Я так понимаю, гав?

В Дубае запрещено курить на улице. Для этой процедуры, которая приносит успокоение, радость и ясность мыслей, обязательно нужно искать специально отведённое место, очевидно, такое, чтобы грех против собственного здоровья не был виден женщинам, детям, и… В общем, да, никому, другой причины для этого Мира просто не видит. И обычно его такая мелочь никак не задевает, но если кто-нибудь спросит его, кто или что конкретно виновато в его внезапном приступе ебанутости, то именно местную систему законов он и обвинит. Систему законов, «фактор Бетбум Дачи» — иначе это раздолбайство просто не назвать, погоду, что-нибудь ещё или всё сразу. Причин может быть целое множество, и если главная из них — всеобщее помешательство в команде, то критически важная и определенно добивающая как раз заключается в том, что… Что у Мирослава нет возможности просто по-человечески покурить перед входом в зоомагазин. Постоял бы как человек, подымил, подумал получше, и, наверное, отказался от собственной же сигнальным маячком, красной лампочкой просквозившей в мозгу затеи, но чего нет, того нет, топтаться на пороге по-дебильному он терпеть не может, и поэтому пауза между фокусировкой на вывеске и открыванием двери — минимальная. Просто они за этот турнир все понемножечку ебаются, и каждый в свою сторону. Мага прокатывается по всей градации собственных эмоциональных качелей от натуральной истерики и слёз, которые в итоге рождают Новосибирского штормилу, до состояния, в котором он сначала просто сидит в кресле, похожий на самого себя — тильтующего, по кругу гоняющего мысли о том, что их всех ждёт дизбанд, а его лично — возвращение на малую родину, к отцу, который всё-таки исполнит мечту и запихает непутёвого сына в мед, насильно женит, заставит плодиться и сделает на всю жизнь несчастным, что неминуемо приведёт к суициду, и в сайберспорте напишут о трагической кончине карьеры некогда неплохого оффлейнера; а потом хлопает раскрытыми ладонями по подлокотникам так решительно, что вздрагивают даже стены, и заявляет: — Да мне похую, короче. Вечером в юфс рубиться пойду. По заветам Хабиба. А Мира… С Мирой вообще с самого начала этого года, с того дня, точнее — вечера, а ещё точнее — вообще утра, когда он просыпается с подсыхающими корками спермы на животе, абсолютно разъебанный и удивительно довольный, творится что-то приятно неладное. Потому что если у нормальных людей «раскрываться» перед близкими — это только и исключительно что-то про мягкость, нежность, любовь и заботу, то Мирины нюансы не деваются никуда, и буквально всё, что Мага с Дэном на себе испытывают — это внезапно прорывающееся изо всех щелей либидо, а теперь и… Ну, можно назвать это новым уровнем откровенности. Такие мысли, вообще-то, мелькают в его дурной голове уже довольно давно. Если совсем честно, то едва ли не с того момента, когда он впервые вообще Дэна поближе рассматривает, только в другом, раздражительном ключе. Нездоровые ассоциации, которые чужие повадки вызывают, зреют медленно, верно, и если обычно Мира от них успешно отмахивается, открещивается, и вообще он не испытывал готовности делиться деталями собственного хитровыебанного Мироустройства, то сейчас — хочется. И хочется настойчиво. Просто потому что «можно вообще всё» становится чем-то типа их общего девиза. Но даже ему, не утратившему от слова «совсем» способности определяться с собственными желаниями и их свершения добиваться, решиться какую-то конкретную диковатую границу переступить не слишком просто. Вот и приходится решаться быстро, всё равно, как сигать в ледяную воду с точным знанием того, что найдёшь на дне охуительный клад. За пятнадцать минут среди полок со всевозможными причиндалами для домашних любимцев Мира, никогда в жизни не имевший собак, выясняет, что ошейники, оказывается, бывают разными. И да, он еле давит широчайшую ухмылку, когда у него на ломаном английском выспрашивают, какого размера его собачка, для чего ошейник он хочет использовать — на выставку, для дрессировки или просто для выгула («а можно для всего сразу?»). И залипает бессовестно, когда рассматривает с нездоровым интересом строгачи. Потому что у них есть прикольные острые шипы, они железные, и всё это выглядит… Впечатляюще. Но в конце концов он сторговывается с собой на что-то, что укладывается в рамки разумного, насколько это вообще возможно, вежливо отказывается от намордника, заверяя, что его собака не кусается, и сует нос в некоторые другие отделы. В отель Мира возвращается… Как минимум, вдохновленным. Вдохновлённым и адекватно всё взвесившим — в целом, он готов и нахер пойти со своими идеями, в том числе, в прямом смысле, но что-то подсказывает, что вряд ли так выйдет. Пока Мага, обращающийся неизменно в Магнуса на Коллапсе с началом матчей, запирался от них чуть ли не на ключ в своём номере, Мира с Дэном с его же благословения творили буквально всё, что хотели, и это вообще первый лан, собираясь на который, Мира с лицом честного и уверенного в себе человека в чемодан засунул и смазку, и даже пачку презервативов на случай непредвиденностей — потому что всё это действительно могло пригодиться. И сменять курс Мира вообще не собирается, к тому же… Ну, они заслужили отвлечься. Все трое. И Мага, в этот раз с каменным лицом показательно отказывающийся тильтовать, тоже. А сейчас, когда план складывается сам собой, Мира решает его примеру последовать, может, даже чуть более радикально. На самом деле, всё просто. Он абсолютно уверен, что у Дэна нет никаких более важных дел на этот вечер. И что Мага нажимание кнопок на джойстике рано или поздно закончит. А ещё они легко отзовутся, если обоих вовремя позвать: Магу — просто, невинно практически попросить заглянуть, когда закончит, а Дениса… Чуть пораньше. Потому что Мира любит Магу удивлять. Да и вообще его неплохо будет встряхнуть, вернуть с небес на землю. Сцену Мира выстраивает, как может. От Маги дожидается согласия, Денису отписывается коротко: «приходи, чёт прикольное покажу» И ещё раз задумчиво, прикидывая, точно ли он в своём уме, оглядывает собственные… Приобретения, прости господи. Но на видное место, прямо на край заправленной постели водружает только ошейник. Широкий, кожаный, усиленный — с двумя штырьками на застёжке, даже просто выглядящий крепко, и, ну… Довольно безапелляционно. Но сам от него дистанцируется — в кресло забивается с бессменной одноразкой и телефоном, потому что ему остаётся только ждать — на этот раз, в этот выезд, Денису ключ от его номера смело выделяется. На этом выезде у Дениса, кажется, вообще тотальный карт-бланш. Если честно, Сигитов даже слегка охуевает от того, насколько тот самый вечер, в который Мира раскрывается на максимум во всех… и моральных, и технических смыслах, его меняет. В лучшем смысле слова меняет. Причем, казалось бы, даже Мира, когда-то давным давно наращивавший этот свой ледяной кокон мог бы предположить, что если вдруг его оковы спадут — в первую очередь наружу полезет что-то хрупко-чувствительное и не очень на его вкус приглядное, но по факту выходит совершенно иначе. Мира не становится как-то ванильно хрупче, он становится… откровеннее. Во всех смыслах откровеннее. И в выражении собственных эмоций, а главное — их принятии, и в реализации собственных желаний, которые, внезапно, поднимаются с такой новой силой, как будто Мире снова восемнадцать, ну или шестнадцать, или когда у него там произошел первый всплеск тестостерона… Или как будто их отношения только только начинаются, и трахаться хочется при виде любой горизонтальной поверхности. До такой степени, что даже во время турнира, когда вроде бы все должны умерять пыл по примеру обращающегося в Коллапса Маги, но нихера — Мирина тактильность продолжает бушевать, хоть и с некоторой деликатностью, проявляющейся больше в искренних улыбках, внезапных объятиях или даже совместных засыпаниях, которых Колпаков раньше особенно сторонился. Но когда для них турнир заканчивается, а дубайское солнце продолжает заряжать молодые здоровые организмы витамином Д… Короче, у Дениса даже не возникает ни малейших сомнений, из какой оперы будет то самое «чет прикольное», которое обещает ему в коротком сообщении Мира. Настолько не возникает, что тикток радостно сворачивается, едва уведомление всплывает сверху экрана, телефон летит куда-то в сторону подушек, взгляд вспыхивает предвкушающим азартом, и вечер перестает быть томным. Вечер направляет его в душ, чтобы заваливаться в гости с собственной ключ-картой в полной боевой готовности… к любым Мириным предложениям вне зависимости от раскладки. Сообщение интригует невыносимо, Денис открыт к экспериментам, и чем любопытнее пришла в черную крашеную голову мысль — тем лучше. Именно поэтому хлопок двери номера Колпакова раздается буквально через пятнадцать минут — минимальное время, за которое можно намыть все, что нужно намыть, набрить все, что нужно набрить, сменить одежду на что-то более свежее и благоухающее туалетной водой и шапмпунем, и прямо с порога, оттуда, из небольшой импровизированной прихожей звучит воодушевленное и нахально хриплое: — Где прикольное? Я здесь, дайте два. — «Два» позже подтянется, когда м-мускулами доиграет. Нарисованными. Мира откликается незамедлительно, и там же, на месте, как-то по-особенному предвкушающе подворачивая под себя длинные ноги, расплывается в широкой ухмылке. Наверное, эта ухмылка — и есть главный показатель того, что с Мирой происходит. Просто у него внутри всё встаёт на свои места. Просто теперь Денис за дверью — это то, чего он ждёт, то, чего ждать можно, и нет больше никаких причин хоть как-то ограничивать себя и свою буйную фантазию, а вещами, которыми заниматься хочется, можно заниматься именно втроём. Каждому — друг с другом, а не только… Сосредотачиваясь всецело на Маге, что ли? И это реально отзывается, как первый всплеск тестостерона в совсем ранней юности или конфетно-букетный период, который внезапно настаёт не в начале отношений, а где-то уже сильно позже. Но кому не похуй? Мире, например, который больше не может смотреть ни в аналитику, ни в экран монитора — похуй. Куда больше его занимает то, что он из своего угла Дениса видит с порога, и Денис надежды оправдывает — как в стендапе Комиссаренко, «чистый, свежий, опрятный», явно догадывающийся — не прикольные видосы его смотреть зовут и не в настолки играть. Хотя, в каком-то смысле… — А я тут… Прогулялся удачно. Ты помнишь, что я тебе обещал? С одной стороны, Мира сомневается: вряд ли Дэн может помнить, что было ляпнуто в запале аж почти целый месяц назад. С другой, тогда он откликнулся охотно. И заверил, что в случае чего готов самолично ошейник притащить. Так что язык его — враг его. — Вот и обещание я держу. С-смотри, что для тебя есть. Мира выглядит невиннее крипа, в которого залез Найкс. Он вообще такой… Немного разобранный, наконец-то наслаждающийся тем, что не в форме, светит ключицами из растянутого ворота футболки, перебирает плюшевые спортивки — не потому, что нервничает, а скорее ему… Так сладковато волнительно. И разве что щурится откровенно хищнически, когда дёргает острым подбородком в сторону кровати, указывая, куда смотреть — прямо на расстегнутый, расправленный ошейник. А следом спрашивает без стеснения и так просто, так открыто, будто это само собой разумеется. — Хочешь? Конечно, Денис не может помнить, о чем он пиздел месяц назад. Блять, да он, будем честны, не может помнить, о чем пиздел пару часов назад, потому что если уж пиздеть начинает, то делает это много, плотно и зачастую сравнительно бессмысленно. И ковыряться в чертогах разума прямо так, скидывая привычные отельные тапки, чтобы пройти внутрь комнаты, не то что нет желания, а фактически бесполезно. Дальше вспоминать на какое-то время становится физически невозможно — потому что кровь, мягко говоря, начинает свое движение в том направлении, которое на очень располагает к высоким размышлениям. Видимо, Мирина активация либидо работает заразительно — и хер его знает, каким оно там передается путем, воздушно-капельным или половым, сути уже не меняет. И сейчас для того, чтобы ощутить, как кровь сгущается и стремительно отливает от мозга, направляясь вниз, куда-то в таз, в пах, успевая согреваться по пути, достаточно буквально этого блядского домашнего образа — мягких штанов, подчеркивающих все, даже косточки, выпирающие на коленках и растянутой футболки, в вороте которой виднеются тонкие ключицы, из раза в раз вызывающие животное желание кусать, вгрызаться и метить, оставляя ярко розовые следы на мраморно бледной коже. И вот только когда взгляд удается отклеить от этой вроде бы совсем прозаичной, но лично для него такой блядской картины, он плавно перетекает на край кровати… И на вроде бы такой безобидный девайс, от которого брови невольно ползут вверх и изгибаются вместе с губами в весьма неоднозначной, с одной стороны недоуменной, а с другой — крайне заинтригованной ухмылке. Вот теперь он вспоминает. Реально даже почти дословно вспоминает, как действительно обещал при чужом желании сам притащить ошейник, если Мире вздумается сделать из него пёсика не только в каких-то спонтанных ассоциациях, о которых он и сам прекрасно осведомлен — есть внутри что-то такое, раскрепощенно животное, и ему даже в кайф, с учетом того, какую реакцию это обычно вызывает обоих, но… Он как-то даже предположить не может, что Мира реально… захочет. Вот прям на полном серьезе захочет притащить всё это в постель и превратить в самую настоящую… чем там это считается, ролевую игру? С другой стороны, а почему бы и нет? При всей нежной раскрытости, от командного тона Колпакова его по-прежнему переебывает так, что готов по команде гавкать и кончать, кончать и гавкать, и вот этот метафоричный навык, кажется, вполне может найти себе применение на полном серьезе и в прямом смысле здесь и сейчас. Ну и как там на древней Руси было — назвался груздем, полезай в кузов. Сказал, что готов на любые эксперименты — заднюю давать неприлично. Да и поводов, в общем-то, нет. Поэтому взгляд поднимается выше и в сторону и встречается с теми самыми хищными искрами в чужих глазах, пока руки машинально складываются на груди с каким-то бессознательным вызовом. — Я так понимаю, гав? Мира загорается, как маяк — вовремя, по сигналу и ярко. Искры в глазах в кровожадные почти проблески превращаются, дьявольские такие, и невозможно довольные — почти с приставкой «само», но её тут быть не может, потому что это довольство вызывает именно Денис. Ну, мало ли вообще у людей бывает поводов притащить в постель ошейник? Аксессуар красивый, нацепить можно для красоты, в крайнем случае — потаскать за него, чтобы выдрать, или связать как-то хитро за него и какие-нибудь наручи. Даже сам Мира может найти с пяток причин, но Дэн вспоминает и понимает мгновенно, ровно в ту самую сторону, которую Мира предполагает, и это не может не восхищать совершенно искренне. Более того, он оказывается практически… Переполнен благодарностью за это понимание, которое у Дениса в загашниках, кажется, вообще не кончается, потому что при всей незакомплексованности предлагать хоть что-то подобное Маге он бы не стал, даже если бы захотел — тот бы совершенно точно не оценил. — Получается, что так. Он затягивается одноразкой и на пару секунд прячется в облачке сладкого пара, оставаясь предельно спокойным на вид. Но это — вид, в то время как внутри всё дрожит от напряжённого предвосхищения. Оно даже нездоровое какое-то, пусть и в лучшем смысле, но Мира его не стесняется — ему хочется. Хочется посмотреть, каким будет Денис, если дать ему возможность развернуть все эти проступающие буквально сквозь кожу животные начала, хочется ощутить эти самые начала на себе, увидеть — на Маге, взять его себе, хочется его перед собой — на коленях, у ног, хочется поводок на нём затянуть, но больше не из болезненного желания контролировать — а для обоюдного удовольствия, и уже от одних только мыслей о том, что Дэн, судя по его виду, согласен, жаркое и топкое проваливается густым потоком в пах. Но пока лицо остаётся ровным, сосредоточенным, Мира только подбородок чуть выше вскидывает, прицельным взглядом, всё равно, что ножом, Дениса с головы до ног пропарывая со всеми его широкими плечами, мощной шеей, на которой должен застегнуться ошейник. И по-птичьи склоняет голову набок. — Если не против п-погавкать, тогда… В короткой паузе у Миры меняется осанка, расправляются плечи, и затвердевает тон голоса, превращаясь во что-то вкрадчивое, вязкое, искристо-холодное и не то до сих пор предлагающее, не то уже приказывающее. Он видит и оценивает этот бессознательный вызов во всей позе Дениса, и ему интересно проверить, что за ним будет стоять, насколько послушным он готов быть, какой вообще может быть эта игра. — Принеси. Как положено воспитанному псу. Денис очень сильно слукавит, если скажет, что не замечает этих искорок любопытного предвосхищения, которые на самом деле вспыхивают во взгляде, пусть так, где-то на заднем фоне, пока сверху натянута нарочито спокойная маска. И это не портит настрой, отнюдь — скорее с точностью до наоборот, пока эта строгость показная отправляет еще пару пульсирующих волн жара в пах, эти самые искры согревают душу. Потому что дают не просто мысль, а конкретное подтвержденное осознание — это не попытки Миры вернуться на старые рельсы, надеть обратно свой холодный кокон, включить более привычный сценарий, нет — он все так же искренне горит, просто на этот раз вживается в заданную роль. И ждет от него того же. И кажется, здесь даже напрягаться не нужно, потому что едва у Миры расправляются, становятся будто бы резко вдвое шире плечи, спрямляется поясница, приподнимается кончик носа, еще больше сужаются строго поджатые губы — с Дэном на автомате происходят все обратные преображения. Глаза округляются в щенячьем восхищении, плечи опускаются и чуть округляются, коленки начинают дрожать так бессовестно, как будто ему, блять, снова шестнадцать. Интересно, сколько это там в собачьем возрасте? А еще интересно, как Мага отреагирует на такое зрелище, когда всё же соизволит вернуться со своего парада социализации, который Дэн лениво наблюдал какое-то время на экране телефона, пока не стало скучно настолько, что тикток стал более любопытным выбором. Они ведь такого… еще даже близко не творили. Да, экспериментов было уже немало, но они как-то все больше сводились к круговым сменам ролей, а в свете последних событий — еще и… расширению возможностей в определенных смыслах. Но до чего-то дополнительно подручного и тем более ролевых игр они еще не добирались, по крайней мере втроем, черт его знает, что там было когда-то у Маги с Мирой, хотя что-то подсказывает — вряд ли. И вообще Мага — настолько непредсказуемый человек относительно того, в каких ситуациях он может себя вести как последняя блядь, а в каких — как школьница-девственница, что… Что даже просто один его вид определенно стоит того, чтобы нырнуть в эту авантюру. Переждать еще пару секунд, задумываясь о том, как вообще реализовать всё это максимально… органично и минимально кринжово, а следом… медленно, потому что коленки с одной стороны упираются бессознательно, а с другой просто дрожат, опуститься вниз, на мягкий арабский ковер возле кровати и… на полном серьезе потянуться вперед. Зубами. Зубами, которые сжимают, забирают в рот кожаную полоску, с которой, благо, не приходится сильно позориться, ползти на четвереньках через весь номер, а достаточно просто упереться ладонями в пол и подтянуть себя, оказываясь прямо возле Мириных коленей с пока еще не определившимся в своих эмоциях взглядом снизу вверх. Мира неслышно выдыхает в тот самый момент, когда видит, что Денис со своими коленями борется — и побеждает. Это не облегчение в полном смысле слова: не то, чтобы так уж страшно получить отказ, это вообще не тот случай, но… В одном комочке напряжения, выпущенном из лёгких, всё равно эмоций адски много. И за всем остальным, за каждым чужим действием Мира наблюдает уже дуреющими расширяющимися зрачками. Ничего недостаточно органичного, кринжового или откровенно, болезненно позорного здесь быть просто не может. Потому что есть доверие. Та самая вещь, которой им, именно им с Денисом в таком, настоящем, неоспоримом виде и не хватало до последних времён. И ещё потому, что дело здесь… Вообще не в попытке унизить. Даже в той степени, от которой можно искренне получить удовольствие. Стыдно здесь будет. Здесь — в смысле конкретно в этой комнате. Не Денису, у которого нет в целом, и