Disappointed Expectations

*** …Говорят, если боги хотят наказать человека, они отнимают у того разум. Меня, похоже, боги невзлюбили с самого рождения. Разум у меня не отняли, нет – не подарили вовсе. Вместо этого, словно в насмешку, наградили – или прокляли? – недюжинной силой, крепким физическим здоровьем и цепкой, не упускающей ничего памятью… …да, я догадываюсь, что вы скажете. Как может человек, не обладающий разумом, складывать слова в осмысленные предложения и говорить, что о чем-то помнит – ведь запечатлевать в памяти что-то, вне зависимости от того, будь это люди, места или события, на самом деле мало. Нужно понимать, что ты запоминаешь, и почему запоминаешь именно это. А в таком вопросе без участия разума, который отфильтровывает и отбрасывает прочь ненужные детали и знания, просто не обойтись – как же тогда ты, незнакомец, утверждаешь обратное?.. …вы правы. Но дело в том, что я не лгу. Возможно, то, что окружающие меня люди называли безумием, на самом деле было чем-то иным. Возможно. Я не знаю. Я только помню. То, что говорили родители. Отец. Или человек, называвший себя таковым. Знаю ли я, что включает в себя это слово, какие ассоциации оно должно вызывать, и одинаковые ли они для всех людей, или же различны, как и сами люди? Не уверен. Но тот, к чьему облику накрепко прицепилось это определение, повторял одно и то же: его сын – безумен, его сын – наказание за грехи матери. Почему ее, а не самого отца? Знаю ли я? Нет. Но опять же, помню – как она плакала, обнимая меня… ...нет, наверное, я все-таки знал. Что-то. На каком-то уровне, на какой-то ступеньке, где остановился и провел без движения долгие годы. Я же как-то умел ходить, совершать простые действия, принимать пищу, надевать одежду… я что-то мог. Может быть, просто видел и запоминал, как это делают другие, и повторял за ними? Копировал чужое, но не научился чему-то своему. Сложно сейчас сказать, что все-таки со мной было. Но я помню. Да, повторяя это снова – помню. Помню, что отцу, в отличие от меня, все было ясно. Сын, лишенный разума, неспособный к членораздельной речи, позор семьи, обуза, которой не место в доме. Всего-то и пользы, что огромные вязанки дров из леса утащить мог быстро и практически не уставая – запас на зиму был всегда, да и излишки не пропадали, превращаясь в блестящие кругляшки, называемые монетами… мать потом меняла их на одежду и еду, отец чаще всего на бутылки. Вот и вся польза. В остальном же… Имею ли я право его судить? За слова и поведение, за неприязнь, а порой и неприкрытую ненависть… да, я знаю, что есть такие чувства, знаю их название, виды проявления и знаки, что могут свидетельствовать об их наличии у других людей. Я знаю – но не знаю, должен ли как-то на это реагировать, должен ли допускать до себя, осмысливать, отвечать… должен ли чувствовать что-то сам. Тот, после встречи с кем все изменилось, назвал меня эмоционально глухим. Сказал, что так бывает. Сказал, что для меня нынешнего быть таким, какой я сейчас, даже лучше. Сказал, что… …на самом деле, он много чего говорил. Говорил, что не ждал моего прихода вовсе. Говорил, что не ждал ничего хорошего от результата нашей встречи. Говорил, что ждал от этого самого результата чего угодно, только не того, что случилось. Говорил, что при массе общего схожего частное проявляется у каждого отдельного человека по-разному. Говорил, что в моем случае, видимо, исправилась какая-то внутренняя, изначальная врожденная поломка генетического механизма, что в кратчайшие сроки позволило долго спящей сознательности взять свое и… …вы ведь ничего не поняли, верно? Вы в этом не одиноки. Я и сам по-прежнему не понимаю, что именно произошло. И как. И почему. Вот только факт остается фактом. Я был тем, кого называли безумцем. Тем, кого отец продал бродячему цирку. Тем, кто единственный выжил в деревне, сожженной дотла и вырезанной под корень людьми в черных одеждах с золотыми солнцами. Тем, кого нашли, спасли, выходили. И изменили. Вот сейчас вы скажете, что я точно сошел с ума. Потому что я до сих пор не уверен – просто ли это изменения, что вернули мне право осознавать себя собой. Или же мое место отныне занял кто-то еще…

***

…Ночью в лесу было… ну, наверное, так, как обычно по ночам в лесах и бывает. Темно и холодно. Укутанное тучами мрачное небо хмуро и тяжело наваливалось накопленной за день усталостью на верхушки деревьев, недовольно трещавшие под весом водруженного на них груза. Ветер ворчливо выкарабкивался из переплетений верхних веток, благоразумно спускаясь к нижним, что покрепче да попрочнее. Приглядывался. Прислушивался. Ветру, в отличие от неба, было легче – во всех отношениях. Увиденное да услышанное в завихрениях воздушных потоков долго не задерживалось, прочь улетало и развеивалось отголосками-обрывками, и ветер, встряхнувшись прохладным дыханием, продолжал свое путешествие по Континенту налегке, лишь изредка пересекаясь с ветрами-соседями, делясь