущений, принимая их без остатка. Вдруг он понимает, что к низу живота приливает кровь, понемногу заставляя оживать член. Его охватывает паника. Этого не случалось уже много месяцев. Это не должно было случиться сейчас — не в таких обстоятельствах, не с этим человеком. Он отчаянно сжимает ноги в надежде, что Андрей ничего не заметит. Но Андрей, конечно, замечает. Он проходится ладонями вниз по Мишиным бёдрам и заставляет полностью выпростать одну ногу из джинсов и трусов. А потом аккуратно расставляет его колени пошире. Миша почти прокусывает обивку кресла. Его сознание заливает стыд: он понимает, что Андрей сейчас видит всё: и привставший член, и налившиеся яйца, и… то, чего никому не положено видеть. Но одновременно со стыдом его наполняет понимание, что Андрей имеет право смотреть на это, раскрыть его так, как посчитает нужным. Что он имеет право… на всё, чего захочет. Но Андрей только мимолётно прикасается к его мошонке, взяв яйца в ладонь, но не сжимая. А потом продолжает бить. Теперь Мише не просто легко — ему наконец так, как должно было быть всегда, просто он об этом не знал. Он отдает Андрею себя целиком, не только мыслями, но и телом, наконец-то разделяя груз ответственности за себя самого и чувствуя себя полностью свободным. Вдруг Андрей прекращает его касаться. Судя по звукам, выпрямляется, и… Миша слышит звон пряжки ремня. Внутренности скручиваются в узел, но Андрей шепчет: — Не бойся, — и Миша перестаёт бояться. Андрей аккуратно сводит его ноги вместе, щёлкает ремнём, в последний раз оглаживает бёдра и ягодицы — а потом наносит первый удар. Миша помнит, что ремень куда больнее ладони, даже если бьют не пряжкой. Но сейчас… возможно, его никогда не пороли так долго. А возможно, он никогда не расслаблялся в процессе. Удары беспорядочно сыплются по ягодицам и бёдрам. Миша безо всякого стеснения орёт в голос от каждого. В нём больше нет ничего, кроме этой боли и её принятия. Он весь — боль. И свобода. От осознания этого из глаз катятся слёзы. Он снова вжимается в кресло, стараясь, чтобы Андрей не заметил: нельзя рыдать как баба из-за того, что его немножечко выпороли… Но Андрей, разумеется, снова всё замечает. Тут же отбрасывает ремень в сторону и наклоняется к нему, заставляя поднять лицо из обивки, помогая встать на ноги. От этой заботы что-то в Мише переламывается окончательно, и он начинает рыдать в голос. Андрей аккуратно доводит его до кровати и помогает лечь, попутно окончательно сняв штаны с трусами. Миша поворачивается на живот, снова пряча лицо в подушке. Андрей не пытается его перевернуть, а вместо этого ложится сверху — так, чтобы Миша чувствовал его тяжесть, но не придавливая всем весом. Натягивает на них обоих одеяло и шепчет: — Миша, Мишенька, родной… Всё хорошо. Поплачь, поплачь, Мишунь. Всё хорошо… И Миша плачет. Слёзы катятся и катятся, и он не пытается их остановить. Это слёзы облегчения оттого, что всё закончилось. Это слёзы радости оттого, что он сумел вынести и принять всё, что дал ему Андрей. Это слёзы избавления от терзавших его мучений. Это слёзы горя оттого, что он таков, каков есть. Лишь двух вещей нет в этих слезах: стыда за то, что случилось, и страха перед тем, что будет дальше. Потому что Андрей лежит рядом и повторяет: — Мишенька, Мишуня. Ты самый-самый. Мой. Всё хорошо, Миш… Постепенно слёзы стихают, и на Мишу накатывает слабость. Где-то в глубине сознания мелькает мысль, что им вот-вот выезжать в какой-то там ДК, но она кажется такой мелкой и незначительной, что задерживается не дольше секунды. — Мих, пить хочешь? — Андрей встаёт с кровати. Миша не знает ответа на этот вопрос, но на всякий случай кивает. Где-то звенит посуда, слышится шум воды. — Мих, тут только из-под крана, прости… Миша послушно выхлёбывает стакан, только теперь осознавая, насколько ему на самом деле хотелось пить. Андрей снова ложится рядом, и начинает гладить его по волосам и плечам, будто бы убаюкивая. Теперь Миша ощущает его тело не просто как придавливающую его тяжесть. Он чувствует мокрую от пота футболку, чувствует, как жесткая ткань джинсов касается его горящих ягодиц и бёдер… чувствует отчётливую эрекцию, которую Андрей, судя по всему, целенаправленно игнорирует. Миша не думал, что ему может стать ещё спокойнее, но оказалось, что он ошибся. Он придвигается чуть ближе, стараясь дать понять, что всё чувствует, и, под ласковые поглаживания Андрея, начинает отплывать в сон. Последнее, что он слышит, — скрип отодвигаемого от двери шкафа и тихая ругань Андрея: — Да бля, я знаю, чем приход от гриппа отличается! У него температура тридцать восемь минимум! Я спросил в аптеке, чё ему дать, они порошок какой-то растворимый сунули. Я его напоил, он уснул вроде. Куда вы его на сцену в таком виде потащите? До завтра пусть отлежится, а дальше посмотрим. Всё, народ, сегодня без Михи играем. Я сказал.