не должно быть, как у предполагаемого животного, ни стыда, ни совести, не Мире, который своими же руками это всё затевает, а Маге. В этом можно быть уверенным: охереет Мага знатно, и именно поэтому Мира выбирает именно такую комбинацию — чтобы Мага на всё готовое пришёл и уже не смог уйти, не переживая всех предварительных эмоциональных раскачиваний, а пока… Пока есть другие задачи. И главная из них — в тех неопределённых эмоциях в глазах Дениса, на котором сейчас Мира может быть сосредоточен целиком и полностью. — Хорошо, — звучит коротко, скупо, почти суховато. Но при этом Мира смотрит с особенной прохладной мягкостью, а один уголок рта дёргается в лёгкой-лёгкой улыбке. Именно улыбке, а не усмешке или ухмылке, потому что он… Во-первых, сражён абсолютно. Тем, насколько просто Денису даётся преобразиться буквально на глазах, и тем, как он выглядит на коленях, с зажатым в зубах широким кожаным ремешком. Не надо ни притворяться, ни каких-то глупых, фальшивых жестов выделять под это дело отдельных, при пробку с хвостом, упаси господи, приматывать — он действительно выглядит, как… Осторожный, чуточку настороженный, любопытно изучающий его, Мирино, лицо пёс. И Мира хочет его убедить, что ничего плохого в том, чтобы послушаться хозяина, вообще нет — будет только хорошо. Один его вид вызывает извращенное желание сваливать на него всю и ласку, и строгость, которую думающий владелец должен животному отдавать. А когда эта мысль — мысль о том, что он действительно способен искренне думать о Дэне, как о своей собаке — укладывается в голову, Мира переживает ещё одну крупную встряску, которая выплёскивается жадным, хищным, до трепета крыльев носа сильным вдохом. Руки тянутся к Дэну навстречу. Одна накрывает встрёпанную кудрявую макушку, которая в местном климате без помощи Русланы хоть как-то упорядоченно выглядеть не в силах, вплетается в волосы, ерошит их и соскальзывает за ухо, процарапывает короткими ногтями нежную кожу. Кончики пальцев другой очерчивают линию напряжённой челюсти. И ни в одном жесте нет нарочитой небрежности, попытки унизить намеренно — Мира его треплет без лишней бережливости, но с такой грубоватой лаской, с которой мог бы обращаться и с уличным псом. — Умный мальчик. Подушечки пальцев касаются губ Дениса, сомкнутых вокруг жесткой кожи, но не тянут ошейник — Мира не пытается его отобрать. Наоборот, властным, насквозь уверенным и очень, очень спокойным жестом подставляет раскрытую ладонь под него, в первую очередь — договаривается, а не пытается передоминировать. — Теперь дай. И иди ко мне, лапы — сюда. Куда — сюда, указывает вторая ладонь, легко хлопающая по сведённым и подвернутым коленям в ужасно легко узнаваемом зовущем жесте. Кстати, это реально любопытное наблюдение. Что сам факт нахождения на коленях с собачьим ошейником в зубах и перспективами сегодня вечером на полном серьезе гавкать и вылизывать все, что попадет под блядский, не держащийся никогда во рту язык не ощущается унизительно. Даже в той степени, в которой должно было бы хотя бы на уровне получения удовольствия от этого щекочащего нервную систему ощущения. Разве что в самую первую секунду, в тот момент, когда сгибаются колени, но дальше — всё. Это как будто бы ощущается настолько органично и естественно, что… Ни о какой униженности не идет речи вовсе. Тут впору бы даже об этом слегка пожалеть, но нет никакого смысла — это ощущение легчайше может добавить сам Мира, его голос и приказы, с которыми нельзя спорить, а все остальное — это действительно про то безоговорочное доверие, масштабов которого не представлял до этого момента, кажется, даже сам Дэн. Кажется, такими темпами они могут делать вообще что угодно — хоть в дэдди-кинк, хоть в медсестер, хоть куда — потому что такое доверие чувство кринжа уничтожает, испепеляет еще в самом зачатке. А здесь оно появиться не может даже в зачатке, потому что всё это… мать его, пиздец как органично для внутреннего самоощущения Дениса Сигитова. И нет, дело не в том, что у него какие-то проблемы с психикой и шизофрения, в которой он чувствует себя собачкой. Просто… просто этот образ — как будто бы по всему больному сразу. И по тактильности, и по кинку на похвалу, и по любви болезненной к лично Мириному доминированию, которое здесь преобразуется в строгого хозяина и… И скулёж, пока совсем тихий, но абсолютно натурально собачий срывается сам собой, без капли наигранности, вообще бессознательно, когда руки зарываются в волосы, треплют, играют с его тактильностью, которая вся навстречу рвется при любой возможности, в том числе и сейчас, когда следом за этим скулежом морда… в смысле, как бы лицо, но как бы уже морда тычется в эти руки, подлезть пытается, щекой шершавой — в щекочущую ухо ладонь. Блять, а он ведь хочет этот ошейник. Реально хочет. Даже тактильно хочет почувствовать, как плотная кожа сомкнется на хвалёно бездонном горле, и потому вываливает эту полоску в подставленную руку сразу же, едва та оказывается возле подбородка, и тут следом — упирается ладонями в острые Мирины колени, бессознательно вытягиваясь, носом — куда-то куда к приподнятому горделиво слегка подбородку, совсем как самый настоящий пёс, который пытается мордой своей с носом мокрым и языком влажным залезть прямо в лицо хозяина. — Нет. Нельзя. Мира ловит его за здорово отросшие кудряшки снова и чуть оттягивает от себя, не давая тянуться слишком близко к себе. На самом деле, он хочет: простая мысль о том, что… Дэн, как огромный восторженный пёс, способен зализать его до смерти, с телом делает какие-то совершенно нехорошие в лучшем смысле вещи, но пока — нет и рано. Ему особенную, короткую, но яркую вспышку удовольствия приносит под пальцами чувствовать тонкую влажную пленочку слюны, которая на коже ремешка остаётся. Это так… Живо, до странного естественно, что вместе со щенячьим скулежом напрямую пах прожигает, всё нутро будоражит, заставляя чувствовать себя всё более и более уверенно. Ладонь в волосах тянет ещё чуть сильнее, заставляя Дениса выгибать шею, подставляться. Оттуда ниже спускается, на загривок, его чуть сжимает, чтобы следом обернуться вокруг горла и не надавить даже, а промассировать мышцы и тугие жилы, которые натягиваются и начинают выделяться под оливково-золотистой кожей. Это до смерти красиво, глаз не отвести, но сейчас Мира хочет сделать ещё красивее — на свой взгляд и на свой вкус. — Я, кстати, д-долго его выбирал. Это, оказывается, сложно, ты ведь у нас большой, сильный, нужно что-то крепкое, чтобы тебя в узде держать. Мне предлагали с-строгий ошейник, но я решил, что ты и так будешь слушаться. Подумал об этом, о тебе, и почти стояк словил прямо в магазине. Интересно даже, что бы люди подумали? Голос у Миры размеренный, на удивление чёткий почти совсем, он его контролирует, как и всего себя. А говорит вовсе с той самой интонацией, с которой счастливые владельцы — с животными, как будто бы заранее зная, что слова поняты не будут, только интонация. Вместе с этим ладонь тянется, чтобы наконец накинуть на шею Денису полоску кожи. Металлические застёжки обжигают холодом, пока Мира, прямо, абсолютно спокойно в чужие глаза глядя, вслепую затягивает её и тихонько звенит язычками замка, продевая их в отверстия на том уровне, чтобы ошейник лежал плотно, почти туго, но ещё не удушающе, и это он даже проверяет, на мгновение проскальзывая подушечками пальцев за край. И здесь бы снова сделать паузу, выдохнуть, полюбоваться результатом своих трудов, но этого ещё недостаточно. Точнее даже… Одного ошейника недостаточно. Но сначала — другое, сначала всё нужно привести в более правильный вид, и Мира клонит голову Дениса ниже и ближе к себе, носом едва ли не в собственную широкую грудь утыкает, почти моментально, давая возможность одновременно ему — прочувствовать это давление на горле, которое безмолвно обозначает начало игры, не думая о том, куда надо смотреть, и себе — дотянуться до края чужой футболки, подцепить его, задеть чуть тёплыми пальцами поясницу, основание спины, ямку позвоночника, стянуть тряпку и пропустить через ворот затылок точно так, как это делают с маленькими детьми или животными, которых, вообще-то, тоже одевают. Мире удаётся скользить по тончайшей грани между покровительственной заботой и жёсткостью в руках. Футболка остаётся висеть на одних только плечах, и он тянет её дальше, перехватывая по одной лапы… То есть, руки, чтобы выпутать их. — Помогай. Тебе это сегодня больше не пригодится. Зато в-взамен у меня для тебя есть ещё одна вещь. Поводок. Хочешь свой поводок, Дэн? Конечно, ясно, что ответить толком у Дениса просто нет возможности. Но это и не требуется, Мира понимает прекрасно, что если захочет — он сможет показать. Наверное, Денис бесконечно ебанутый. Хотя, в конце концов, не он затевает всю эту феерию пиздеца, поэтому беспокоиться о том, что он тут один такой, смысла нет. Но тем не менее, на этой самой ебанутости он ловит себя именно в тот момент, когда от мысли о строгаче член где-то там, в чистых домашних штанах, которые ему, кажется, уже очень скоро больше не пригодятся, дергается так, будто перед ним уже разложили голого и готового на всё Магу. Серьезно? Это как будто бы что-то из рубрики очередных открытий о самом себе, потому что мазохистичных начал Дэн в себе точно раньше не замечал, а что такое строгач, он прекрасно знает. Но тело — оно простое и прямолинейное, и ему для реагирования не нужна какая-то логика, и вот это самое ощущение вспышки жара в паху идеально накладывается на запрет тянуться ближе, вырывая из груди Дениса как будто немного обиженный мычащий звук. Только это не единственное, в чем он даже здесь и сейчас так невыносимо и так бессознательно схож с самой настоящей собакой. Собаки, они ведь… такие отходчивые. Даже если кому-то хватит чести и совести пнуть идущую мимо собаку и получить за это обиженный скулеж, но буквально через несколько секунд протянуть косточку — вероятность того, что обида будет забыта, а хвост начнет ходить ходуном несмотря ни на что крайне высока. И вот это — именно тот случай. Потому что Денис Сигитов, оказывается, глубоко в душе — махровый фетишист, но на предложение поводка, а самое главное — перспектив… взаимодействия с ним со стороны Миры реакция телесная снова бьет по мозгам и члену быстрее, чем у обычного пса, который при виде поводка начинает скакать и носиться по квартире, отыскивая любимую игрушку для прогулки. Дэн, конечно, по номеру бегать не собирается, но взгляд, как будто бы чуточку наигранно обиженный, с которым он сам вытягивает руки из спускаемых с них рукавов футболки, загорается так ярко, что… блять, еще немного, и язык реально начнет вываливаться наружу сам, без всяких аллюзий непосредственную суть ролевой игры. И как-то даже вслух отвечать и не тянет, как будто. Как будто все происходящее ощущается настолько правильно и естественно, что он даже не задумываясь упирается руками обратно в чужие колени и кивает — глубоко, резко и словно даже немного торопливо, послушно глядя в темнеющие до его собственных мурашек, закручивающихся вокруг копчика, глаза снизу вверх. Разглядывая эту картинку, Мира и сам отчасти жалеет, что в конечном итоге выбирает нечто более мягкое в качестве ошейника. Но это такое… Не стоящее особо долгих размышлений сожаление, скорее — галочка себе на будущее, которая зелёным маркером в голове жирно рисуется просто на основе чужой реакции. Они ведь, и правда, впервые что-то такое пробуют, и раз Дэн откликается даже на одну перспективу так, то… Боже, да у них всё время мира впереди, Мира найдёт для него тысячу блестящих, острых, красивых штук, чтобы разобраться в том, как работает возбуждение вперемешку с болью. Но пока и игра другая, и его желания, которых наружу в последнее время пролезает столько, что впору захлебнуться, на другом сосредоточены. В первую очередь — на том, насколько, блядь, естественно у Дэна выходит всё, вплоть до того, как ощущаются его руки на коленях — тяжёлые, переступающие нетерпеливо, чтобы помочь отбросить футболку в сторону, как по глазам видно — нет даже попытки сформулировать ответ человеческий, всё — в реакциях. — Хочешь, вижу. Так и думал. Точнее — так и надеялся. Искренне, как тот самый странный ребёнок, который вместо того, чтобы играть в солдатиков, читает в уголке класса медицинские учебники и разбирается в том, как и зачем проводят аутопсию, надеялся, что Денис захочет и проявит не осторожническое согласие, а искренний энтузиазм. Но об этом говорить нечего, Мира и так выглядит, наверное, даже слишком жадно по своим меркам, когда поддевает, оглаживает и треплет чужой подбородок одобрительно. А следом тянется на мгновение куда-то между собой и подлокотником, чтобы выудить готовый заранее поводок. Настоящий, не жалкое подобие из секс-шопа — с узлом под руку, мощным карабином, застёжка которого щёлкает вокруг кольца на ошейнике у Дэна на загривке. И этот холодный, металлический звук попадает точно в такт с Мириным удовлетворённым вздохом. — Вот так. Теперь отлично. Всё в точности так, как он себе и представляет. Дэну, послушно жмущемуся к его коленям, и ошейник, и поводок подходят идеально, тёмное на обнажённой бронзовой коже выглядит даже не как-то простецки пошло или порнушно-развратно, а словно бы так всё и должно быть. И скрывать то удовольствие, с которым Мира наматывает крепкий, рассчитанный на больших, сильных и активных зверей поводок на кулак, не то, чтобы не получается… Вовсе не хочется. — Гулять, конечно, не пойдём, н-но у нас будет другое «гулять» — Мага скоро придёт. Ты ведь по нему соскучился? Мне, если честно, жутко любопытно посмотреть, что с ним б-будет, когда он тебя увидит таким. Мира ухватывается за поводок близко к основанию. Пока ему не нужна вся длина — достаточно надёжно и жёстко удерживать за горло вот так, чтобы иметь возможность направлять и таскать на своё усмотрение. — А пока мы его ждём… Я знаю, что ты у нас л-лизучий пёс. Но знаешь, что ещё собаки обычно делают? Нюхают. И всегда очень, очень хорошо узнают не только голос хозяина, но и его запах. Хочу, чтобы и ты его запомнил. Миру несёт с каждым вздохом и с каждым взглядом сверху вниз в это доверчивое выражение всё больше. И это просто ещё одно из тех желаний, которые роятся под черепом осиным ульем — он хочет слышать это тяжёлое дыхание, хочет чувствовать чужую жадность и тычущийся в него мокрый нос, везде — и там, где яркий, чистый плотский запах у любого существа, человека или животного, сильнее всего, тоже. Ради этого он даже не пользовался никаким парфюмом или гелем со слишком сильными отдушками — остаётся только он сам, чистота, и жарковатый запах тела, которое понемногу разогревается от накатывающего возбуждения. Но простое физиологическое удовлетворение интересует минимально, по крайней мере, сейчас, и поэтому Мира даже не собирается снимать ничего с себя — просто тянет за поводок плавно, но уверенно к себе, к собственному животу, одновременно с этим наконец расправляя колени под тяжестью чужих конечностей и раздвигая их шире, поттягивая Дениса между них по-хозяйски. — Нюхай. Если бы Мира знал, насколько любопытно самому Дэну, что будет с Магой, когда он увидит всё это блядство там, где не ожидал его увидеть вовсе. Он же там как всегда — в своем восточном азарте, в каких-то своих мыслях на крайний случай, и максимум, что он вообще может ожидать в свете последних событий — что они вдвоем могут проводить время без него чуть более… активно и совместно, чем просто валяться и смотреть какие-нибудь последние игры в рамках диванной аналитики. Короче — радостно лизаться, укрепляя наконец налаженную тесную взаимосвязь, но… Но ему точно не хватит фантазии даже представить, что он, придя в номер, может обнаружить Дениса с собачьим ошейником и поводком на шее. Но все мысли, представления, предвкушения, в конце концов, разбиваются об одно единственное слово, которое Мира произносит с такой интонацией, что губы жалобно распахиваются, втягивая мгновенно испаряющийся из лёгких воздух. «Нюхай». Вот оно. Вот та самая грань, которую Мира находит гораздо быстрее, чем это можно даже себе предположить. Та грань, в которой не можешь не испытывать чувство своеобразной униженности, но оно не грубое, не вызывающее отвращение, а наоборот, заставляющее колкий узел возбуждения в паху затягиваться ещё плотнее. Потому что это даже не «лижи». Это как будто бы уже привычнее, понятнее, естественнее не только для животного, но и для искушённого в горизонтальных ласках человека, а вот такой приказ… Это действительно что-то максимально животное, непривычное, как будто бы унизительное, с учётом позы, в которой Мира так снисходительно раздвигает полностью одетые бёдра, но… Дэну нравится. Похуй на все предрассудки, Дэну пиздец как нравится. Настолько нравится, что если бы мог — хвостом бы сейчас вилял, как самая преданная счастливая псина. Но увы — вместо этого Мира может видеть лишь взгляд снизу вверх, исполненный такого светящегося восторга, что можно на секунду задуматься, точно ли он ничего не перепутал и не пообещал квартиру в Москве, а не приказал нюхать, блять, нюхать его пах. И Дэн это делает. Сам, не дожидаясь требовательного натяжения поводка, головой вперед тянется, жилистую шею вытягивает, так и не закрывая распахнувшийся уже несколько десятков секунд назад рот и… дышит. Втягивает раздувающимися ноздрями аромат чужой кожи, такой естественный, такой правильный, такой сладковато возбужденный, который и сам с огромным удовольствием ловил раньше, когда по своей инициативе оказывался мордой в районе чужого паха, но сейчас, когда об этом еще и просят напрямую… В этом есть какой-то дикий животный кайф. Вот так особенно громко, шершаво тянуть носом и ртом одновременно воздух, выдыхать обжигающе горячо в мягкую ткань, щекой отираться то об отведенное в сторону бедро, то о мягкую мошонку и твердеющий член, очертания которых прекрасно чувствуются даже лицом, а не руками, и самое главное — смотреть. Продолжать смотреть снизу вверх, почти беспрерывно, насколько это вообще возможно, улавливая все ответные реакции на чужом лице, которые вызывают его не самые адекватные для более ортодоксального человека действия. Эти реакции самыми адекватными назвать тоже невозможно — Миру торкает и ведёт безбожно, до тяжёлого и плотного дурмана, который затапливает мозги и отражается в расширяющихся, затапливающих и без того чёрную радужку зрачках. Он всматривается цепко в каждую реакцию, в то, как сверкают и ищут его эмоций глаза, как раздуваются ноздри, пересыхают от шумного дыхания приоткрытые губы, наверняка такие… Шершавые, но легко могущие стать влажноватыми от слюны и одновременно мягкими, почти безвольными, настолько, насколько может себе позволить очень особенная, отличающаяся от привычной человеческой мимика, и вздыхает тяжелее сам. Разворачивается в плечах ещё шире, на спинку откидывается почти лениво, разбрасывает бёдра свободнее, даже чуть скатывается по креслу, и понимает: это… — Охуенно. Ты — охуенный, — почти шипит голос Миры. И ничуть не врёт. Это настолько охуенно, насколько он сам ни в одной своей фантазии представить не мог — вживую всё ярче, сильнее, и горючая, грязно-чёрная нефть в грудной клетке расплескивается гуще, от этой животности, физиологичности, естественности, которая контролируется его руками. Отказывать себе хоть в чём-то нет ни резона, ни желания — Мира натягивает намотанный на кулак поводок, чтобы плавным рывком уткнуть Дэна носом в постепенно наливающуюся кровью плоть, в тонкую ткань, которая прячет от него нежную, совсем гладкую кожу в паху. И снова дело не в том, чтобы заставить делать что-то… Конкретное и безапелляционно направленное на привычное физическое удовлетворение. Мира просто хочет больше этого жаркого дыхания, которое самым правильным образом жжёт сквозь ткань — точно так, как ему нужно, и больше этой животной суеты, нетерпеливости, сквозящей в каждом микрожесте. — Ты ведь не только послушный, но ещё и голодный пёс, да? И Маги с нами д-давно не было, никто с тобой не играл столько, сколько тебе надо. А что случается с очень голодным псом, если он видит косточку? Мира относительно жёстко запутывает пальцы в волосах Дениса на макушке, чтобы немного неудобно, чуточку, очень правильно, так… На тонкой грани оттянуть его от себя ради прямого контакта взглядов, и прочёсывает его голову до самого затылка, треплет снисходительно-ласково. — У него становится очень много слюны. Потому что он очень хочет. Ты же хочешь, Дэн? Наверняка хочешь. Покажи, как. Вытащи язык, не