своими новостями и слушая чужие. И снова – отряхнулся, сбросил с невидимых крыльев неинтересное да проходящее, и дальше полетел, время от времени все же возвращаясь в знакомые места в поисках очередной истории на очередной один полет под небесный купол. Красота-а-а… Историй было много, вот уж на отсутствие чего жаловаться не приходилось. На несколько взмахов крыльев или на один короткий порыв-вздох; гладких, как скольжение солнечного луча, или мелким песком забивающихся в ветряные перья; невесомых, подобно пушинке, или тяжестью удерживающих у самой земли… последних ветер не любил и старался избавляться от узнанного как можно скорее. Иногда, чтобы выбраться, крылья приходилось ломать и отползать, подобно раненой птице, от чужой горечи и ненависти… но, благо, заживало все быстро, и впоследствии ветер просто старался чего-то подобного избегать. Другое дело, что не всегда «подобное» было очевидно. Порой тонкая нить безобидной заинтересованности оборачивалась той еще цепью, из звеньев которой даже юные юркие ветерки, известные своей любознательностью, не всегда выбирались без потерь, да и старые опытные ветры порой попадались в ту же ловушку. Что уж говорить о нем самом, подумал ветер, устраиваясь на нижней ветке дерева и отвлеченно играя с листьями. Впереди сквозь ночную темноту пробивался рассеянный золотистый отсвет. Наверное, костер. Возле костров, как помнил ветер, скучно не бывает никогда – даже если путник путешествует в одиночестве, новую историю можно узнать или даже выдумать по всему тому, что он с собой взял. По тому, что важно или необходимо именно вот в этот момент его существования. А если уж путешественников несколько… …опасно, подумал ветер, прислушиваясь к шелесту собственных крыльев. Совсем недавно только зажили. Ведь начиналось все так же обманчиво-невинно и просто, с зеленовато-золотистого облака светлячков, сгустившегося над маленьким холмиком в далеком сейчас и по расстоянию, и по времени лесу… …опасно. Ветер плохо помнил, как удалось ему в тот раз выбраться из переплетения гибких лиан и тонких, обманчиво непрочных ветвей, в которых он, заслушавшись, рисковал остаться навсегда, крепко увязнув в липкой тяжести чужой боли, отчаяния и неверия… когда это было? Ветры оперируют иными временными категориями, чем люди, опираясь лишь на собственное восприятие услышанных историй – если крылья не сломаны, годы могут мелькать как мгновения. Если же повреждено хоть одно перо, миг растягивается на дни и месяцы. А в тот раз крыльям досталось сильно. Так сильно, что, едва выбравшись из-под груза (да, любопытство мало кого доводило до добра), ветер дал себе зарок больше никогда не приближаться к людям. И вот пожалуйста – пристроился на ветке, обратил внимание на отсвет костра, и всё. Уже думает о том, какую же историю поведает ему очередной «кто-то»… или очередные? Потому что, судя по коротко донесшимся до ветра негромким звукам, то звонким и чистым, то бархатисто-мягким, то приглушенно-невнятным, путников – а значит, и возможных историй – было очевидно больше одного. Вот только насколько интересными и легкими на подъем будут эти истории – неизвестно. Пошелестев немного листьями – это всегда помогало лучше думать, – ветер пришел к выводу, что особо не рискует. Как только в крыльях начнет зарождаться тяжесть, он сразу же умчится от костра прочь, не дожидаясь, пока его в очередной раз придавят к земле. Так что послушать – по крайней мере, начало – вполне себе можно. А остальное и додумать никто не мешает. На свой лад. На легкий, спокойный и счастливый. Так, чтобы потом стряхнуть и лететь дальше. Ну… и да, конечно, признавался сам себе ветер, спорхнув с ветки и зарывшись шелестом в густую траву, он все-таки слишком любопытен, тут уж оправдывай себя – не оправдывай. Впрочем, решил он пару минут спустя, пробравшись к костерку, здесь действительно сильного риска не предвиделось. Сидевшие возле костра путешественники сильно разговорчивыми едва ли были, не спеша делиться ни друг с другом, ни с ветром жизнеописанием тех дорог, что свели их вместе. То ли были знакомы уже долгое время и не видели в том смысла, то ли повстречались совсем недавно и не слишком-то хорошо друг друга знали, чтобы разглагольствовать на личные темы. Ну, или – не исключено – сошлись лишь ненадолго и для определенной цели, что не требовала откровенности о прошлом и ориентировалась лишь на «здесь» и «сейчас». Как бы там ни было, делать какие-то выводы пока рано, подумал ветер, свернувшись тихим прохладным дыханием в травяных стеблях. А вот приглядеться к путешественникам да фантазии своей волю дать – почему бы и нет? Тем более обстановка вроде как благоприятствует – тепло потрескивающего костерка, аппетитно шкворчащая на вертеле дичь (маленькая, правда, чтобы насытить всех, но, возможно, они и не очень голодны?), тишина – слишком звенящая, чтобы быть умиротворенной, но все же не настолько напряженная, чтобы посчитать ее тревожной