стесняйся, сделай меня мокрым. Мира ни единым жестом не намекает на то, что собирается раздеваться. Зато в то время, как голос приказывает, одна рука в волосах Дениса просит, уговаривает, массирует затылок, обнимает почти, а другая подталкивает теснее к себе, одновременно всё предлагая и позволяя. О, это он может. И Мира это прекрасно знает, и, возможно, даже вспоминает, потому что даже без просьб и каких-то ролевых игр Дэн с удовольствием выдает что-то подобное и в их более традиционных горизонтальных взаимоотношениях без капли смущения — достаточно вспомнить рвение, с которым он вываливал свой вездесущий язык, не только вылизывая чужие бедра и промежности, но и заливая слюной чувствительную слизистую буквально внутри Миры. Но вот сам этот элемент того, что Мира всё еще одет, и раздеваться явно не собирается, что он, при всей своей любви к эстетике сейчас даже не предлагает, а прямым текстом требует перепачкать его своей слюной звучит настолько идеально грязно, что взгляд снизу вверх, кажется, прямо на Мириных глазах мутнеет и ловит конкретный расфокус, которому не могут не способствовать руки, одновременно вплетающиеся в его кудри и тянущие за шею к себе. Это — отдельно слишком жестко, сразу по всем болевым точкам. И по тактильности, и по любви Дэна к прикосновениям конкретно к голове — когда чешут, мнут, массируют, все что угодно, только трогайте как можно больше и дольше, и… и по какому-то новому неожиданному фетишу, в котором вот это ощущение физического, а не только словесного доминирования сковывает позвоночник ниже ребер такими острыми, горячими мурашками, что скулёж, срывающийся с губ буквально в чужой пах, звучит органично как никогда. А следом — приглушенное мычание, в которое он переходит в тот момент, когда губы накрывают приятную тугую мягкость мошонки — широко, аккуратно, совсем чуть-чуть сжимая практически без зубов, так, как зачастую играют собаки, раскрывая пасть, но не кусая вообще, дальше — мокрыми губами по всему паху, скользя по шершавой ткани скользкой слизистой рта, и на финал то самое, любимое, коронное — чуть приподнять голову через легкое сопротивление вжимающей в себя ладони и с взглядом, затянутым мутной пеленой, вытащить язык, позволяя слюне собираться и стекать густыми каплями, промачивающими ткань насквозь, прямо на швы, подчеркивающие наполняющийся кровью член под ней. — Готов поспорить, что если оттащу тебя сейчас от себя, то у-увижу точно такое же пятно на твоих штанах. На тебе ведь нет белья, правда? Почти уверен, что нет. Мире вообще не нужна ответная словесная реакция для того, чтобы продолжать говорить. Он не чувствует себя ни сумасшедшим, ни вычерпанным — слова, тихие относительно, такие, словно бы он всё больше сам с собой рассуждает, но на которые Дэн так легко откликается, что это — отдельный повод для учащения и без того тяжёлого дыхания, льются сами собой. И ему хорошо. Ему, блядь, о ч е н ь хорошо, когда он видит в мелочах каждую мутновато-блестящую ниточку слюны, стекающую на его собственные штаны. Одно дело — строить искреннюю кислую и капризную мину, когда какая-то недостаточно эстетическая история случается случайно, и совсем другое — разводить эту самую грязь самостоятельно. Вот за этим наблюдать болезненно, извращённо почти приятно, точно так же, как за собственными ощущениями. Промокающая, покрывающаяся влажными разводами ткань касается напрямую чувствительной кожи, прилипает к ней, и сейчас в этом нет абсолютно ничего противного — наоборот, этого хочется только ещё, и тело будто бы следует за мозгом, который находит новые, совсем другие способы обрабатывать ощущения, сосредотачиваясь целиком именно на том, что непривычнее, что ярче всего или даже просто губ, прижимающихся к члену. Мире приятно быть перепачканным слюной голодного, всегда голодного до ласки пса, и, наверное, если бы не было опции более интересной, то он с большим удовольствием раздвинул бы перед ним ноги, натравливая всё это животное желание на себя. Но тогда, во-первых, у него не будет столько возможности наблюдать, а во-вторых, руководить этим парадом блядства станет намного, намного сложнее. Поэтому так как есть — хорошо, и Мира заранее знает, что станет ещё лучше, но в момент здесь и сейчас ловит Дениса под челюстью, и, играясь буквально, чуть тянет её из стороны в сторону. — Такой хороший пёс. Ты ведь не будешь кусаться, если я буду трогать тебя так? Воспитанные, терпеливые собаки никогда не укусят х-хозяина. Замри. Миру тянет коснуться мокрого шершавого языка — и он не отказывает себе, просто не видит причины. Накрывает прямо его серединку подушечкой большого пальца и немного придавливает книзу, скользит дальше, вглубь распахнутой пасти абсолютно без страха, что челюсти щелкнут. В глазах при этом до боли честных — ни капли желания унизить как-то совсем прямо и топорно, обидеть, сделать хоть что-то, что заденет — там читается чистый, может быть, чуточку безумный, чуточку нездоровый, почти детский, если бы не был таким грязным, восторг. Восхищение. И не какое-то абстрактное восхищение, а восхищением им, Дэном, остающееся ничем не прикрытым. Мира его словно изучает, ощупывает, прислушивается к шумному дыханию через рот с энтузиазмом ебаного исследователя, и сам весь тоже горит своим холодным огнём. Задевает кончиком ногтя шершавые сосочки на языке, подушечками пальцев — край зубов, и… И ровно в таком же положении остаётся, когда сначала в комнате слышится тонкий короткий писк, а потом хлопает дверь. Не сдвигается ни на миллиметр, не ослабляет хватки ни на поводке, ни на челюсти, даже взгляда с Дениса прямого, глаза в глаза, не сводит с каким-то многозначительным изучающим выражением, в котором читается безмолвное: «и как ты будешь реагировать?». А оттуда, издалека слышен шорох от Маги, который ещё обувь скидывает на пороге номера, но уже окликает их обоих: — Я всё. Я теперь с вами, вы тут… Мира боковым зрением улавливает движение, но у него ни сил, ни желания отрываться от Дениса прямо сейчас, слишком интересно увидеть — занервничает, зальётся смущением, попытается увернуться от его пальцев или останется таким же спокойным под его взглядом? И только усмехается краем рта, когда слышит Магин шумный, слишком много сообщающий разом выдох, а следом — хриплое, запинающееся, откровенно охуевающее: — Чего делаете?.. Как же хорошо Мира знает Дэна. Пиздец, казалось бы, они ведь в отношениях не то, что не десяток лет, а всего несколько месяцев, ну может полгода, а непосредственно сближаются с Колпаковым вообще всего месяца два-три назад, но… Да, он знает абсолютно все. И даже не спрашивает, а именно знает. Знает, что Дэн в таких ситуациях не приходит в белье, потому что нет никакого смысла — все равно избавят от всего лишнего настолько быстро, насколько это возможно, а за трусы можно получить разве что лишний Магин бухтеж. Знает, что… черт его знает, Денис уже не чувствует, он вообще на себе сейчас не фокусируется в таком контексте, насколько оно большое, но то, что на довольно тонких домашних штанах есть пятно смазки, которая проступает всё новыми и новыми порциями от практически каждого слова Миры — это факт. И конечно знает, что Дэн никогда не укусит, что бы он ни делал. Ни член, ни руки, ни что угодно еще, что бы Мире не вздумалось засунуть в его бездонный рот. И пусть это ощущается странно, непривычно, потому что если что-то подобное и происходит в их более ванильном сексе, то обычно — в порыве бурного секса и с закрытым ртом, а не вот так, открыто и с желанием… изучать, смотреть, ощупывать, а не бессознательно добавлять ощущений в этой имитации дополнительного проникновения в порыве страсти. И да, единственное, в чем хочется воспротивиться приказу замереть, это… Совсем не желание укусить, а наоборот — неожиданное, но резко сводящее яйца желание, чтобы этот палец проник еще глубже, надавил на корень языка, испытал его на прочность, пока он будет показывать, какой он хороший мальчик, как он умеет, но ровно в тот момент, когда желание хотя бы как-то намекнуть на это, чуть качнуть головой навстречу вопреки запретам становится почти невыносимым… Он тоже слышит все эти звуки. Вначале — писк, который мозг сразу даже не идентифицирует, следом — хлопок двери, который уже не спутать ни с чем, но… Но вот тут команда отрабатывает на ура. Настолько на ура, что Денис даже не пытается как-то шарахнуться, создать хотя бы относительную иллюзию чего-то приличного. Наоборот — замирает как вкопанный, настолько, что даже мышцы, кажется, каменеют, язык, все еще послушно вываленный наружу, начинает дрожать, и единственное, что реагирует на до боли родной голос — это взгляд, перескальзывающий с донельзя удовлетворенного лица Миры… в сторону входной двери. — Не отвлекайся. Оклик звучит немедленно вместе с этим движением глаз, точно так же, как за ним следом Мира легонько встряхивает рукой, возвращая всё внимание Дениса обратно себе. Не то, чтобы он не планирует им делиться вообще — нет, как раз-таки ровно наоборот, но — не сейчас. Точно не сейчас, когда он играет на нервах у обоих, и хочешь видеть реакцию обоих в одном каком-то лишь ему понятном ключе. Подушечка большого пальца скользит ещё чуть глубже по влажному от слюны языку, поддавливает ещё немного сильнее, в то время как Мира всё-таки поднимает глаза на Магу, застывшего с самым сложным выражением лица за всю его жизнь. И спрашивает так буднично, как будто не происходит вообще ничего удивительного: — Выиграл? Мага даже не понимает, о чём его спрашивают. Едва ли вообще слышит. Все усилия операционки брошены на то, чтобы хоть как-то уложить картинку перед глазами если не в черепную коробку, то вдоль спинного мозга: последнее, сука, просто последнее, что он предполагал увидеть, довольным и относительно сбросившим весь груз последних дней сворачивая в Мирин номер, это… Это. Ещё раз: полуголый Денис на коленях перед Мирой, у Миры стояк, мокрое пятно на штанах, а в руках… Блядь, ошейник? — Я… Что? Мага не понимает, куда смотреть, и даже как-то… Слегка бледнеет, пока круглые совершенно глаза пытаются решить, куда смотреть. Мире в лицо, на Дениса, на ошейник, перечеркивающий сильную мускулистую шею, или на какую-то другую деталь этой… До дикости смущающей и смущающе дикой картинки. Он оттирает лицо жестом человека, который за одну секунду стремительно потерял связь с реальностью, и не то, что не понимает, каково ему. На секунду даже кажется, что творится какая-то слишком… Дикая дичь, потому что, ну, в конце концов, это Мира, Мира у них… С нюансами, особенно в последнее время проявляющимися заметно ярче — но разве что в том, что он не даёт им обоим ни житья, ни спокойно походить одетыми уже по собственной инициативе. Мага всё это время остаётся таким охренительно далёким от любых странных ассоциаций в сторону Дениса, что даже не выкупает, в чём прикол. И откликается, только когда Мира с терпеливостью старшего, разговаривающего с неразумным ребёнком, поясняет: — Ты ходил на турнир. Играл. Выиграл? — Выиграл, — растерянно и как-то совсем не своим, враз охрипшим голосом откликается Мага, который даже не замечает, что его первый вопрос игнорируют. — Вот… Сухарики выиграл. Второе место. Мага зачем-то демонстрирует зажатую в руке пачку — сознательности в его глазах ни на грамм. Мира не удерживается и фыркает насмешливо. — Класс. Тогда в утешительном п-призе ты не нуждаешься. Теперь брось это где-нибудь и давай к нам. Чего примёрз? Пальцы на челюсти Дэна наконец-то размыкаются. Мира любовно, с такой ужасно покровительственной заботой оглаживает его щеку и почти сразу врезается в линию роста волос у виска, с нажимом прочёсывает кожу за ухом, надавливает, подталкивает к себе, практически укладывая его щекой на своё колено. А Мага действительно примёрз. И спрашивать, «чего» он это сделал со стороны Миры немного, самую, блядь, малость жестоко — но с другой стороны, когда кто-то старательно делает вид, что всё в этой жизни в порядке, у Дениса Сигитова нет на шее ебаного ошейника, а у Миры не стоит так, что из-под мокрой ткани видно издалека, то это… Даже как-то полегче. Какая-то же логика здесь должна быть? Только стремительно набирающим густую краску щекам от этого нелегче, хотя Мага всё равно от стены отталкивается и на деревянных ногах шагает дальше в комнату, как-то неловко застывая в полуметре от них, не решаясь никуда приткнуться и заведомо стесняясь до жути смотреть вниз — на Дениса, обретающегося ниже его пояса. Миру эта нерешительность искренне, мягко так веселит, он знает — Мага иногда тормоз, Маге надо подумать. И даже почти ждёт этого вопроса, который с его языка сваливается. — А мне… Можно? Ждёт действительно — и поэтому у него есть заранее готовый ответ. Ну, то есть, не совсем ответ, но… Он снова переводит взгляд на Дениса, которого не перестаёт всё это время ни зачёсывать, ни заглаживать, ни прижимать к своему бедру щекой, не то отвлекая, не то усыпляя бдительность, не то убаюкивая и настраивая. — Дэн, как думаешь, Маге можно к нам? Мы ведь по нему очень соскучились, да? Так что, наверное, можно, если он наконец-то к нам вернулся. Поздоровайся с ним, покажи, какой ты хороший мальчик. А он тебя погладит. Мира демонстративно припускает поводок, освобождая длину достаточную для того, чтобы Денис смог свободно отстраниться от него на небольшое расстояние. И вот теперь даже легконько подталкивает его к Маге, застывшему со взглядом человека, у которого в мозгу что-то безвозвратно лопается, трескается и расплавляется под жаром удивительно чистого и удивительно красивого смущения. Наверное, в какой-то момент в и без того по жизни обладающем животными повадками Денисе Сигитове окончательно просыпается пёс. Потому что иначе, как недовольным рычанием, назвать тот звук, который срывается с вибрирующих связок прямо через широко открытый рот наружу в тот момент, когда Мира его одергивает, лишая возможности насладиться выражением лица выпавшего в астрал Маги невозможно. Но на этом — всё. Да, Дэну даже искренне обидно, потому что это — конечно не самоцель всего этого действа, но определенно нечто очень важное, что он хотел бы увидеть во всей красе, но… Но попытке ослушаться Миру, когда он говорит так… противится даже само тело, моментально, быстрее, чем можно даже попытаться подумать, возвращающее взгляд обратно в сверкающие самодовольной насмешкой глаза. Кажется, Мира хочет, чтобы он ебанулся. К херам ебанулся раньше, чем кончит, причем не в смысле именно достижения оргазма, а в целом перехода к чему-то более сексуализированному напрямую, потому что неожиданно — никогда не было, и вот опять, здравствуйте — сама тактильность телесная, не чувствительность с точки зрения эрогенности, а именно старая добрая общая тактильность как будто бы возрастает еще в несколько раз, хотя, казалось бы, зная его, ну куда еще сильнее? Но нет, оказывается, сильнее можно. Настолько можно, что от каждого прикосновения пальцев к коже на голове, на висках, за ушами жар разливается по всему горящему лицу, шее, по плечам к лопаткам стекает, по рукам до самых локтей. Об Миру хочется и можется тереться носом, скуловыми косточками, даже, блять, подбородком, едва появляется возможность и даже своего рода одобрение откуда-то сверху. И кивок судорожный, нетерпеливый вырывается у тела раньше, чем до мозга вообще доходит, о чем его спрашивают. Это как будто бы пинг под тысячу, когда быстрые движения головой прекращаются резко, а глаза распахиваются ровно в ту секунду, когда потерянные пакеты со смыслом наконец доходят до адресата. Но обдумывать и залипать надолго все равно не получается, даже когда, пожалуй, стоило бы. Потому что снова звучит ключевое слово, срабатывающее, как какая-то волшебная кнопка, после которой можно не думать вообще — только выполнять команду. Погладит. Все, ни слова больше. Только воспользоваться ощущением ослабевающего натяжения, удерживавшего шею и рвануться навстречу этому потерянному, до сих пор не понимающему, что вообще происходит и что с этим делать взгляду, развернуться на коленях, упереться ладонями в кристально белые носки педантичного Маги, а мордой… В смысле, лицом — в колени, даже выше, в прижатые друг к другу бедра, тычась носом во внутреннюю сторону, отираясь щекой и неизменно заглядывая снизу вверх абсолютно щенячьим взглядом. Если бы он только знал, как много и насколько неоднозначной реакции он вызывает одним своим поведением, одним тем, что видно — мозги вообще не стремятся к какому-то усложнению мыслей, не стремятся обдумывать, как лучше себя повести. Просто произносится что-то верное — и тело само дёргает Дениса в нужном направлении так, как будто бы его жизнь таким и задумала. И если Мира смотрит хищно, довольно, попутно даже как-то уютнее и гибче устраивается, растекается в кресле, оправляя напряжённый и характерно вздрагивающий от картинки, перед взглядом разворачивающейся, член — вопреки тому, что сейчас, кажется, не происходит вовсе ничего откровенно сексуального, но тут он не виноват, что таким родился, то Мага… У Маги блядское дежавю. Как будто бы он снова открывает дверь в номер в Сиэтле и наблюдает Миру, зажатого в руках Дениса, который отвечает, что они тут и дерутся, и трахаются — всего по-маленьку, ты ж его знаешь. Только сейчас всё наоборот, и что-то «ты-ж-его-знать» Мага должен про Дэна под насмешливый, искристый Мирин взгляд, но только вот загвоздка — Мага, честно, не знает. У него только ощущение, что каждый раз, стоит этим двоим остаться наедине друг с другом, происходит какая-то блядская магия или схлопывается вселенная, попутно рождая новую, и ему снова приходится узнавать что-то новое о людях, ближе которых просто нет. Вот только Мага совсем не против этого. С одним отступлением — он, наверное, не будет против, если поймёт, что — «это». — По… Погладит? Запинаться начинает уже он сам, неожиданно для себя включаясь в команду Миры. И еле-еле справляется с тем, чтобы опустить глаза вниз. Деревянным в эту самую секунду кажется не то, что всё тело, а даже те мышцы, которые за движения глаз и отвечают, потому что это же, ну… Денис. Его Денис, за которым не особо-то искушённый несмотря ни на что, всё ещё, пусть и очень выборочно помнящий в своей непростой жизни значение слов «харам» и «стыд» Мага ничего такого, в отличие от Миры, по простоте душевной не замечает все это время. Почему-то так работает его логика — он словно бы смиряется сам с самим собой, с тем, что ему нравятся всякие… Вещи, которые с ним делают, но когда дело доходит до другого человека… Так или иначе, в конечном итоге Дэн получает то, чего хочет — всю эту реакцию, изумление, которое мешается со смущённостью и желанием прикрыть глаза, и неуверенно подрагивающие пухлые губы, и нелепо хлопающие длинные ресницы, и искреннюю попытку разобраться, а в чём, собственно, дело. Мира его только подначивает: — Погладит, Маг. Посмотри, как он хочет. Ты разве н-никогда не гладил собак? Почеши его за ухом, или под челюстью. Он не кусается. У Миры такой будничный и ленивый, чуть растягивающий гласные голос, что Маге теряется ещё больше и одновременно… Находится. Вроде как одного слова, сказанного вслух, ему и не хватало, чтобы сложить этот… Это… Блядь, это молчание, этот тычущийся куда-то над коленями нос, это тихое рычание и попытку обтереться всем лицом об Мирины ноги в одно — «собак». Собака. Хороший мальчик. Мага поступает точно так, как Мира, слишком хорошо их обоих знающий, и рассчитывает. Ради того, чтобы всё так и складывалось, стоило разводить их по сторонам. Потому что уже в процессе отговорить от этой затеи и воззвать к совести невозможно — просто слишком поздно, а Мага… У него есть неоспоримый плюс — он очень деликатный. В словарном запасе просто нет вопроса о том, не ебанулись ли они тут все часом, как мог бы отреагировать любой другой адекватный человек. Нет и никаких других слов, которые могли бы Дениса в таком уязвимом состоянии обидеть. Зато есть извечное желание понять, узнать, разобраться и принять, и если он пока ещё не догоняет, в чём тут фишка, почему у Миры на брюках следы чужой слюны с пятнами от собственной смазки перемешиваются и яйца тяжелеют, то это не вопрос — он покажет, научит, объяснит, а сейчас главное — вовлечь в эту игру обоих. И Мира удовлетворённо наблюдает за тем, как Мага без подсказок делает тот самый первый шаг так, как ему кажется верным. Опускается со вздохом, ноги, которых не чувствует почти от разом нахлынувших эмоций, поджимает, чтобы присесть на корточки прямо перед Денисом, склониться к нему ближе, и медленно, ужасно медленно, неуверенно, как будто видит его первый раз, всё равно протягивает руки к кудрявой голове, заглядывая в лицо. — А ему… Мага начинает что-то говорить, обращаясь к Дэну, не сводя глаз с него, но в третьем лице, практически на автомате. Потому что это в воздухе витает — как будто за него надо спрашивать у Миры. И тут же пытается поправиться, заливаясь какой-то слегка виноватой, что ли, краской: — В смысле, тебе… Нравится? Одна ладонь Маги опускается на обнажённое, ужасно горячее, такое, как у Дениса бывает уже от весомого возбуждения, плечо. Другая приглаживает встрёпанные волосы на виске ещё вполне человеческим жестом, просто гладит. Мира ему не даёт возможности для размышлений, безапелляционно решая все внутренние дилеммы: — Да, Маг, ему нравится. Ты же знаешь, что Дэн любит, когда его гладят. А сейчас он очень хочет быть хорошим мальчиком и для тебя т-тоже. Потому что знает, что хорошему, послушному мальчику можно будет с нами обоими поиграть. Наблюдать за тем, как Мага пытается разобраться, что ему делать, и перебороть подкатывающую к горлу неловкость на контрасте с Денисом, который не думает — а действует, разрешает себе всё, вообще смотреть на это удивительное взаимодействие, выглядящее точно так, как между человеком и малознакомым, но очень красивым, все взгляды к себе притягивающим, лощёным псом — особенное удовольствие. И Мира ждёт ровно одного конкретного момента, того, чтобы Мага потянулся и дотронулся костяшками пальцев шершавой щеки, чтобы подтолкнуть их дальше. — Дэн, ты ведь рад, что Мага к нам пришёл. И что он тебя трогает. А он сомневается, что тебе хорошо. Покажи, как сильно ты рад, вылижи его руку. Пожалуй, лучшее доказательство тому, что Дэну действительно нравится — то, как он реагирует на вопрос Маги, на который, вроде бы, за него отвечает Мира, но который оставить без ответа сам он тоже не может. Это… это бессознательное абсолютно, и оттого еще более. не забавное даже, а скорее искренне завораживающее. Потому что он как будто бы кивает… но делает это не так, как должен бы человек — уверенно, твердым движением головы вниз и вверх, а сначала чуть опускает кончик носа, а следом вздергивает его вверх, демонстрируя расширяющиеся ноздри, и клюет обратно, раскрывая внимательный округлившийся взгляд. Ровно так, как делают собаки в те моменты, когда хозяин напротив хлопает зенками и пытается понять, его питомец реально только что понял все, что он говорил и кивает, или это просто случайное совпадение. Блять, возможно об этом потом даже стоит поговорить, чтобы не шизануться, с хера ли ему настолько легко и приятно дается этот образ — вот буквально… как будто бы он только этого и ждал, только и ждал разрешения вернуться обратно на четвереньки и вывалить язык. Разве что гибкости не хватит пяткой за ухом почесать. Но сейчас, когда за надменной холодностью в Мириных глазах более чем наглядно полыхает искренний восторг, а Мага… Мага выдает ему полный градиент реакций, который он так боялся упустить, но который успевает в итоге получить с лихвой… Явно не до самокопаний. Сейчас у него есть очередной… нет, не приказ, приказы — они у людей. У него есть очередная команда, и есть возможность ее исполнить. И он исполняет. Мага садится перед ним на корточки — и он сам усаживается удобнее, поджимает под себя ноги, устраиваясь на собственных пятках, и… И просто делает то, что ему велено. Подворачивает лицо, разворачиваясь к неуверенно подрагивающей возле щеки руке, и вытаскивает изо рта шершавый язык, который влажно касается очевидно горящей от смущения, как вообще всё тело, а не только лицо, ладони. Касается у основание и широко лижет до самых кончиков пальцев — не медленно и самым кончиком, а влажно, оставляя липкие дорожки слюны, одну за другой, пока тонкая пленка не покрывает всю внутреннюю сторону только что пытавшейся коснуться его руки. Вроде бы вылизанными до самых костяшек становятся пальцы Маги, а едва ли не стонет… Мира. Он даже чувствует характерную вибрацию звука глубоко в груди, пока наблюдает за мягкими и широкими движениями языка, но пока не хочет отвлекать их, и взамен выдаёт шумный, громкий вздох, в ответ на который Мага инстинктивно взмётывает ищущий, вопросительный, ужасно растерянный взгляд в его лицо. — Что? Похвали его, Маг. Он в-ведь всё делает правильно. Мира не лезет к Маге под руку с откровенными приказами. Просто интуитивно знает, здесь — не надо, здесь надо предлагать, показывать, вовлекать понемногу, потому что видит в мельчайших деталях даже то, как Мага не то попытался, не то даже просто подумал в первую секунду о том, чтобы руку отдёрнуть и отнять. Не потому, что неприятно, а потому что Маге ужасно неловко от того, что Денис с таким самозабвенным восторгом лижет его пальцы, как самый настоящий пёс, которого коротит от эйфории при виде хозяев. Чего Мира не понимает, так это только того, что Мага осторожно, словно ледяную воду пробует, изучает и Дениса, и… Его самого, убеждаясь, что «быть с нюансами» — это, абсолютно очевидно, прерогатива для них обоих. Мира не видит сейчас себя со стороны, не видит ни лихорадочно сияющих глаз, ни расплывающейся по лицу жадной ухмылки, ни той особой плавности, которая в жесты приходит, когда Мире всё нравится, когда он чувствует себя на своём режиссёрском троне. И если уж они оба довольны, оба находят друг в друге удовлетворение каких-то своих… Потребностей, что ли, то… Ладно? Мага все ещё не понимает, что делать здесь ему, и не то, чтобы чувствует себя неловким, непонимающим третьим лишним, но ему все ещё странно, скованно и непонятно. Он даже сам для себя не может определить, как к этому относится, но включается, старательно перебарывая смущение и верит то ли в то, что разберётся, то ли в то, что разобраться поможет Мира. Похвалить. Ему надо просто похвалить Дениса за то, что тот вылизывает его пальцы. Блядь. — Дэн, ты… У Маги брови никак на место не могут вернуться. Вскидываются до морщинки на лбу, пока он пытается сосредоточиться и подыскать какие-то слова, которые можно и не стыдно сказать его, сука, Денису. Но что его определённо подталкивает — это светящиеся довольством и какой-то сумасшедшей… Действительно щенячьей, щемящей в рёбрах преданностью глаза, против которых он устоять не может вообще никогда. — Умничка? Звучит неуверенно, полувопросительно, но Мага очень старается, и теми же дрожащими, чуть влажными пальцами снова приглаживает вьющиеся волосы. Потом до него доходит, что собаку гладят не так, и он… Пробует. Пробует одобрительно, еле ощутимо прочесать кожу за ухом, растрепать макушку, всё равно, как потрепать пса между ушей, пока вторая рука неловко обнимает Дэна за шею — таким жестом, каким собаку может обнять ребёнок. — За… Замечательный… Пёс? Мир, а чего вы… Что вы хотите? Ну, делать с… С этим? Правильный ответ, который есть у Миры — да всё, что угодно. Всё, что захочется. Но он прекрасно понимает Магу и его растерянность — Мага просто не видит, зачем это, какие перспективы это открывает, причём тут он, какое место ему тут занять. И хочет ему показать. Постепенно, и даже не ради того, чтобы психику не навернуть — она у Маги куда устойчивее, чем тот думает, в таком смысле, — а ради собственного и чужого удовольствия. — Чего он хочет, он и сам может тебе показать. Смотри. Мира вертит в пальцах свободной руки одноразку, и облачко пара снова чуть окутывает его — так можно себя заземлять, чтобы не ебнуться раньше времени самому. А другая рука тянет за поводок, чуть назад и… Вверх, подсказывая направление собственной мысли. Жест нагоняет команда, звучащая так чётко и твёрдо, что перепутать ни с чем невозможно — это действительно обращение к дрессированной собаке. — Дэн, служить. Всё ради того, чтобы Мага увидел его во всей красе — с тем самым пятном смазки на брюках, стояком, в этом полуобнажённом, одновременно ужасно уязвимом, послушном, но и… Гордом виде. Гордом именно тем, какой он хороший, умный пёс. Денис — очень умный пёс. Но одного он всё равно пока понять не может — чем это всё должно закончиться. Только в отличие от Маги его это… Не волнует чуть более чем полностью. Вопрос Маги понятен, его сомнения тоже — было бы крайне удивительно, если бы этот полный противоречий и неловкостей даже несмотря на то, какой он же умеет быть жадной блядью, человек вдруг просиял и нырнул рыбкой в их феерию сюрреализма, перебирая команды от «голос» до «умри». Понятно, Мага хочет понять, к чему… Это всё. Чем это должно закончиться именно в сексуальном смысле слова, для которого они вроде как должны были здесь собраться, но… Он опускает одну деталь. Им уже охуенно. Даже сейчас, даже так, когда не происходит ещё ничего такого, что можно было бы назвать действительно интимным. В конце концов, иначе бы не было на виду двух буквально мокрых стояков, один из которых Денис прекрасно ощущает, а второй… Отлично видит, сияя где-то глубоко внутри, пока Мира продолжает держать лицо и роль строгого хозяина. А ещё Денис — очень умный пёс, потому что… Потому что он, хоть убей, не помнит, что за команда — Служить. Сидеть, лежать, голос, даже апорт — помнит, а служить — как-то вылетает из головы, но… Но, кажется, не из тела. Потому что пока мозг пытается переварить, что от него хотят, тело само подчиняется. Отнимает руки от затянутых в белые носки стоп Маги, подтягивая их ближе к себе, нелепо немного, забавно даже — запястьями расслабленными к грудной клетке, к подмышкам, сам вытягивается вверх эдаким сусликом, плечи расправляющим и кончик носа приподнимающим и только… Только рот снова приоткрывается, но язык замирает, приклеиваясь к красной кайме и легонько подрагивая, будто в неосознанных сомнениях — не то вывалиться, совсем как у типичного пса, не то остаться хоть немного. По-человечески. Но что точно его не смущает — это действительно расплывающееся на мягких брюках пятно смазки, слишком ярко контрастирующее на такой чувствительной к влаге ткани. Будто даже наоборот, будто он сам хочет его показать — смотри, Мага, представляшь, мне это нравится. Реально нравится. Вот так, когда меня тягают за ошейник и отдают команды как собаке. А ты когда-то боялся, что ты один извращенец, один неправильный. А Мага ведь… До сих пор в каком-то смысле боится. В очень остаточном, и лёгком, но в мозг вбивается одна простая мысль: он вот такой, он извращенец, и это, в целом, хорошо, хотя вроде бы не очень, но есть люди, которые его принимают и любят таким, несмотря на то, что они… Ну, нормальные? Один «нормальный» месяц назад требует, умоляет натянуть себя сразу на два члена, а теперь надевает на живого человека и отдаёт ему команды, будто вот-вот готов вывести его гулять по отельным коридорам. Другой «нормальный» выглядит как самый счастливый на свете и крайне возбуждённый от того, что на него надевают ошейник. Мага вынужден проговорить эту мысль про себя, ещё не принять, но услышать и понять чётко: норма — это вообще понятие крайне относительное. И её вовсе не существует в каком-то простом, прямолинейном смысле. Всё это он пытается осмыслить, пока плавающим и каким-то… До смешного, по-хорошему — но до смешного почти глубокомысленным взглядом обшаривает всё тело Дениса от шеи, перечеркнутой ремнём ошейника, до вкопанных в ворс ковра коленей. А Мира в это время… Мире прямо нехорошо. В лучшем из возможных смыслов нехорошо, потому что для него вся эта картинка рисуется немного сбоку, он видит и профиль, и задранный любопытный нос, и доверчиво, беззаботно совершенно глядящие глаза Дениса, и рельеф натягивающего штаны члена, и… Не может, просто, блять, не может держать себя совсем в руках просто потому, что Денису удаётся вскрыть, выкопать из него всю эту особенную чувствительность и не остаётся никаких причин сдерживать свои эмоции при себе. Только эти самые искренние эмоции — они сейчас не про какую-то ванильность, восторженность или неземную нежность. Мира позволяет себе точно такой же почти звериный кайф владения ситуацией, владения им, Денисом, наслаждается каждым его движением, этой исполнительностью, совершенной животностью. Хочет — и делает ровно то, что хочет, свободно перетягивается через подлокотник, чтобы собственнически перехватить одной рукой чуть расслабленную челюсть, оглаживает большим пальцем мокрые губы, задевает кончик языка. — Видишь, какой он? Блядь, такой… Только погладь хорошо — до смерти своим языком залижет. Умный. Ласковый. И ведь, смотри, он не просто щеночек… Та рука, что удерживает поводок, натягивает его ещё немного, заставляя Дэна прогнуться в спине глубже. А вторая с шеи соскальзывает вниз, щекочет, поцарапывает живот, словно даже почёсывает, сдвигая кожу на рёбрах совершенно определённо предназначенным для любимых питомцев жестом, чтобы следом опуститься ещё ниже. Туда, где пальцы легко собирают в комок ткань штанины на бедре, чтобы натянуть её, обтянуть налитый кровью член, подчеркнуть объём, толщину, всегда выделявшуюся, и костяшками слегка прижать мошонку. — Большой, сильный пёс. Уже достаточно в-взрослый для того, чтобы понимать, зачем ему всё это… Мира, конечно, не боится самого простого и прямолинейного слова, которым «это» можно назвать», но сейчас это вызывает какой-то… Звенящий в воздухе напряжённым ожиданием взрыва эффект, который давит на них обоих. На Магу — пониманием каким-то фантомным того, ч т о сейчас Мира может сказать, на Дэна — тоже, и сильными, по-хозяйски ведущими себя пальцами, которые ощупывают член, яйца, натягивают прикрывающую их ткань, но не стремятся принести какого-то конкретного физического удовольствия. — И для того, чтобы в-водить его на случки. К сукам, которые хотят, чтобы их повязали. Представляешь, Маг? Мага… Представляет. Он молчит, словно голос теряет прямо сейчас, но по резкому вздоху, по тому, как резко, на глазах буквально пунцовеют щеки и дёргаются зрачки, как он весь… Обмякает и вздрагивает, опадает перед Денисом, опускаясь на ковёр уже задницей, как его дыхание срывается, это видно отчётливо — он понимает, и вот сейчас до него резко добирается понимание того, что Мира готовит для него. Эти слова такой мучительно мощной струей кипятка прокатываются от затылка до поясницы, вместе с кровью, автоматически бросающейся в пах, что если бы Денис был самым настоящим псом — он бы на уровне запахов, от возбуждениях меняющихся, мог ощутить, насколько по-новому вдруг Мага начинает смотреть на него, на всю эту картинку, на эту задумку, которая, очевидно, уже даже не является станцией «конечная» на этом пути. И теперь гармония Мириной сцены становится другой — накрепко удерживаемый в его ничуть не забавной, на самом деле, а очень, очень правильной позе, занятой по верно понятой команде, может смотреть на Магу немного сверху вниз. А Мира тянет его за поводок ещё чуть ближе к себе, издевательски осторожно, невесомо почти поддавливая подушечками пальцев на мошонку. — Дэн, как думаешь, ты хочешь, чтобы я разрешил тебе повязать его? Если да… Подай голос. Звенит, кажется, не только в воздухе. Звенит и в голове Дениса, причём с каждым Мириным словом, подкрепляющим бессознательные предположения, к чему он может клонить, всё громче и громче. Пока Мира не произносит то, от чего звон становится настолько громким, что он даже не слышит звук, который пронзает, кажется, звенящую тишину, повисающую в номере с последним словом. Это не лай в чистом виде — так или иначе, голосовые связки человека не в состоянии это исполнить, но это… Нечто ничуть не хуже. Это начинающийся низко и откуда-то глубоко из-под рёбер рык, постепенно становящийся громче, поднимающийся выше, пока не обрывается резкой скулящей нотой, и вправду напоминающей надрывающееся в эмоциях животное, которое не в состоянии выразить их словами, гораздо больше, чем какое-то демонстративное гавкание. Пальцы на руках невольно поджимаются, скребут ворсистый ковёр, а на штанах… Разливается новое пятно, сопоставимое в размерах со всем тем, что было до — но это всё ещё только смазка. И всё это — с неотрывным взглядом на Магу, перетекающим из положения снизу вверх — в неожиданное, но максимально органичное именно сейчас сверху вниз. Просто это пиздец. Это прям… Лютый пиздец. Вот, что задумал Мира. Закрыть сразу две аллюзии, и если с собакой всё более менее понятно, то с Магой… Блять, сколько раз они называли в порыве страсти Халилова жадной сукой, пока тот бился в оргазме от одного только члена внутри, но никогда… Никогда это слово не было уложено в такой буквальный смысл, как на это сейчас своеобразно намекает Мира, и это. Эта мысль, картинка, фантазия, представление, похуй вообще, как называть, это отшибает мозги до темноты перед глазами, которую Мага тоже может видеть — по тому, как чернота зрачков, направленных прямиком на него слишком, реально неприлично стремительно заполняет радужку целиком и полностью. Кажется, он даже не чувствует руки, касающейся его мошонки — изнутри просто от этих мыслей яйца сводит гораздо сильнее, почти до боли, но Мира… Буквально может почувствовать, как она тяжелеет в его руках, пока взгляд жадно ловит меняющееся выражение лица Маги, который… Который обескуражен — слишком мягкое слово, но главное… Хочет. Блять, он хочет, и Денис эту искру в его взгляде не перепутает никогда и ни за что даже с того света. А Мира в это время вглядывается в него, в Дениса, и… Это можно назвать «гордится». Именно так, сверху вниз по ментальной иерархии, сейчас устанавливающейся, он горделиво, одобрительно, покровительственно оглаживает его по макушке, безмолвно хвалит за то, насколько сумасшедше, до звона, блядь, в яйцах органично у него получается сформулировать этот животный звук, и снова отстраняется, вытягивается вдоль подлокотника вальяжно, берётся за одноразку, которая яркостью пластика назойливо мозолит Маге глаза. — Слышал, Маг? Он хочет. А ты? Хочешь узнать, каково это — т-трахаться с таким большим, хорошим псом? Мира не теряет лица абсолютно, такой опции нет, потому что он его и не «надевал» — это он, искренний, и есть. И затягивается демонстративно, лениво немного. Но взгляд, цепкий, внимательный, точно такой же жадный, как у Дениса, обмануть не может — вопрос, который звучит, как упаковка для этой сцены, часть декорации, на самом деле честный, и он ждёт от Маги такого же честного ответа, озвученного и вслух, потому что вообще всё здесь — по обоюдному согласию, и у Маги есть право быть неготовым к… Чему-то. Например, к внезапному предложению проверить, есть ли у него кинк на животных, блядь. И это предложение звучит в ушах Маги настолько ясно и звонко, насколько это вообще возможно. А ещё… Так, что у Маги нет ни шанса от этого отказаться. Потому что Мира знает их обоих лучше, чем они сами. Мира его бережёт — Мага знает, чувствует, что даже сейчас, когда все точки над «и» расставлены, Мира всё равно следит за тем, чтобы не перегибать, никаких блядей или шлюх в отличии от чего-то более… Относительно мягкого в постели не звучит вовсе, он делает всё, чтобы Мага не почувствовал себя внезапно слишком… Слишком, видимо, потому, что думает — будет плохо. Мага и сам не знает пока, будет ли. Но сейчас предлагает такое, не моргнув глазом, и это нахер вышибает, выжигает буквально мозги острой, едва ли переносимой волной возбуждения. Мага хочет. Он хочет… такого Дениса, и хочет представить, каково это — подставляться под… Под кобеля. Подобно самой настоящей человеческой суке. Но он смотрит на них, теперь уже не понимая, остаётся ли в комнате ещё хоть кто-то адекватный, потому что он теперь — точно нет, он теперь с ними, на своём месте в этой игре, и ему всё-таки… Даже немного страшно. По-хорошему, будоражаще, но всё-таки страшно, и ужасно стыдно хоть как-то подать знак согласия, хотя он уже давно знает — здесь можно. Он неловко цепляется пальцами за ковёр, совершенно круглыми глазами смотрит и не может вымолвить ни слова, только шумно сглатывает слюну, которой во рту вдруг становится чудовищно много от одного вида ещё гуще расплывающегося пятна на штанах Дениса. Но Мира, точно как и Дэн, видит этот блеск лихорадочный в глазах, то горение, которое невозможно не расшифровать правильно, и… Усмехается понимающе. За этой усмешкой может стоять буквально что угодно. Двое из тех, кто находится в этой комнате, знают это просто прекрасно. И ничуть не развеивает напряжённого ожидания любых дальнейших действий то, что Мира в безответной тишине продолжает обманчиво мягко: — Можешь не решать так сразу. Давай я дам тебе попробовать? Сядь удобнее. Обопрись на локти, сведи ноги. Мага даже представить не может, зачем. Но так… С такими