и сразу уносить крылья. Путников было четверо. Мужчина… с определением количества прожитых человеком лет у ветров отношения как-то не особо складывались. Все, что было очевидным – мужчина был определенно старше своих спутников. Высокий и худощавый, с узким обветренным лицом – не слишком примечательным, разве что кроме крупного носа с той самой горбинкой, про которую говорят «породистая», да внимательных антрацитово-черных глаз, блестящих и прищуренных. Черные, чуть тронутые сединой волосы гладкими линиями обрамляли голову, на скулах перетекая в бакенбарды. Темно-серый камзол, тяжелый жилет, черные штаны и невысокие потертые сапоги составляли простое неприхотливое облачение, дополняясь на боку полотняной торбой, из которой исходил пряный травяной запах. Не неприятный, но слишком резкий, как показалось ветру. Однако остальные трое путешественников, похоже, уже обвыклись с сопровождающим их ароматом. Они были приблизительно одного возраста. По крайней мере, так виделось в неровном золотисто-мягком отсвете пламени. Девушка – бледная, тонкая, гибкая, стремительная, словно хищная птица, с темными миндалевидными глазами и тугой черной блестящей косой, перекинутой через плечо. Девушка была под стать своему оружию – сколь прекрасному, столь и смертоносному луку, чей изгиб обманчиво-безопасно поблескивал за плечом, соседствуя с летящими линиями стреловых оперений, что торчали из колчана. Искусная лучница, ветер не усомнился в этом ни на мгновение – похоже, именно она и была главным добытчиком пропитания. Препоясавший бедра шелковый платок с золотисто-травяными разводами мог при необходимости легко скрыть под собой черные как ночь волосы, а одежда в светло-коричневых и зеленых тонах наверняка позволяла остаться незамеченной во время выслеживания потенциальной дичи. Ну и, конечно же, в случае возможной опасности лук девушки определенно сослужит службу иного рода. А в случае чего боевая поддержка в лице оставшихся двоих путешественников уж точно придет на помощь. По крайней мере, одного из них – молодого человека, высокого и крепкого, который сейчас потянулся к костру, поворошив угли. Всполох света выхватил из темноты лицо – крупное, резкое, с высоким лбом, обрамленное чуть волнистыми волосами. Вот он выпрямился, отреагировав на слабый далекий шорох – и языки пламени отразились в глазах, пристальных и цепких, сверкнувших из-под густых, почти прямых темных линий бровей. Полускрытое листьями, возле обутых в высокие сапоги ног блеснуло лезвие меча, молодой человек чуть наклонился, напружинившись и напрягшись, словно намереваясь обхватить рукоятку и вскочить на ноги навстречу возможному противнику – но был остановлен последним путешественником, который молча коснулся рукой его плеча и покачал головой. И вот здесь ветер снова застопорился с определением возраста путника. Лицо – молодое, лишь с едва-едва намечающимися тонкими линиями на лбу и возле губ. Без юношеских округлостей, но будто все еще с мягкими чертами, только начавшими обретать четкость и твердость на подбородке и скулах. Из-под охотничьей шапочки с пером выбивались встрепанными прядками темные, с едва различимыми нитевидными проблесками седины волосы, отливающие в свете костра то медью, то золотом. Простая неяркая одежда казалась слишком свободной, собираясь резкими ломаными складками над обхватившим талию широким ремнем, за который был заткнут короткий кинжал с резной рукоятью. Такие же свободные штаны со шнуровкой прятались за голенищами старых потертых сапог. За плечами, удерживаясь на перекинутом через грудь ремне, висел длинный и широкий кожаный чехол, ни форма, ни размер которого не давали даже отдаленного представления о содержимом. На услышанный шорох юноша – взрослый мужчина? – отреагировал тем самым спокойным прикосновением ладони к плечу своего спутника и качанием головы. Глаза – прозрачно-светлые, то ли серые, то ли синие, прохладные, словно дождь или лесной ручей, – не отрываясь, следили за пляской костровых языков. Что-то в этом путешественнике казалось ветру неуловимо знакомым. Но что именно, было неясно. - Та’эд… - тем временем напряженно-вопросительно проговорил молодой человек, намеревавшийся взять свой меч. – Не слышишь? - Слышит он, - отозвался вместо промолчавшего Та’эда мужчина с «породистым» носом, наблюдавший за остальными путниками и даже не вздрогнувший при повторном, более отчетливом шорохе у себя за спиной. – Успокойся. Опасности нет. - Ты уверен? – слегка недоверчиво поинтересовалась девушка, на всякий случай переместив лук из-за спины на колени. – На зверя не похоже. Человек сюда идет. Один, правда, так что… - она не договорила, однако жест коснувшихся стрелового оперения пальцев отчетливо свидетельствовал о том, что ей только повод дай, а она уж не промедлит. Мужчина слегка улыбнулся, не разжимая губ. Девушка нахмурилась: - Не один? - Один, - негромко откликнулся названный Та’эдом путешественник. – Но не человек. ***