прямыми, чёткими инструкциями ему гораздо проще, чем с необходимостью определяться с собственными захлестывающими, сковывающими всё тело эмоциями, и, хотя это даже не звучит пока, как безапелляционный приказ — он вообще редко получает их в свою сторону, слушаться всё равно получается проще, чем справляться с дрожью во всём теле. Осторожно, даже скорее настороженно Мага делает, что велят — выпрямляет почти бывшие поджатыми под себя коленки, откидывается, стараясь не думать, насколько дико то, что всё это происходит, блядь, на полу, буквально у Миры под ногами, и снова вскидывает на них обоих внимательный, неуверенный, но главное — ждущий, горящий взгляд. — Дэн, — Мира окликает одновременно голосом и лёгким натяжением поводка. — Знаешь, что делают собаки, когда у них с-стоит так крепко, как у тебя, но под носом не оказывается подходящей течной дырки? Каждое слово сопровождается движениями вездесущей ладони. Только теперь она не ощупывает пах Дэна, а обстоятельно и неспешно, сначала — с одного бока, потом — с другого — стаскивает с него штаны, прямо перед глазами Маги обнажая ужасно мокрый, весь увитый набрякшими венами член с пунцовеющей головкой, поочерёдно сдергивает их с коленей, легким хлопком призывая приподнимать их и помогать. — Уверен, что знаешь. Убеди Магу, что ему понравится, дай понять, как сильно ты хочешь. Мира терпеливо сдёргивает штанины с лодыжек, всё — сам, потому что настоящий пёс с такой непростой задачкой был бы справиться просто не в силах. И всё то время он удерживает Дениса на коротком поводке, совсем близко к себе, а когда заканчивает — приспускает его, снова давая пространство вместе с командой, которая всё это время в горле зреет и остро-сладкой патокой извращённого предвкушения по языку разливается. — Трахни его ногу. Или бёдра, они очень… М-мягкие. Тебе понравится. Он бы ни за что не потребовал такого, если бы Мага по неудачному стечению обстоятельств явился бы к ним в чем-то неприятном, шершавом, или, упаси господь, в джинсах. Но бёдра, ебучие Магины бёдра, такие… Женственные почти, затянуты во что-то мягкое, скользкое, искусственное. А Мире с каждой минутой становится нужно все больше этой животности, настолько естественной в своём желании, насколько вообще возможно, и Магин неверящий свистящий и надрывный выдох это только подхлестывает. И вот это секундное неверие как будто бы отражается в расширенных зрачках Дэна, который действительно на какое-то мгновение… вот почти теряется. С одной стороны — стоящий так сильно, так твердокаменно член, что в какой-то момент, когда Мира стягивает с него штаны и резинка цепляет бессовестно мокрую головку, приходится приложить все моральные и физические усилия, вплоть до титанического стискивания всех мышц ниже пояса, чтобы не обкончаться прямо здесь и сейчас прямо на собственные штаны, а с другой… С другой бьющее по мозгам вот то самое чувство пограничности, которое балансирует на тончайшей грани между «ёбаный пиздец» и «господи боже да». Вот это — снова унизительно. Даже позволять ощупывать собственный, вытянутый наружу язык не так унизительно как… Как трахать чужие одетые ноги. Как будто бы будь Мага обнаженным и на животе — это вполне бы могло сойти за достаточно традиционный межбедренный секс, но здесь… для иллюзий места, увы, не остается. И от этого кровь, до этого целиком и полностью концентрировавшаяся в паху, бьет волной по лицу — обжигает, заставляет щеки гореть, но все равно не умаляет того расфокусированного сумасшествия, которое плещется в расширенных до предела зрачках. С другой стороны… Он ведь товарищ с фантазией. И что такое трахать диванные подушки, когда с личным фронтом временное затишье, прекрасно помнит с глубокой юности. А то, что это как бы не подушки, а живой человек… Все решает считанная мелочь. Натяжение поводка. То самое, которое сейчас руководит его действиями, кажется, гораздо лучше, чем мозги. Которое само по себе срабатывает, как щелчок тумблера где-то там внутри. Все еще примерно вытянутое сусликом тело само качается вперед, просто… потому что может, ладони упираются в плотно сжатые бедра возле самого паха и… дальше — все чисто на автомате. Упереться крепче, придавливая всем своим весом ноги к мягкому ворсу ковра. Подтянуть себя, седлая затянутые в мягкую ткань колени. Наклониться еще чуть вперед, обжигая дыханием из раскрытых губ чужой подбородок, и… И ткнуться. Вот так, по животному, с облегченным, низко вибрирующим рыком ткнуться мокрой, размазывающей липкую смазку по такой же тонкой, скользкой ткани головкой между сдвинутых ног. Реально по животному даже в какой-то…манере движений, что ли — не мягко и плавно, подворачивая бедра в пояснице, а резко, жестко, рвано даже как будто, как самый настоящий, сорвавшийся с поводка пёс. Воткнуться между сжатых коленей, толкнуться сильнее, дернуться назад, высвобождая багровые венки — и обратно, в шершавую плотность горячей ткани. — Дэн… Дэн, Дэн, Дэн, блять, ты… Такой ты… Мага под ним весь сжимается в тесный комок мышц и даже это шипение выпускает таким сдавленным, таким неверящим, таким шелестящим, что все звуки сливаются в один — долгий, протяжный, неожиданно даже для него самого срывающийся в громкий, ужасно чувственный и надрывный, весь насквозь пропитанный смущением и влажный всхлип. Это пиздец. Пиздец, просто полный и тотальный пиздец, ударяющий по затылку обухом — Мага же даже не поверил всерьёз в то, что Дэн реально это сделает, а потом был уверен, что ему понадобится, ну… Как минимум больше времени на то, чтобы решиться на что-то такое, но… Нет. Нихуя. Он просто берёт, практически накрывает его собой, и… И всё, блядь. И становится видно, как пунцовая от напряжения головка проталкивается между его бёдрами, которые не трясутся мелкой дрожью только потому, что придавлены весом тела. Чёрт знает, что шибает раньше, сильнее или значительнее. Слишком много триггеров на Магу накатывает разом. Может, само понимание того, что, кто и как с ним творит, будто нечто абсолютно естественное и правильное. Может, это рычание, протяжное и пробирающее до костей, передающее вибрацию в его собственные мышцы. Может, то, что от Дэна валит жар. И это нихрена не метафора. Он даже не наваливается всем телом, но у Маги ощущение, будто он резко шагнул в парилку, лицом, всем телом, всей неприкрытой одеждой кожей сунулся близко к раскалённым камням, и сухой жар буквально лижет его, а вместе с ним приходит какое-то фантомное ощущение, будто он по сравнению с Денисом сейчас… Гораздо меньше. Меньше, компактнее… Уязвимее? Этот толчок настолько резкий, что у мозга нет шансов — он мгновенно, не сходя с места, подкидывает картинку, на которой Денис точно так же резко, по-животному рвано трахает его по-настоящему, и никаких сил на то, чтобы обдумывать, включать рациональность, взвешивать что-то у себя в голове не остаётся — Мага хочет. Хочет скулить, выть и подставляться, хочет, чтобы его подложили под Дениса совсем обнажённым, как самую настоящую суку под кобеля. Хочет так сильно, что извивается весь под Денисом, взгляд прячет — не может, просто не в состоянии смотреть на то, как влажный, блестящий от смазки член оставляет разводы смазки и вталкивается между его ног, потому что это слишком сильно шибает по мозгам, и натыкается… На Мирин взгляд. Они достаточно давно втроём, чтобы третий взгляд на стороны перестал казаться чем-то откровенно и сильно будоражащим нервную систему, но сейчас он именно смотрит. Цепко, жадно, сверху вниз. Въедается в них обоих буквально затянутым пеленой взглядом, с закушенной губой, с напряжёнными и скрещенными бёдрами, с испариной на висках, такой, блядь, что Маге от них обоих так плохо, что хорошо — до головокружения. Словно он на новой тачке разгоняется с нуля до сотки за пару секунд. Но это иллюзия. Очевидно, это иллюзия, потому что Маге кажется, что уже этого — много, а Мире… Мире, судя по всему, так не кажется совсем. — Такой — какой? По-моему, охуенный. Но… У Миры с некоторых пор — неугомонные руки. Руки, которые не просто скрещенными на груди остаются, пока с языка сваливаются приказы или язвительные комментарии, а касаются постоянно. Направляют, подталкивают, сжимают. И всерьёз, в здравом уме себе представить, что такого Дениса можно не трогать и тем самым не доводить дольше пары минут он просто не может, а следовательно, пальцы снова тянутся вперёд. От загривка — вниз, по позвоночнику до самой поясницы, чтобы собрать на подушечки собирающуюся влагу. Оттуда — дальше, пока раскрытая ладонь не проскальзывает между бёдер Дэна и не накрывает широко сразу всю мошонку. Мира оглаживает бархатистую, совсем гладкую кожу издевательски легко, невесомо почти, а следом — сжимает, оттягивает плоть вниз намного жёстче, на грани между настоящей болью и чем-то, что в очередной раз выдерет из глотки Дениса рык. — Сильнее, Дэн. Или это — всё, чего т-тебе будет достаточно? Сильнее, и… Вылижи его соски. Футболка должна быть мокрой, чтобы я видел, как они торчат. Мага всхлипывает оглушительно и пытается ухватиться за ворс ковра, не понимая, в какой момент так резко вдруг потерялся, что из головы спешно убираются все лишние мысли. А Мира подкрепляет свои слова своеобразно — пока одна рука снова чуть натягивает поводок, но уже подталкивая голову вниз, ближе к Маге, к его шее, грудной клетке, другая надавливает костяшкой на чувствительное место под яйцами, не выпуская их из широкой ладони, и, словно невзначай, оглаживает туго сжатые мышцы входа, как будто не может определиться — хочет он Дэна так или нет, или чутко отслеживая, как послушный пёс будет справляться с таким… Насыщенным набором ощущений. Проблема лишь в том, что пёс, вроде бы, слишком послушный, чтобы позволить себе не справиться с этим феерическим набором, но с другой стороны… он, блядь, тоже не железный, а Мира прикладывает все возможные и невозможные, просто титанические усилия, чтобы он ебанулся наглухо раньше, чем дело дойдет до чего-то большего, чем трение краснеющего все ярче, почти как самый настоящий собачий, а не человеческий, члена о скользкую синтетическую ткань. И это, наверное, первый раз за этот вечер, когда, вопреки всей идеальной в сферическом вакууме послушности, он… срывается. Совсем коротко, буквально на одну секунду, но резко взметывает кудряшками, оборачивается через плечо и сверкает какой-то совершенно нечеловеческой чернотой под неприлично длинными ресницами, которую идеально дополняет быстрый, низкий, будто предупреждающий рык — ровно так, как это делают самые настоящие псы, когда кто-то решается побеспокоить его в тот момент, когда добыча плотно зажата лапами и готова к употреблению — и не важно, в пищу ли или… каким-то иным способом. И даже если это хозяин, которого он никогда в жизни не укусит, предупреждать на уровне рефлексов зов природы запретить не в состоянии. Это вообще не про прикосновение пальцев к плотно сжатым и, в отличие от члена, абсолютно сухим мышцам — нет, к этому у Дэна нет вообще никаких претензий. Может быть это несколько неожиданно в контексте того, какие собственные желания… или даже предложения Мира озвучивал чуть раньше, но какие еще идеи витают в его сознании — неведомо даже Всевышнему, но… В целом, он не имеет ничего против. Скорее это как будто бы про недовольство тем обесцениванием, которое объективно наигранно выдает Колпаков — вот про это самое «или это — все?». Как будто бы этот рык — это вот то самое человеческое «хера с два», которое даже на бессознательном уровне подается так, как будет органичнее всего в таком… течении событий. Но ровно так же, как это обычно происходит со слишком увлеченными добычей собаками, Дэн, конечно, рычит, но… продолжает. Продолжает именно так, как ему говорят. Член дергается между чужих коленей и тычется еще глубже — куда-то практически в шерстистый ковер, от которого становится не легче, наоборот — головка начинает почти зудеть, вызывая дрожь крупную по всему телу, пока язык… Да, он тянется за поводком, тянется ближе и… делает это. Не так, как обычно, когда губами накрывает соски Маги, втягивает в рот, прикусывает кончиками зубов, дразнит… нет. Сейчас — не так. Сейчас только языком, мокрым, широким, расслабленным прикоснуться и мазнуть, сразу же, с первого буквально движения подсвечивая напрягающий комочек сквозь промокающую ткань. А следом еще. И еще. Не дразняще, не остро, а наоборот — шершавыми даже будто бы сквозь ткань лакающими движениями, сначала один, пока пятно слюны не растекается почти на всю грудную мышцу, а следом, с жадным взглядом, снизу вверх прожигающим подбородок — к другому. До этого момента Маге почему-то казалось, что так смотреть умеет только он сам. Как будто бы он застолбил это право, этот чемпионский титул имени самого жадного взгляда во вселенной, и никто не может на него посягнуть. Но получается, что может. Получается даже, что на секунду, две или несколько Мага под этим взглядом оказывается совершенно захвачен слегка абсурдным, фантомным чувством, будто его сейчас… Просто разорвут. Сожрут. Живого места не оставят, а не просто трахнут, и это ощущение оказывается настолько ярким, что он скулит. Не тогда, когда язык раз за разом задевает ужасно чувствительные соски, и не когда Мага шипит, извивается неловко и пытается как-то уложить в голове мысль о том, что он весь буквально перемазан слюной, и футболка липнет к телу, а именно под этим чисто звериным взглядом. Откликается на него вырывающимся инстинктивно, тихим, тонким и жалобным звуком, который балансирует между бьющим по мозгам возбуждением и каким-то естественным, природным, простым и человечным страхом меньшего перед большим — точно так, как было бы, если бы в таком положении над ним нависал самый настоящий крупный пёс. С клыками, сумасшедшим взглядом, и… Блять, и членом, мокрую влажность и ужасную твёрдость, горячность которого легко почувствовать даже сквозь одежду. Он забывает даже, что должен что-то сказать. Забывает на короткие мгновения о том, что где-то там дальше, у Дэна за спиной, есть Мира, который контролирует ситуацию. Но при этом всё, чего ему хочется, и что так не можется сделать — раздвинуть шире ноги, и… Уцепиться хоть за что-то, поэтому руки неловко пытаются обхватить шею, плечи Дениса, сжаться хоть на чем-то, пока всё тело, как может, бьётся и выгибается, подставляется под шершавый язык. — Не рычи, мальчик. Я понял. С-совершенно зря в тебе сомневался. Голос у Миры практически урчит успокаивающе, согласно, и при этом самую чуточку, по-доброму насмешливо. Он не отбитый бдсмщик, чтобы закатывать истерику из-за того, что разумеется само собой — естественно, собака будет недовольно рычать, если позволять себе с ней вольности. Но ведь это не просто какая-то собака. Это его любим, а я собака. Стоит ли на неё злиться из-за этого? Нет. Будет ли Мира останавливаться в попытке намотать её нервы на кулак? Да тоже нет. И что творится в его голове, не знает даже он сам, но есть… Что-то особенно исключительное, что-то про ту самую животную иерархию в том, чтобы позволить своему псу трахнуть такую породистую суку, а потом взять его самого. Или одновременно. Или… Вариантов много, но пока рука исчезает с промежности Дениса. Хотя бы просто потому, что Мира тоже слышит этот жалобный Магин скулёж, и ему жизненно необходимо увидеть его лицо. Ради такого он даже поднимается с кресла, но ненадолго — седлает подлокотник, вальяжно перекидывая одно колено через другое, и снова тянет за поводок. — Так красиво сделал, Денис. Такой молодец. Поднимись чуть выше, мне кажется, т-тебе неудобно тереться об коленки. Ты ведь знаешь, куда действительно хочешь загонять свой член? Видеть Магу, мокрого, такого… Это можно назвать даже беспомощным, с этими разводами и остро напряжёнными сосками — невозможно почти, но Мира хочет больше грязи, больше этой влаги на нём, всей, какой только можно. И тянет выше не просто так — не только за тем, чтобы видеть, как Денис пытается и пока что никак не может трахнуть его, тычется куда-то под яйца, наверняка уже потяжелевшие тоже. — Л-лицо тоже нужно вылизать. Ты ведь у нас настоящий пёс. Господи, блять, если Денис думал, что ёбается на всю голову в тот момент, когда ему было оглушительно тесно внутри Миры, когда эту тугую влажную тесноту разделял с ним член Маги — он снова заблуждался. Потому что сейчас… это феерический пиздец и такой парад отрывочных мыслей, рвущих сознание в разные стороны, что в ушах, кажется, оглушительно звенит от этого внутреннего голоса, который вопит невпопад всё и сразу. С одной стороны, хочется выцепить вот это удивительно любопытную разницу — они вроде бы как еще ни разу не вписывались в полноценные Тематические сессии, но тем не менее, Дэн прекрасно знает, как оно должно работать, когда за любое непослушание обязательно следует наказание. А сейчас вместо него за этот предупредительный рык он как будто бы наоборот получает… одобрение? За ту реалистичность и правдоподобность, в которую он вообще не пытается целенаправленно, которая выходит сама собой, просто потому что тело невероятно органично входит во всю эту… игру, если это всё еще можно так называть. С другой стороны, те слова, которые произносит Мира, те команды, которые он отдает, это настолько… и грязно одновременно, невыносимо грязно, унизительно и прекрасно одновременно, и это «прекрасно» вместе с тем одобрением как будто подстегивает еще больше, еще шире плечи раздвигает, заставляя чувствовать себя еще больше, еще… весомее над Магой, который ну никак, казалось бы, не может быть меньше него самого, но… Оказывается, может. Сейчас — вообще едва ли не будто вдвое меньше, хрупче, вопреки тому, насколько за последнее время он на самом деле возмужал, вымахал в плечах, скулах и вообще… расцвел, как самый настоящий восточный принц. Только сейчас этот горделивый принц скулит настолько… жалобно и жадно одновременно, что это просто, нахер, срывает все стопора. Дэна даже тянуть за поводок не нужно — он сам срывается вперед. Еще ближе, так, что дыхание через раскрытый рот обжигает всё лицо Маги, так, что член, тёршийся только что о колени буквально втыкается между сжатых бёдер у самого основания, у паха, головка тычется в тугую мягкость запрятанной под нежную ткань чужой мошонки, и… И язык, тот самый, широкий, влажный, шершавый без секунды раздумия, без капли сомнения… Нет, не губ касается, как мог бы по-хорошему, по-человечески. Он ложится на подбородок и скользит вверх через всё лицо — через губы дрожащие, через нос, через лоб до самой отрастающей челки. И еще раз — от нижней челюсти по щеке, по ресницам, по векам, бровям… Еще — по острому углу вверх, к скуле, к виску пульсирующему. Снова и снова — в такт дерганым толчкам поджимающихся ягодиц в горячую тесность между сведённых бедер. Мага хнычет, воет тонко длинно, протяжно, на одной монотонной ноте, которая всё норовит сорваться то совсем высоко — когда язык, а вместе с ним и жар, и влажность пропадают на секунды, с которых всё начинается заново, то на какие-то… Блять, не слова даже — обрывочные звуки, из которых потенциально что-то может сложиться, но… Не выходит. Не получается. Вся холёная спесь, вся горделивость, всё изящество слетает — он жмурится, вертит головой, как будто хочет увернуться, но на деле — подставляется под эти движения, и даже на секунду не поджимает распахнутые губы, с которых всё продолжают, и продолжают, и продолжают срываться ноющие, всхлипывающие звуки, всё больше похожие на жалобное взвизгивание. А как не продолжать? Как вообще, блядь… Быть, если всё твоё лицо, вся грудь мокрые от слюны, если щеки обжигает тяжёлое, густое как будто бы и влажное, совсем звериное дыхание, и между ног, словно бы наглухо игнорируя его изначальную природу, реально как… В течную суку, будто в девочку, прямо в промежность врезается член? Так, что даже не скажешь — тише, нежнее, или сильнее, или ещё хоть как-то, потому что животное просто будет брать то, что ему нужно? Пиздец. Пиздец такой, который терпеть невыносимо, но не потому, что мозг взрывается потребностью выдраться, а потому, что надо… Больше. Это же Мага. Это Мага, который в словаре никак не может найти слово «достаточно», чтобы наконец понять, что же оно всё-таки означает. Ему надо больше даже тогда, когда он не понимает, чего больше, и почему ему надо, не отфильтровывает ещё, просто чувствует, что язык, оставляющий мокрые тёплые разводы на веках, на лбу, на подбородке даже — это и стыдно, и унизительно, и хорошо, и очень, очень, по-блядски горячо. — Охуенно. Дэн, просто охуенно. Кто точно понимает, что чувствует — так это Мира. Он не скупится на одобрение, он не стесняется жадно наблюдать за каждым движением языка, он даже… В конце концов понимает, что ему тяжело с собственным ноющим членом, и накрывает его ладонью, сжимает, оглаживает до той степени, чтобы почувствовать какое-то облегчение и вернуть себе ясность ума. И под дулом пистолета он бы не сказал, что лучше — теоретически оказаться на месте Маги или смотреть на весь этот мокрый бардак сверху, управлять им, но, пожалуй, всё же именно здесь его место. Хотя бы потому, что у Маги есть то, чего ему не хватает — стыд. Стыд, который делает картинку, весь кадр, всю эту историю ещё большее ярким и красочным. Мира собирается сказать что-то ещё, может быть — разрешить Дэну укусить Магу хотя бы за горло, которое он так старательно подставляет, пока вертится под ним на полу, но не успевает — Мага вскрикивает. Каким-то чудом он вспоминает, с чего вообще начинаются эти приказы, какой посыл для них у Миры был, и какой-то особенно резкий толчок, когда головка мокрого члена приходится ему едва ли не под нежную точку за яйцами, выбивает из него хриплое, просящее, влажное даже по звучаниям: — Я хочу! Хочу, пожалуйста, можно я… Можно мне… Мира… Но, если честно, Мира и сам забывает уже, о чём спрашивал. Его настолько увлекает вид почти дикого, но сидящего на его поводке, потрясающе красивого в своей естественности пса, что скулы сводит, в голову пульс стучит, едва ли не плывёт перед глазами всё остальное, что не в фокусе — напрягающиеся ягодицы, эти толчки, мечущийся Мага. И с трудом выныривает из этой вязкости. Конечно, не слышать Магу нельзя. И, конечно, Маге можно — Мира понимает его, не надо даже ничего своими словами называть. Но есть нюанс: Мага одет. Мага даже не готов. А Денис заведён так, что это… Господи, блядь, это настолько интересно, что Мира едва ли не воздухом захлёбывается, когда понимает, что сейчас Дэну придётся остановиться. Каким-то образом заставить себя послушаться, остыть хотя бы на какое-то время и потерпеть. — Можно. Тебе всё можно, М-мага, раз ты хочешь. Дэн… Мира окликает его, но не тянет поводок. Он мог бы. Мог бы прямо сейчас, сразу дать понять, что от него требуется, но отказать себе в том, чтобы посмотреть, как Дениса отреагирует, сможет или нет заставить себя остановиться по одному только голосу, по одному приказу, не получается. И новая команда звучит без всякого дополнительного подкрепления, на одном только ожидании послушания. — К ноге. Всё, что он делает — это как-то автоматически даже хлопает по собственному бедру раскрытой ладонью точно так, как это делают с собаками, но не до конца отдавая себе отчёт в том, с какой правдоподобной лёгкостью у него это выходит. Интересно, как бы в такой ситуации отреагировал настоящий пёс? Сразу ли бы он оторвался от своего занятия, полностью потерял мысль, сморгнул наваждение и побежал навстречу хозяину? Или же есть какие-то моменты, в которых никакая, даже самая жесткая дрессировка не в состоянии беспрекословно победить животные инстинкты? Иначе, как животными инстинктами, все то, что творит Дэн в этой ситуации, не назвать точно. Забавно, насколько это контрастно относительно того, как еще недавно они взаимодействовали и вдвоем с Мирой, и втроем на таком уровне чувственности, в котором физические ощущения, кажется, вообще несравнимо менее важны, чем вот эта эмоциональная близость, которая целиком и полностью наполняла те моменты. В которой вообще не было ни слова, ни жеста про что-то банально физиологичное, и вот сейчас все это… как будто бы накопилось и выливается в такой… для кого-то неприглядной, а для кого-то сумасшедше возбуждающей манере. Он даже как будто бы не сразу слышит Миру. Точнее, слышит то сразу, но сквозь туман и пелену слившихся в один протяжный скулящий звук стонов Маги, которые разжигают все животное еще сильнее, заставляют вталкиваться между его ног членом еще быстрее, резче, и… и блять, как же долго эти слова доходят до коры полушарий, которые должны как-то распознавать и анализировать информацию. А когда наконец доходят… Он рычит. Снова. И совершенно натурально как самый настоящий пёс еще продолжает на автомате, будто по инерции, еще доталкиваясь, доразмазывая мокрой головкой липкие следы на Магиных штанах, прямо по его промежности, пока взгляд изподлобья, из-под прилипающих ко лбу кудрей с этим самым рыком мечется через плечо, выказывая всё возможное недовольство такой командой, потому что… Потому что в отличие от Миры, он просьбы Маги сейчас просто не в состоянии понять, понять, что ему светит, если он прислушается к этой команде, но… Но и не прислушиваться полностью он тоже не может. И это настолько живо отражается в эмоциях на лице, которое воистину больше похоже сейчас на максимально сосредоточенную морду, когда рычание постепенно становится тише, переходя в шумное дыхание через раскрытый рот и раздувшиеся ноздри, когда толчки становятся все реже и реже, пока бедра не замирают полностью, и наконец… Он все же слушается. Демонстративно нехотя, глядя исподлобья почти обиженно, но все же отталкивается ладонями от дрожащих бедер и соскальзывает с них, нарочито цепляя плечом колено Миры, прежде чем всё же послушно привалиться боком к бедру ровно в том месте, по которому хлопах ладонью сам Колпаков. Мире остро жаль одного — Денис не видит, не понимает даже, как он выглядит именно в этот момент. Может, так тоже хорошо, что для каждого из них в этом… Процессе свой особенный кайф, каждый закрывает свои потребности, но Мире так чудовищно сильно, почти как восторженному ребёнку, хочется этим просто поделиться. Он ведь, совсем обнажённый, ничем не скованный, вибрирует весь. Замирающие бёдра, развернутые плечи, на которых тонкой пленкой лоснится пот, широкая спина — всё пышет жаром, всё будто бы мелко дребезжит, как запущенное, но не нашедшее возможности выплеска и взрыва оружие. Как бомба, которая так и не разрывается, хотя кажется, что сейчас пора и уже можно. И этот рык… Сука, за этот рык Мира сам готов душу продать. За него, а ещё — за понимание, что это его пёс, который слушается. Вопреки всему слушается. Даже когда тяжело. Даже когда приходится отдирать себя от мокрого, тёплого, мягкого, скулящего Маги. Вот так, неохотно, своенравно, характерно, но всё равно приходит в ноги, жмётся, приваливается, ещё немного — и будто бы заворчит, зафырчит совсем по-собачьи. Если бы у него были такие же длинные, как у собаки, уши, они бы трепетали и дёргались от раздражения, если бы был хвост — он бы бил по Мириным голеням тяжело и сильно. Их нет, но Мира способен это ощутить и представить, даже не закрывая глаз — настолько сильно, настолько по-настоящему, настолько правдоподобно ощущается каждый его жест. Всё это налитое силой и вибрирующее недовольством и покорностью одновременно великолепие не трогать невозможно. И это вообще — не какая-то история из Темы, не голимый и дешёвый БДСМ, где есть прямолинейный доминант и послушный саб, не история про то, что Мире нельзя как-то всё это выражать — нет, это вообще другое. Поэтому… Блядь, наверное, впервые Мире так сложно от того, что ему нужно быть везде и сразу. Но это приятно. Словно ещё один бонус к тем эмоциям, которые его перехлёстывают — ему нравится держать всё в голове, думать за двоих, ему нравится знать, что у него обоих с ума получается сводить, и всё — шаг за шагом, постепенно. — Тише. Не рычи на меня. Знаю, что обидно. Но Маге надо раздеться, подготовиться к тебе, мы ведь н-не хотим, чтобы ему было больно? Мира легко тянет Дениса за волосы на макушке и прижимает виском к своему колену, заглаживая, пока — мимолётно. А боковым зрением следит за совершенно осоловелым Магой, который одновременно пытается вспомнить, как дышать, и уже неловко садится на месте, почти машинально стаскивая с себя футболку — разгорячённый, взмокший, даже не пытающийся утереться. Хорошо, что он так легко Миру понимает — даже обращаться к нему лично не надо. И хорошо, что мыслей у Маги в голове не остаётся совсем никаких, разве что только о том, что пропадающий жар, близость — это то, от чего у него будто кожа болезненно ноет, но так хотя бы можно сделать какой-то равномерный вдох, который заставит его лёгкие раскрыться. Маге даже на секунду ошибочно кажется, что он готов вообще ко всему. Наблюдать за тем, как Дэн вопреки всему Миру умудряется услышать и его послушаться — почти настолько же дико, насколько ощущать на себе этот всё сознательное выжигающий напор, но теперь он вроде бы понимает, вообще всё понимает, и всё равно… Вздыхает рвано, когда сам пытается подняться, соскрестись с пола — ему кажется, ему надо хотя бы на кровать, но слышит только: — Нет. З-зачем остановился, Мага? Раздевайся тут. Мага, не успевший даже на колени подобраться, замирает так непонятливо, с таким невозможным выражением лица, что Мира не удерживается — фыркает сам. И ничего не объясняет. Терпеливо ждёт, пока до Маги дойдёт — ничего по-человечески сегодня не будет, по крайней мере — не сейчас, когда с шеи Дэна не снят ошейник, а сам нашаривает под собой, где-то под боком смазку — он всё, что ему нужно, предпочитает держать при себе, чтобы сократить нелепые телодвижения в пространстве до минимума. — А мы с Денисом посмотрим. И на то, как ты растягиваешь свою задницу под него, тоже. У Миры каждое слово — мёдом на языке. Он скатывается с подлокотника обратно в кресло, наблюдая и за реакцией Дэна, и за тем, как Мага, только собирающийся для того, чтобы стянуть с себя мокрые, перепачканные смазкой штаны в таком, сука, нелепом, унизительном положении, заново спадает с лица. Он знает, прекрасно знает, что Мага… Не то, чтобы не любит такое — тут по-другому, скорее ужасно стыдится делать это, засовывать в себя пальцы на чужих глазах, и подобные шоу устраивает редко, предпочитая, чтобы это его тянули и выглаживали изнутри. Но скомандовать Дэну вылизывать его задницу или заниматься этим самому — слишком просто. Такое можно провернуть и в любой другой момент. А сейчас посмотреть на то, как они оба — Мира всё имущество собственное готов поставить на то, что по-хорошему нелегко это будет даваться обоим, не только Маге — будут это терпеть, изнутри полыхая… Вот это — далеко не всегда. — Дай это Маге. Сам. Вместо того, чтобы просто бросить тюбик в сторону Маги на пол, или даже подняться, Мира на раскрытой ладони протягивает его прямо Денису под нос. Недостаточно близко, чтобы этот жест был слишком… Навязчивым, что ли, но достаточно для того, чтобы было понятно — он знает, что у настоящего пса для того, чтобы сделать это, опция всего одна. И что это своего рода… Необходимость дать своё согласие на то, что Мага действительно будет делать всё это сам прям перед его глазами. А в ответ получает… Не то недоумение, не то непонимание длиной в несколько долгих секунд, в которые неприлично длинные ресницы соприкасаются и снова размыкаются, раскрывая мутный, осоловелый взгляд, который пытается сфокусироваться на этом самом блядском тюбике, лежащем в чужой руке. Где-то на подсознательном уровне, потому что логически целенаправленно думать он уже точно не в состоянии, Дэну кажется, что дальнейшее развитие событий… как будто бы очевидно? Понятно, что он не может растягивать Магу сам, потому что настоящей собаке это делать попросту нечем, но у него почти нет сомнения, что хотя бы для начала следующей командой будет вылизывать — вылизывать Магу там, расслаблять своим языком, раздразнивать ровно так, как сам Денис любит даже вне каких-то попахивающих зоофилией образов. Он ведь и в обычной жизни с нескрываемым кайфом лижет плотно, широко, не только точечно — кончиком языка в тугое кольцо мышц, а вот так же, влажно, длинно, через всю промежность, по всему паху, от копчика до щели уретры на головке, и он бы с искренним кайфом повторил всё это и сейчас, но… Но когда Мира хочет добить, причем не его одного, а их обоих сразу — Мира знает, что делает. Потому что хоть как-то участвовать в процессе, хотя бы приносить удовольствие, даже если при этом ты от этого физиологически ничего не получаешь — это все равно проще, чем просто… смотреть. Смотреть, изнывать, умирать от возбуждения, но не иметь возможности ни дать, ни самому испытать облегчение. И вот конкретно сейчас… он уже, кажется, даже не ручается, что сможет это. просто стерпеть. Но не проверишь — не узнаешь. Именно поэтому с каким-то нескрываемым сомнением настороженным, напряженным, таким, в котором почти видно прижатые к голове ментальные собачьи уши, шея жилистая всё же тянется вперед… и зубы смыкаются на тюбике без единой попытки хотя бы случайно напрячь мышцу руки — только уже после, когда приходится снова оттолкнуться ими от щекочущего ладони ворса ковра, чтобы снова развернуться на коленях, подтянуть себя ближе к… черт возьми, кажется, реально буквально пахнущему возбуждением — так сильно, как Дэн не чувствовал никогда, будто сейчас обоняние человеческое реально сменяется собачьим нюхом — Маге, ткнуться носом, скулой, от пота влажными в судорожно вздымающуюся грудную клетку… и выпустить перепачканный слюной тюбик прямо на втянутый от напряжения живот. У всего, что делает или велит делать Мира, обязательно находится какой-то дополнительный смысл. Сейчас — в том, что Мага оказывается абсолютно… Заворожён одним этим простым действием. До него же всё никак не доходит окончательно, ради чего в целом эта сцена им двоим, но почему-то, именно следя за тем, как Дэн естественно, не задумываясь ни на секунду, выполняет эти абсолютно простые действия совсем по-собачьи, он… Понимает. И Денис, и Мира ему безмолвно напоминают о том, что это не просто какой-то более грубый, более жёсткий, более грязный секс, а прямо вот… Такой. Такой, где теперь уже его, Магина рука на автомате тянется к затылку Дэна — пригладить взмокшие кудряшки благодарно, прочесать затылок пальцами всё ещё слабыми, мягкими, такими до самых кончиков растерянными, но ласковыми, на мгновение прижать к себе, к обнажённой груди — виском. Для мозга — слишком много информации. Слишком много триггеров, которые валятся, и валятся, и не перестают, но это, кажется, даже к лучшему, потому что в конце концов Мага перестаёт пытаться проанализировать всё и сразу, как-то справиться, вместо этого — концентрируется на главном. На том, что Мира предлагает, и что это ужасно, ужасно просто блять неловко, но… Мага смотрит на Дениса и понимает — он хочет видеть. Хочет видеть, как этот большой, невыносимо сильный, жадный пёс будет вглядываться в него и сходить с ума, потому что это, опять и снова, внимание. Внимание только для него. Магу на самом деле так… Просто купить. — Умница, мальчик. Иди с-сюда, ты нужен мне здесь. Мира нарушает этот осмысляющий контакт взглядов, аккуратно, но твёрдо притягивая Дениса к себе. На этот раз он не разменивается на команды, а просто тянет сам — за поводок и за предплечье, и идёт дальше: утаскивает Дэна к себе, зажимает его плечи между собственных разведённых коленей, натягивает ремешок поводка прочнее, пока вторая рука ложится поперёк груди и шеи в своеобразном объятии. Мира хочет так — своим телом впитывать его эмоции, эту вибрацию, трепет животный, прижимаясь к широкой спине и даже по-хозяйски вальяжно устраивая острый подбородок на растрёпанной макушке. Точно так, как он мог бы обнимать настоящего большого пса, сидящего у его ног. А ещё эта поза особенно удобна потому, что Дэн будет слышать каждое его слово практически на ухо. — Мага? Мы готовы смотреть. Зато Мага смотреть нихрена не готов. Точно не на то, как обнажённый Денис с практически прижатым от напряжения к животу членом выглядит в сочетании с Мирой, накрывающим его так… Не небрежно, не снисходительно — это не те слова, но так, словно он имеет на это все права. У него просто не получается, он как-то неловко ворочается и вертится на полу, не понимая, что ему делать, и вообще… Это, кажется, первый раз, когда Мага не может найтись — у него трясутся руки, трясутся колени, он как будто бы не может вспомнить о том, что это его коронное — раздеваться, показывать себя, сводить собой с ума, даже не понимая, что так — тоже потрясающе. Что есть нечто особенное в краске, его щеки заливающие, и в этой видимой неловкости. Ему кое-как удаётся содрать с себя штаны вместе с носками, но следом он опять замирает, и едва ли не пытается прикрыться, тесно сводя бёдра между собой и сжимая в трясущейся ладони тюбик, на пластике которого, кажется, даже чувствуется тонкая плёночка слюны. Нужно как-то лечь, как-то повернуться, все эти мысли лихорадочно пульсом долбятся в висок, а тело — совсем деревянное, отказывающееся гнуться. Мира решает ему помочь. Совсем немного — разбавить наблюдающую тишину собственным голосом, чтобы оттянуть немного сосредоточенного внимания и своего, и Дениса, только вот помощь ли это настоящая — большой, очень большой вопрос. — Смотри на него, Дэн. Внимательно смотри. М-мага будет стараться для тебя. Представляешь, если бы… Мага рвано вздыхает, думая, что хотя бы к этому у него уже есть резист. И под звуки голоса действительно прикрывает глаза, чтобы кое-как откинуться спиной обратно на ковёр, подогнуть колени, пока совсем немного развести их в стороны и немного прогнуться. Мага думает: главное — глубоко дышать, а Мира стискивает руку, обёрнутую вокруг шеи и грудной клетки Дениса, крепче, натягивает поводок в ладони почти у самого основания, и наваливается на него немного, тянется к уху, прижимаясь острой скулой к виску. И тон его — тихий, вкрадчивый, обманчиво-мягкий. — Если бы ты не послушался и о-остановился, то пришлось бы кончить прямо так, просто пометить спермой. Но в этом бы не было смысла. А ты умный пёс. Ты знаешь, что твои инстинкты т-требуют не просто член загнать в первую подходящую щель, а завалить самую подходящую суку, и кончить глубоко-глубоко внутрь, чтобы… Мира следит за тем, как Мага щёлкает крышкой, выливает на пальцы какую-то даже по его меркам скромную порцию смазки, и… Хочется сказать — тянется, но тут уж скорее — пытается дотянуться до себя, вытягивает руку между разведённых бёдер. А когда видит, как подушечки на пробу касаются промежности, находит этот момент лучшим, чтобы закончить начатую мысль. — Чтобы обрюхатить её. Правда ведь? На самом деле, Мира выбирает очень правильную тактику, потому что Дэн действительно готов, он уже хочет видеть… видеть это, видеть, как раскрасневшийся, ужасно смущенный и в то же время такой горячий, желающий этого Мага будет готовить себя, засовывать в себя пальцы, будет капать смазкой на пол прямо из собственной задницы под двумя намертво прикованными к нему взглядами. И он прекрасно это осознает. В отличие от Дэна, которому всё еще очень тяжело соображать, который действует исключительно на внутренних инстинктах, и которому тем тяжелее оторвать себя от чужого горячего тела, чем ближе он к нему находится. И черт его знает, сколько бы еще Сигитов соображал, мучился внутренними конфликтами между желаниями и командами и скрипел, рычал, противясь самому себе, но… Мира решает всё за него, и делает всё абсолютно правильно. И даже сейчас может прочувствовать все эти конфликты буквально под своими руками, ощутить, как напряженно дрожит от них укрытое этими импровизированными объятиями тело, как все равно бессознательно пытается потянуться вперед, как раскрываются лопатки от тяжелого, глубокого дыхания, как проступают капельки пота на обнаженной спине. А потом произносит то, от чего у Дениса просто крепким поставленным ударом выбивает весь воздух из легких. Нет, у него нет какого-то фетиша на подобные… процессы в человеческих организмах, он вообще не фанат всей этой детско-родительской истории и уж точно пока даже близко не испытывает готовности становиться частью чего-то такого в реальной жизни, но то, как говорит это Мира, как это вписывается во всю ту сюрреалистичную реальность, в которую он погружает их всех втроём, это… Это пизда. Хорошо, что он держит этот блядский поводок действительно крепко, потому что тело само совершает настолько резкий, рваный, жадный рывок вперед, что идеально удерживающий его ошейник врезается в шею настолько, что вполне имеет возможность оставить на ней некое подобие странгуляционной борозды. И именно это обрывает вырывающийся из груди… не рык даже, это уже скорее натужный вой, одновременно требовательный, звериный, но в то же время жалобный, обрывающийся надсадным скулящим хрипом, когда кожаная полоска сдавливает глотку и не позволяет дотянуться хотя бы до чего-нибудь, хотя бы до отставленной в сторону стопы, до Маги. Маги, которого этот внутренний зверь, которого магически пробуждает Мира, реально, сука, до судорог, до воя животного, до раздираемого в эту секунду пальцами ковра, в который впиваются ногти, хочет пометить, хочет завалить, присвоить и выебать как свою суку, которая должна принять в себя его сперму так глубоко, как только сможет и… понести от него. — Сидеть. Сидеть, Дэн, ещё нельзя. Миру самого трясёт. Не так, что это любую сознательность из тела вышибает, но всё-таки… Пробирает намного, намного сильнее, чем это случается с ним обычно, даже когда они отдают весь контроль в его жадные руки в какой-то более стандартной ситуации. И почти половина этой мелкой дрожи, ритмично сотрясающей тело — в такт вздохам собственным, дыханию Дениса, которое всё больше похоже на еле слышное, но не утихающее совсем рычание, такое хрипловатое, шершаво-неровное, — она от чистого, неприкрытого восхищения. Восхищения им, Дэном. Особенной… Гибкостью сознания, которое под его влиянием от всего лишнего избавляется начисто, подаётся, погружается в этот сюр настолько, что на первый план выходят одни только чистые, непредвзятые инстинкты. Это красиво. В его восприятии красиво невероятно, а для Маги… Мага всем телом крупно вздрагивает, когда видит этот рывок. Своими глазами смотрит, как ошейник врезается в шею Дениса, поводок натягивается, и на какую-то секунду совсем потерянному сознанию кажется, что сейчас он лопнет, а его возьмут, просто выебут прямо так, как есть. И это уже не вызывает никакого страха, хотя должно. Если он там и есть, этот страх, то только как пища для острого, с ума сводящего возбуждения, потому что он ведь… Сука, он тоже слышит всё. Каждое ебаное слово Миры, которое даже его толкает куда-то за грань — туда, где не остаётся ничего, кроме бешеного желания подставить себя, последовать какому-то… Природному инстинкту, которого у него в помине быть просто не может. Но он чувствует. Всей кожей себя от чужих слов чувствует именно этой скулящей сукой, и точно тогда, когда из груди Дэна вырывается вой, толкается в себя сразу парой пальцев, но едва ли на половину, потому что ему нужно хоть что-то. Этого недостаточно. Конечно, этого охренительно мало, это не ощущается, как что-то нужное, и всё, что он понимает — он кошмарно узкий, тесный, он опять уворачивался от всех рук и губ, опять закрывался и не давал к себе доступа, пока матчи шли за матчами, но это не страшно. Вообще не страшно, точно не для него, он сможет, он расслабится, он сделает всё хорошо и правильно. Ему стыдно, стыдно до ужаса, хочется отвернуться, но не смотреть не получается, и всё, что происходит — сразу два взгляда скрещиваются на Денисе. Два таких… Ужасно разных взгляда. Один — жалобный и зовущий, обрамлённый пунцовыми от неловкости щеками, то и дело норовящий закрыться, другой — цепкий, жадный, испепеляющий, жаждущий. Мира в этот момент, наблюдая за тем, как Дэн рвётся с поводка, чётко понимает ровно одну вещь: ему надо. Он тоже хочет, но совсем другого, не того, что идеально подходит Маге — хочет знать, каково это, целиком и полностью присваивать себе огромного бешеного пса, который и так сейчас бьётся на его поводке и в его руках. Как именно — всё ещё вопрос, но желание формируется окончательно. И это вовсе не значит, что Мага, прямо на их глазах проталкивающий между блестящими уже от смазки, тесно сжатыми мышцами свои блядские длинные пальцы, вызывает у него меньше эмоций. Просто сейчас Денис — для них обоих, а они словно бы собираются и концентрируются вокруг него. Потому что иначе не получается — он слишком, слишком, блять, прекрасен в этой животности. — Тебе нужно потерпеть. П-потерпеть и подождать, пока Мага с собой закончит. А чтобы тебе было проще… Мира достаёт из рукава последний козырь. Не совсем козырь, и не совсем из рукава, но тем не менее — ещё одна вещь, за которую он зацепился в этом ебучем зоомагазине и мимо которой не смог пройти мимо, у него всё ещё есть. Приткнутую туда же, к смазке и поводку, и почти завалившуюся от его собственных метаний, Мира вылавливает… Её. Практически безобидную собачью игрушку. Что-то немного искривлённой формы, немаркого естественного цвета, из приятного, дорогого пластика — такие штуки здорово пригождаются владельцам собак, для того чтобы от зубов питомцев страдало как можно меньше имущества. Почти как косточка, только выглядит всё равно так, что Мира всё равно в первый раз залипает на неё, силясь понять, точно ли это должно продаваться в разделе игрушек для животных. — Говорят, такие ш-штуки помогают животным снимать стресс. Держи её крепко, Дэн, и ни за что не роняй, а то я р-расстроюсь. Немного… Отвлечешься от того, что видишь. Я думаю, тебе н-нужно. Пока одна рука натягивает поводок, вторая, с игрушкой на раскрыто ладони, появляется в поле зрения Дениса. И Мире вовсе не нужно выставлять какие-то условия или обещать наказания — он вполне уверен в том, что его пёс понимает разницу между предупредительным рыком и откровенным отказом выполнять команды. А ещё он хочет, чтобы… Каждый из них, и Дэн, и Мага, играя в эти гляделки, которые он для них устраивает, абсолютно каждую секунду помнили о том, какие они сейчас друг перед другом, и кто есть кто. И Дэн помнит. Прекрасно помнит, и сейчас, на самом деле, в какой-то мере помнить об этом даже немного проще — хотя бы потому, что у него. все равно нет возможности. Мира скорее позволит ошейнику удавить его — пусть не насмерть, конечно, но чтобы на место поставить как минимум, нежели подпустит к Маге раньше, чем посчитает нужным. Да, это немножко как будто бы про безнадежность, обреченность. Только не про смиренную такую, апатично-депрессивную, а все равно через сопротивление, через дрожь напряженную во всем теле, через шумно раздувающиеся ноздри, через готовность в любой момент дернуться и буквально разорвать всех и вся, кто помешает ему присвоить своё. Присвоить, взять, выебать, пометить и осеменить. Но тем не менее, именно эта своеобразная обреченность дает возможность хоть немного быстрее реагировать на команды, буквально втекающие в уши вместе с горячим, тяжелым дыханием из-за спины. Даже на… такую. Такую унизительную в своем призвании еще больше ткнуть мордой — вот тут в самом прямом смысле — в то, кто он есть здесь и сейчас, насколько он сейчас… животное в прямом и переносном смысле этого слова. Но когда в мозгу пульсирует одна единственная мысль — выебать, обрюхатить, осеменить — унизительнее уже всё равно быть не может. По крайней мере, так кажется. И если где-то внутренний зверь и противится такому унижению, то только в контексте чего-то вроде «я уже большой мальчик», а не «я вообще-то еще человек». Но максимум, в чем это может выражаться — в низком, коротком… не рычании даже, скорее каком-то вибрирующем клокотании где-то не в горле, а ниже, в грудной клетке, в районе верхних ребер, потому что выдать что-то более серьезное невозможно — взгляд осоловелый, бешеный по-звериному в лучшем смысле этого слова прикован к пальцам, погружающимся туда, где сейчас должен быть его член. К Маге — такому… такому максимально соответствующему определению течной суки, что дышать здесь удается разве что чудом. И на самом деле, при всей унизительности это даже на пользу. И несмотря на демонстративное недовольство жилы мышц на шее снова натягиваются, и зубы медленно, будто бы осторожно, но сжимаются на этой дурацкой игрушке, забирая ее в рот — с характерным мокрым звуком размазывающейся по не то мягкому пластику, не то силикону слюны, а следом за ним — практически хрустом, приносящим облегчение — когда можно не стискивать свои зубы до стирающейся эмали, а впиться ими в игрушку, почти до боли, до остающихся на ней следов, пока пальцы отпускают ворс ковра — но только для того, чтобы в каком-то отчаянии неосознанно хлопнуть по нему ладонью — ровно так, как стучат лапами собаки перед тарелкой с хозяйской едой или забранной у них игрушкой в человеческих руках. Мага на этот хруст автоматически, инстинктивно отзывается стоном. Не чистым и раскатистым, как это бывает часто, а таким… Обрывающимся, суматошным, жалким, и каким-то чудом — испуганно-предвкушающим. Именно так, потому что всё это одновременно по-хорошему пугает и восхищает — примерно как перспектива прыгнуть с парашютом. На грани между «пожалуйста, спусти его с поводка» и «пожалуйста, держи его крепче». Ему до слёз хочется хоть что-то сказать, как-то откликнуться, ещё больше — почти до судорог — чтобы этот самый хруст издавала не игрушка, вид которой, зажатой в пасти… Во рту Дениса вызывает разъёбывающий когнитивный диссонанс, понимание того, как это дико, неправильно и в то же время идеально правильно, а его собственная кожа. Чтобы его укусили, и похуй, что в таком состоянии, такой Дэн его не жалел бы абсолютно точно — так было бы идеально. Но Мира держит поводок крепко. Так крепко, и так жадно при этом наблюдает за каждым из них, что даже спорить с ним, умолять его… О чём? Зачем? Всё, что от него зависит — растянуть свою дырку достаточно хорошо, чтобы Мира был доволен, и достаточно быстро, чтобы не ебануться окончательно. И он старается, старается ужасно, уже как-то… Примиряясь с тем, что валяется буквально у них обоих в ногах, что в позе развернут совершенно блядской — наоборот, жажда раскрыться быстрее, получить больше шаг за шагом стыд перевешивает, и Мага колени шире разводит, толкается глубже, совершенно игнорируя привычную, выученную боль, слегка потягивающую мышцы, и вздёргивает бёдра, на перемазанные смазкой пальцы пытаясь насадиться совсем не ради собственного удовольствия и даже не для того, чтобы сделать красиво — нет, только ради того, чтобы скорее. А Мира… Мира даже почти улыбается. И это не улыбка-насмешка, не улыбка-издёвка, скорее что-то по-хозяйски, снисходительно заботливое и искреннее. Потому что и лапа, бьющая по ковру, и этот почти слышимый вздох облегчения, с которым на пластике наверняка остаются следы зубов, в нём отзывается судорогой, которая яйца скручивает, и всплеском эйфории — он хорошо заботится о своей собаке. — С-смотри, как твоя сука для тебя старается. Мира умудряется звучать так, что даже настолько прямолинейное и грубое слово даже толком… Как оскорбление не звучит. Просто как факт. Как самое очевидное называние того, что происходит. Потому что у Маги руки трясутся, он понимает, наконец-то, что смазки недостаточно, в трясущихся пальцах снова бутылёк зажимает, шипит отчаянно, пытаясь выдавить ещё, чуть ли не заливает себя вязкой жидкостью и толкается трёмя сразу, как только тело это позволяет — грубо, технично, поспешно, неглубоко — лишь бы растянуть самые тугие мышцы, даже на секунду не задумываясь о себе, о том, чтобы банально подрочить себе, дотянуться до простаты, настолько самозабвенно, как умеет только Мага. — Так т-торопится, как будто сейчас сдохнет без твоего члена. Без твоей спермы в себе. Вид Дениса настолько… Разъёбный и совершенный для Миры, что у него нет никаких сил для того, чтобы терпеть. Он не видит всего — разве что только сбоку, то, как губы смыкаются на этой… Собачьей игрушки, но этого достаточно, чтобы всё от живота до самых яиц огнём полыхало по-хорошему болезненно, но он сам оставался все ещё неторопливым, вкрадчивым, настраивающим на терпение даже собственным голосом. Мире хочется его касаться. До зуда в кончиках пальцев хочется, и он тянется — свободной рукой вниз, по груди, по животу, накрывает член, собирает с него, с багровой от напряжения головки смазку широким мажущим движением, пачкается в ней сам, размазывает её. А следом, ровно в тот же момент, когда Мага заходится новой волной скулежа, выламывается весь в пояснице и вталкивает в себя пальцы, прямо на глазах у Дениса старательно пытаясь развести их в стороны, совсем раскрыть себя, касается его ниже, мягкой подушечкой — пока что ещё совсем сухих, но покрывающихся уже той самой влагой мышц, и аккуратно толкается буквально на одну фалангу, аккуратно, не собираясь причинять никакой боли. И отвлекает, и даёт новый стимул, на который можно обратить внимание, чтобы перетерпеть хоть как-то это ожидание, и испытывает терпение, потому что всё ещё пристально следит за тем, насколько крепко чужие зубы смыкаются на игрушке, и… Сам едва ли не взрыкивает ему на ухо, пусть крайне по-человечески, но… С нескрываемом совершенно наслаждением. Если бы у Дениса были собачьи уши — они бы совершенно сейчас поднялись вертикально вверх — так остро, напряженно, как у немецкой овчарки, которая наконец взяла след. Просто то, что делает с ним Мира… Это как будто бы последнее, что он может сейчас от него ожидать. Они ведь оба вроде как знают, к чему все идет. Да это и невозможно не знать, когда перед глазами открывается такое зрелище, от которого член уже, кажется, течет просто беспрерывно, яйца зудят почти до боли, и все тело напряжено до передающейся буквально по полу вибрации, готовое в любой момент рвануться вперед и взять это блядски жадное тело, которые на полном серьезе, вопреки всякому смущению и чувству неправильности, невыносимо хочет в себе его член и его сперму глубоко внутри. И именно поэтому логичнее всего ожидать в подобной ситуации какой-то строгой, холодной сдержанности, которая будет безапелляционно держать его на коротком поводке в прямом и переносном смысле слова до тех пор, пока спускать с него зверя не будет безопасно для здоровья Магиной задницы, но на этом… все. Просто вот такое издевательство созерцания, в котором смотреть — можно, руками… в смысле, лапами трогать — нельзя. И по этой причине пальцы там, внизу, не просто ощупывающие его член лишний раз, чтобы как будто бы убедиться, насколько сильно зверь хочет мокрую суку перед собой, а проталкивающиеся в его задницу, ощущаются настолько неожиданно, что обрывают низкое, почти неслышное утробное… не рычание даже, а как будто вибрацию воздуха, которую создают ребра и связки вместе, на неожиданный, как будто даже вопросительный, высокий скулеж — короткий, отрывистый, совершенно искренне удивленный. И именно это действие заставляет его сделать то, что, казалось бы, сейчас вообще физически никаким образом заставить невозможно — отвести взгляд от совершенно порнографичной картины. Вытянуться недоуменно, обернуться через плечо, потому что целиком развернуться не позволяет все еще сведенное напряжением тело и поднять этот самый вопросительный, и на какую-то секунду… кажется, будто уже не звериный, а самый настоящий щенячий взгляд в чужие глаза, пока тугие мышцы судорожно сжимаются, пытаясь отреагировать на неожиданное вторжение. Мира не может совсем холодно и строго. Держать крепко — да. Не давать прикасаться к Маге, пока точно не станет можно — тоже да. Наверное, что угодно — да, кроме того, чтобы к такому Денису не прикасаться так, как требуют одновременно и мозги вместе с их хитровыебанным мышлением, и всё не то, чтобы горящее, а натужно болящее и ноющее от напряжения кожей тело. И эти глаза… Блядь, у Миры есть план, Мира будет ему следовать и доведёт всё, чего он хочет, до конца, более того — доведёт до конца их обоих именно так, как и обещает, в любом случае, но он всё ещё человек, и ещё один такой блядский щенячий взгляд, и у него сорвёт крышу. Потому что Дэн невыносимый абсолютно. Потому что он даже оборачивается по-звериному, резко немного, так вытягивается, и игрушка, зажатая в его зубах… Это не смешно. Это не забавно. Это даже не нарушает логики в Мириной голове, две стороны одной монеты воедино собираются идеально, потому что это до темноты в глазах хорошо, это все ещё зверь, его зверь, сейчас, на этот момент, в этом его же руками воссозданном сюрреализме, его любимый пёс, который самым идеальным образом реагирует что на Магу, что на него. Просто от этой вопросительности, от дрожи, которая чужое тело пробирает, у Миры яйца сводит и грудь сама по себе расширяется, плечи расправляются, лёгкие раскрываются во всю мощь. Он ведь не маньяк какой-то. И не собирается даже требовать, мол, не отвлекайся, смотри вперёд, а я тут как-нибудь сам. Нет. Он просто хочет Дэна трогать, и так — тоже, и… Делает самое лучшее и самое правильное на свой собственный взгляд — честно об этом говорит, плавно натягивая поводок на себя, встречая этот щенячий, животный совершенно взгляд, склоняясь чуть ниже. — Мага для тебя. А т-ты для меня. Мой. Мой пёс. У Миры в глазах такое полыхает — сгореть можно. И… Может, доказывая, что не хочет ничего плохого, что, как хозяин строгий, но любящий, хочет только заботиться о своём псе, может потому, что просто Дениса трогать хочется до судорог в мышцах, а может по обеим причинам сразу, руку подворачивает ловко, не тревожа совсем тесный вход слишком сильно, чтобы толкнуться всё так же всего одним пальцем ещё чуть глубже и безошибочно, выученно уже прижаться подушечкой к набухающей от возбуждения точке, потереть, разгладить, вроде бы — напомнить телу, а вроде в им же самим нарисованной иллюзии даже показать, как будто бы впервые, что это — хорошо. Это приятно. — Хочу тебя так тоже, пиздец, м-мозги плавит. И Мире глубоко плевать, что более извращённо, грязно — ехать крышей от того, что хочешь подстелиться под собаку — так, как это происходит с Магой, который прямо сейчас загоняет в себя сразу три пальца, едва ли стараясь как-то по-настоящему идеально себя растянуть, или от того, что хочешь весь этот скулёж, весь рык, всю звериную силу и эту же щенячью растерянность под собой, хотя бы просто под своими руками. У Миры такого стыда нет, где ему стыдно, они оба знают, и это точно не здесь. На фоне хнычет Мага. Справляющийся и со стыдом, и с неловкостью, скулит жалобно, протяжно и даже чуточку капризно — просто потому, что Дэн от него отворачивается. И Мира кивает на него, снова чуть ослабляя натяжение поводка и касаясь Дениса изнутри так правильно, как это только возможно, осторожно оглаживая скользкую, нежную слизистую, надавливая там, где это нужно, чтобы подхлёстывать, разжигать звериное возбуждение больше. — Слышишь? Твоя сука скулит, хочет, чтобы ты смотрел. Ты же умный мальчик. Побудешь ещё умницей для нас? Ох, как же это сложно. Сложно потому, что слишком много. Много всего. Казалось бы, когда и так постоянно находишься в постели сразу с двумя людьми, давно пора привыкнуть к тому, что ощущений всегда много, они могут быть разными, порой даже совершенно полярными, но… Блядь, нет, к такому привыкнуть, кажется, просто невозможно. Не когда с одной стороны перед тобой расстилается самая настоящая сука, его сука — и от этого определения ребра сами собой расширяются, грудь колесом вперед выкатывается, края ключиц внешние опускаются вместе с плечами, его сука, которая хочет, чтобы он покрыл, пометил, взял… А с другой стороны — над тобой этот блядский хриплый голос, эта вкрадчивость, по позвоночнику буквально стекающая, а внутри — чертов палец, который вторгается, заполняет, растягивает и массирует вопреки всяким ожиданиям и вообще всей логике происходящего, и от этого наоборот — поясница подкручивается под себя, совсем как у поджимающей хвост собаки, а взгляд теряется, бегает, округляется и не понимает, куда смотреть — то ли туда, где его внимания буквально выпрашивают надрывным скулежом, то ли туда, где находится источник этих прикосновений, которые рвут шаблон и заставляют метаться, кажется, не только морально, но и физически. Это даже выглядит… и даже звучит как-то нелепо. Вроде бы все еще раздутые ноздри, через которые вырывается наружу и втягивается обратно обжигающе горячий воздух, вроде бы плечи эти широко расставленные, вроде бы желваки почти проступающие на скулах, но… В то же время — что-то жалобное в этом взгляде щенячьими нотками сверкать начинает, даже несмотря на то, что на переднем фоне, который снова может видеть Мага, всё еще плещется невыносимая жадность, с которой к нему готовы рвануться в любую секунду, а еще бедра напрягаются, невольно пытаясь на месте ерзать, ягодицы невольно поджимаются, не то пытаясь вытолкнуть непрошеное вторжение, не то наоборот — втянуть еще глубже, потому что ощущается это всё внутри настолько ярко, что и без того зудящие яйца на полном серьезе уже буквально узлом завязывает и выкручивает. И как вишенка всего этого — скулеж. Скулеж, который срывается с губ вопреки всему предыдущему низкому рыку и сливается в унисон с Магиным, когда палец внутри идеально вдавливается в простату, окончательно лишая возможности мыслить хотя бы на подсознательном уровне, не говоря уже о каком-то высшем порядке. Вот только нелепо — понятие относительное. А относительно того, что творится сейчас, Дэн… Какой угодно, но только не нелепый. Не в таком смысле. Сейчас, пожалуй — именно сейчас даже у Миры есть все шансы на то, чтобы почувствовать себя грёбанным грязным извращенцем и поставить на себе жирный крест. Конечно, этого не случится, но мысль о том, что он всё-таки конченый, мелькает, потому что… Воздух из лёгких мощным толчком-взрыком выталкивается не от звуков, которые Дэн издаёт, не от того, как он сжимается весь, и не от того, как захлебывается стонами наблюдающий за ними во все глаза Мага, а ровно от одного жеста. От этих подворачивающихся по-животному бёдер. Это движение такое… Сумасшедше естественное в его глазах. Точно так поступил бы пёс, который просто не может понять, что делают с его телом. Что, в конце концов, делают с его задницей. Денис крутится и вертится, и не хватает разве что ебаного хвоста, который мог бы поджиматься и подворачиваться в попытке прикрыть себя, но Мира легко может его додумать, может почти ощутить, как он лупит тяжело и сильно по его ногам, потому что всё остальное — есть. И эта растерянность в скулеже, как будто — хотя почему как будто? — Дэну одновременно хорошо и непонятно, почему хорошо, зачем это всё, как от этого избавиться и надо ли избавляться от этой неестественности, от чего-то, что для животного совсем не свойственно. Миру кроет. Мира дышит жадно и часто прямо над кудрявой макушкой где-то, ему нужны эти несколько секунд, чтобы взять себя в руки просто потому, что он даже не мог представить, что его разъебёт настолько. Ему нужно остыть, охолонуть, никакой боли здесь не должно быть и потому, что это не та игра, и потому, что хороший хозяин никогда не предаст доверие своего питомца такой подставой. Мира старается. Даже когда вой этих двоих перемешивается в неосознанный дуэт, не добавляет лишнего — слишком тесно, слишком сухо. — Б-блядь, ну какой же ты… Сначала я увижу, как ты зальёшь спермой его, а п-потом заставлю смотреть, как я дрочу на тебя и кончаю тебе на язык. Хороший. Х-хороший мальчик, умный пёс… Ещё раз — никакой боли быть не может. И только это понимание заставляет Миру, который не ждал от себя такого, спешно соображать, как позаботиться разом обо всём, замкнуть эту систему необходимым лично ему и им троим разом образом. На фоне как-то совсем отчаянно и потерянно хнычет Мага. Мага, который, кажется, тоже… Это не назвать «понимает», но чувствует точно абсолютно всё, и переёбывается от одного вида Дениса не то даже сейчас, не то наоборот — сейчас, когда слышит эту щенячью жалобность на контрасте с рычанием, ещё сильнее. И вот тогда Мира понимает — можно. Ещё не всё, потому что Мага откровенно филонит, выполняет одну-единственную задачу — не расслабить себя, так хотя бы просто не дать себе порваться. Он Дениса освобождает от себя совсем, тянет за поводок вперёд и поднимается сам, над ним вырастая. А следом командует отрывистое: — Лежать. Л-лежать, Дэн. Твоя сука плохо старается. Значит, тебе надо ей помочь. Предложи ей… Мира наклоняется, чтобы перехватить конец палки у Дениса в зубах, потянуть, и… Не отнять. Развернуть в пасти и дать ухватиться зубами за самый край. — Свою игрушку. Проверь, готов ли он, вставь её в эту дырку. Только её. Б-больше ничего. Мага? Мага еле дышит. У него глаза — безумные, голова не соображает и кружится от того, как резко они оба на него надвигаются, дышать совершенно нечем, он готов уже на что угодно, лишь бы в конце концов Мира всё-таки спустил своего пса с поводка, и выходит только всхлипнуть совершенно беспомощно, убирая собственные пальцы. Чтобы не мешать. А Мира только кивает довольно. Кивает, цепляет тюбик со смазкой, отброшенный в сторону, и легонько подталкивает Дениса, прекрасно понимая, что это голое сумасшествие — вынуждать его делать что-то такое, практически издеваясь над животной потребностью собственным живым членом трахать податливое, мягкое тело, что это унизительно на той самой тонкой грани, но прекрасно осознавая — Дэн справится. И в то же время смазка, прохладная и вязкая, из пальцев Миры проливается на его копчик, чтобы стечь дальше, ниже, туда же, куда почти сразу снова прижимаются и толкаются подушечки пальцев. На этот раз скулёж становится ещё громче. Громче, как будто бы даже ещё немного обиженнее — но на самом деле это не про обиду, это скорее про болезненность. Болезненность не от того, что сейчас делают пальцы Миры, а от того, сколько разнообразных эмоций на него снова наваливается разом, и их всё ещё не дают реализовать, не позволяют им вылиться наружу, издеваясь до последнего — позволяя приблизиться, буквально ощутить чужое тело… И всё равно не позволяя его взять. Да, обида здесь именно в этом. В этой одновременной близости и невыносимой отдалённости желанного, причём желанного уже до той степени, что, кажется, вот-вот лопнут яйца. Хотя не только яйца, пожалуй. Вскипающий мозг отправится следом, потому что то, что командует ему Мира, это… Блядь, господи, это выше всякого понимания и самоконтроля одновременно, это что-то за гранью вроде бы никогда не страдавшей бедностью фантазии Дениса, это… Это пиздец. Пиздец разрывной, но в то же время настолько притягательный, что от него просто невозможно отказаться. Да, это не так просто. Особенно, когда между ягодиц снова течёт скользкая густая жидкость, которая заставляет вздрагивать, бессознательно сжимать ягодицы и реально как будто пытаться спрятать всё это неприличие, особенно для гордого могучего пса, а не человека, открытого к любым экспериментам, под невидимым хвостом. Но он справляется. Сучит ногами, коленками по шершавому ворсу, мышцы на спине пуще прежнего напрягает, заставляя их перекатываться под натянутой золотистой кожей, и… Тянется. Грудью вперёд наклоняется, опираясь на согнутые руки, почти пола касается и тянется вперёд, туда, куда отпускать себя реально опасно, чтобы не сорваться и не плюнуть на все команды и просто взять причитающееся по праву. Остается только надеяться, что Мира надежно держит поводок, если вдруг ему не хватит собственной выдержки, а пока… Пока воспользоваться моментом, воспользоваться возможностью и несмотря на мешающуюся игрушку во рту — ткнуться мордой… да, именно всей мордой в отведенное в сторону бедро, провезти по нему от колена до самой промежности, нещадно пачкая нос, щеки, лоб в растекающейся смазке, но на это бриллиантово похуй — потому что можно… нюхать. Обнюхивать, блядь, абсолютно по-собачьи, шумно, такими короткими втягивающими воздух через дрожащие ноздри рывками, вбирая в себя аромат горячей, возбужденной кожи, аромат секса, который Мага излучает настолько сильно, что в носу начинает пощипывать. И только когда это пощипывание становится нестерпимым… наконец позволяет себе лбом боднуть это самое бедро, заставляя таким звериным движением отвести его еще шире, потому что знает — Мага может, если захочет, и… ткнуться игрушкой туда, где сейчас особенно мокро, скользко и хоть немного растянуто. Вот так неуклюже, с трудом соизмеряя силу и толком не видя, что делает, нелепо, вслепую тычась округлым концом куда-то в нужном направлении. Мага вскидывает на Миру такой взгляд, что Мира почти готов дать паузу — напополам с возбуждением в глазах плещется столько голодного отчаяния и неверия, которое легко прочитывается как что-то, похожее на «блять, что ты творишь?», что это выглядит как повод убедиться, в порядке ли он. Но Мира не успевает открыть рот — раньше убеждается в том, что может не сомневаться ни в Денисе, ни в Маге. Потому что Мага взнывает протяжно, взмахивает вдруг ставшими лишними, ни к чему не пристроенными руками, не находит им места лучше, чем выученно вцепиться в собственные колени, чтобы шире их развести, и ёрзает по жесткому ворсу ковра, чтобы поймать, податься на это вторжение. Ему наверняка как минимум больновато, он наверняка счесывает кожу на спине или на выгнутой пояснице, но… Мира видит, как ему похуй. Он хнычет, возится, вздёргивает бёдра и всеми силами пытается сделать всё, чего от него хотят добиться, потому что с таким Мирой спорить смысла абсолютно нет. Даже сейчас, когда на Дэна невозможно смотреть — черепную коробку изнутри выжигает желание выстелиться настоящей сукой в течке. Это пиздец. Это, наверное, то, на что Мага никогда бы легко не дал согласия на трезвую голову, блядь, это собачья игрушка, которую в него пытается втолкнуть Дэн, сидящий — уже лежащий — у Миры на поводке, но ему так охеренно надо, что сознательное, человеческое и стыдливое отходит на второй план. Один короткий, мокрый, хлюпающий звук, один вскрик — и это происходит, Мага тесно сжимается вокруг того, что предназначено в изначальном замысле для одних только мирных собачьих развлечений, как бы это ни… Звучало сейчас. И ему не больно. Только мышцы судорожно сжимаются вокруг ебаного пластика вместо живой плоти и дыхание срывается от понимания того, как он, как они оба с Денисом сейчас выглядят, но это снова не назвать пониманием полноценным — всё это для Маги глубоко, очень глубоко за его гранью. Но охуеет он потом. Точно не сейчас, когда Мира на всё это смотрит и очень медленно, раздражающе неспешно наматывает поводок на кулак в несколько оборотов, прекрасно осознавая, что на нём сидит почти настоящий зверь, которого нельзя будет винить, если инстинкты возьмут над ним верх. — Отпускай, Дэн. Отпускай и смотри, как он будет ебать себя сам, чтобы ты в нём поместился. П-представляешь, если бы ты мог затолкать в него ещё и свой узел? Слепиться с ним… Мага сосредотачивается на вдохах и выдохах, уже практически не чувствуя собственного лица — настолько сильно оно горит. Но это совсем, совсем не мешает ему безотрывно въедаться взглядом в глаза Дениса, только губы дрожат и кривятся, когда приходится тянуться, выгибаться по-новой, перехватывать мокрую одновременно от слюны и смазки игрушку, на которой пальцы даже, кажется, чувствуют вмятины от зубов, и толкать её внутрь самому. — Хотя ты и так сможешь. О-останешься внутри него на столько, на сколько захочешь, пока он будет ныть и сжиматься на тебе, чтобы выжать из тебя всю сперму. Ты же видишь, как она ему нужна? Мира опускается позади на одно колено. Ему удобно, ему идеально хватает рук — и на то, чтобы следить, как бы зверь не сорвался с поводка, и на то, чтобы толкаться в поджимающуюся стыдливо и по-животному непонятливо задницу сразу двумя пальцами, выглаживать шелковые стенки, давить на простату с силой, вгонять по самые последние костяшки до тех пор, пока мышцы не позволяют добавить третий. Жестче, чем обычно, но ровно настолько, чтобы это растяжение не становилось резко болезненным и приносящим настоящий жгучий дискомфорт. В какой-то момент этого растянутого во времени, вязкого, накрытого, как ебучим туманом войны, пеленой грязи и похоти сюрреализма Мира сбавляет натяжение поводка совсем немного. Хочет додавить, до предела довести прежде, чем будет действительно готов спустить Дэна с цепи и разрешить уже, наконец-то, всё. Он ведь тоже видит, как Денис… Хочет, ужасно хочет коснуться хоть как-то, как вынюхивает Магу, словно кобель — суку под хвостом, и дать почувствовать ещё хоть что-то, макнуть головой в собственное желание и дать его выплеснуть — это то, что кажется правильным. То, что он хочет видеть сам. — Можешь укусить его. Пометить. Соображать в таком состоянии… не то что сложно, нет, это вообще не подходящее слово. Невозможно, невыносимо — вот это более подходяще. Потому что его не просто разрывает противоречивыми эмоциями, от него хотят этих противоречивых эмоций. Конкретно Мира хочет. И прикладывает все возможные усилия для того, чтобы он их испытывал. С одной стороны — хочет… подчинить? Взять? Черт знает, какими словами можно вообще охарактеризовать эти пальцы, которые сейчас растягивают его, заставляют дышать глубже, чтобы ненароком не захлебнуться воздухом, который то и дело вырывается из легких озвученным, превращенным в тихий, но очень жалобный скулёж, который не может таковым не быть, потому что вроде бы сейчас не по статусу, вроде бы вообще не для этого здесь, не этого, не такого поведения ждет та самая течная… ладно, просто мокрая до залитого липкой жижей ковра под задницей сука, готовая даже собачьей игрушкой трахать себя ради того, чтобы как можно скорее ощутить внутри себя его член. А с другой стороны, всё тот же Мира провоцирует в нем эти животные инстинкты еще больше, подстегивает, своим шепотом хриплым, позвоночник изнутри испепеляющим, наговаривает вещи, от которых все равно внутри грудной клетки печь пуще прежнего начинает, расправляя, разжигая внутреннего зверя даже несмотря на то, как покорно в конечном итоге мышцы принимают проникновение — смиряются, впускают, сжимают уже не с целью вытолкнуть, а скорее наоборот — в себя втянуть и удержать, как безопаснее, как предпочел бы зверь, который прошел через стадию «бей или беги» и перешел к вжатому в пол «замри». Но… Только до следующей, последней команды. Той, что так идеально совпадает с желаниями, насилующими животный разум все то время, что поводок вместе с ошейником, сдавливающим шею, не позволяет приблизиться достаточно, чтобы получить искомое. Будь он сейчас в своем… нормальном, прости господи, человеческом рассудке — возможно, он бы задумался. Или хотя бы соизмерял свои силы, чтобы игры играми, но на полном серьезе не то, что не навредить, но даже не причинить как таковой реальной боли. Но… Этого ведь сейчас хотят все. И отнюдь не только Мира, командующий сознательно и безапелляционно. И именно поэтому… Поэтому он рвется вперед, едва не соскальзывая с вдавливающихся в простату пальцев, чуть ли не раньше, чем поводок успевает ослабнуть. Рвется, врезается буквально лицом в липкое от размазанной смазки бедро и… Впивается в него зубами. По настоящему, а не как-то в аллюзиях из человеческих игр. Как самый настоящий голодный пёс в кусок мяса — впивается больно, жестко, сдавливает острыми кончиками зубов так, что капилляры лопаются буквально тут же, оставляя на нежной коже багровые следы, а из горла выдавливается жадный, абсолютно чисто звериный рык долгожданной победы. Пусть пока совсем маленькой — но жизненно необходимой. Мага вскрикивает так громко, что остаётся только надеяться на общий распиздяйский вайб, распространяющийся по отелю клубами дыма от нескончаемых кальянов, и на то, что никто не подумает, будто тут кого-то пытаются убить. Потому что вообще-то… В каком-то смысле, наверное, всё же пытаются. Это ещё одно Магино «я бы никогда, но». Мага боль не любит. Ни в каком почти виде, когда она — такая, не заигрывающая, не точно рассчитанная, чтобы было почти больно и до ярких следов, но сейчас… Есть ли какие-то другие опции, как животному выразить свою жажду? Совершенно точно — нет. Потом будет синяк. Потом Мага, может быть, будет ворчать для виду и шипеть, задевая его, но сейчас он только выворачивается едва ли не наизнанку, и выпускает из лёгких крик, утекающий в раскрытый и отчаянный стон, раздвигает бёдра до хруста связок и всем телом дёргается, чтобы надеться на эту ебаную игрушку целиком, чтобы Мире доказать, показать, что… — Я готов. Я готов, Мир, Мира, пожалуйста, блять, пожалуйста, можно, я могу, дай, дай ему… Мага взвывает. Умоляет буквально, из кожи вон не лезет, и Мира готов слушать это сочетание часами — его стоны и рык, чистый, низкий, грудной рык Дениса, который хоть как-то, но всё-таки дорывается до своего. Просто чем дальше, тем больше желание отказывать доводить сразу две психики начинает походить на совсем уж изощренное издевательство, которое приведёт или к крайнему перенапряжению, или к тому, что кто-то кончит, не выдержав. И это не плохо, вообще нет, но Мира ведь не зря так старательно наматывает их нервы на кулак, будто бы до идеального натяжения доводит струны, а для того, чтобы заставить прочувствовать этот момент настолько ярко, насколько это вообще возможно. И вот сейчас как будто бы… Да. Как будто бы эти звуки удовлетворяют его полностью для того, чтобы можно было действительно разрешить. — Ко мне. Мира дёргает за поводок, окончательно освобождая Дениса от пальцев внутри, и ухватывается крепче совсем рядом с основанием ошейника. Мага схватывает происходящее мгновенно и отбрасывает чёртову игрушку в сторону, смотрит на них обоих снизу вверх так потерянно, жадно, задыхаясь, что у Миры на лице ухмылка рисуется сама собой, и совсем, совсем не соображает, что ему с этим делать дальше. — Перевернись, Маг. Ты же не думаешь, что псу будет удобно ебать тебя т-так? Маге уже почти не важно. Как угодно, в каком угодно унизительном положении — лишь бы Денис, в нём, сейчас. И плевать, что приходится вот так, неловко, на адски трясущихся ногах и руках как-то соскребать себя с ковра, чтобы перекатиться и почти тут же рухнуть грудью на ковёр, оставляя задницу совершенно по-блядски и вцепляясь в ворс пальцами. Всё напоказ — растянутая дырка с припухшими краями, блестящими от смазки, поджимающаяся мошонка, дрожащие от слабости и возбуждения бёдра, сам Мага, такой… Ужасно беспомощный и сам смазкой буквально истекающий, что переносить этот вид спокойно не подвластно никому, даже везучим людям с адски крепкой нервной системой, как у Дениса. И достаточно произнести всего одно слово, способное заставить вздрогнуть и окончательно сойти с ума сразу двоих в комнате. А ещё — ослабить поводок, впрочем, продолжая удерживать его в своих руках достаточно крепко. — Дэн… Можно. Всё. Одно слово, щелчок где-то в мозгу, откликающийся почти колокольным звоном в ушах и… И дальше только оглушительная тишина, плавно превращающаяся в напряженный гул, нарастающий по мере того, как даже не тот самый мозг, а уже буквально переваривает — реально можно. Всё, его больше ничто не держит, нет того натяжения поводка, которое не позволяло ему приблизиться настолько, насколько это было жизненно необходимо последние… черт знает, сколько прошло времени — пять минут, десять или уже больше часа этого издевательства над психикой. И вот эта мокрая дырка, которая пульсирует прямо перед лицом, эта блядски отставленная задница, до хруста прогнутая поясница и мокрая от пота грудь, прижимающаяся к колкому ворсу ковра — это всё не какой-то сумасшедший сон и нечто недосягаемое, это — реальность, это — для него, и это… это, блядь, можно. И это, после того, как долго приходится терпеть изнывающей, подыхающей буквально психике, настолько… неожиданно, что ли, что требуется несколько мучительно долгих секунд, чтобы команда все же сработала. Но когда она срабатывает… Маге — пиздец. Никогда бы Денис не подумал, что ему может так ебануть крышу — подчистую, без вообще какого бы то ни было следа здравого смысла, без единой попытки проконтролировать свои действия. Нет, просто, сходу, в один рывок, вообще не чувствуя, кажется, как чужие пальцы покидают его тело, дернуться вперед и навалиться, накинуться, накрыть собой, всем своим весом, вообще не пытаясь как-то пощадить и перенести его на упирающиеся в колючий ковер ладони с коленями. Зубами — плевать, так же больно, так же сильно, с тем же жадным рыком и расплывающейся багровой сеточкой на коже — в загривок, в то самое место, за которое звери треплют своих самок, чтобы даже не думали шевельнуться и ускользнуть от случки. И членом… вот ровно так по-животному, по-собачьему, у собак ведь нет рук, которыми можно аккуратно направить себя внутрь, нет — неуклюже, нелепо, скользко ткнуться между мокрых, липких ягодиц, дергано, отрывисто, вперед и назад, раз за разом проскальзывая, но всё равно пытаясь найти тот тугой жар, в который попасть сейчас жизненно необходимо. Мага откликается так, как ему и положено — абсолютной блядской покорностью. У него и в мыслях нет пытаться вывернуться из-под Дениса, все эти секунды до рывка он старается дышать с полным пониманием того, к а к это может быть сейчас, и… Это всё равно не помогает. И даже хорошо, что не помогает, потому что у него дух вышибает и вместо нового вскрика слышится только задушенный, жалкий стон, потому что всё тело цепенеет от зубов, агрессивно предупреждающих и сжимающихся на чувствительной коже, и в то же время… Словно размягчается окончательно под этим довлеющим над ним весом. Соглашается. Подчиняется животному, которому лучше и правильнее — не сопротивляться вовсе, особенно, когда ему надо т а к, потому что зверь всё равно возьмёт своё. Мага под Денисом расстилается самой конченой блядью. У него коленки разъезжаются в стороны прямо по ковру. Потом он обязательно найдёт на них красные полосы нахер счёсанной кожи, но сейчас его не волнует ничего — ни эта обжигающая на считанные мгновения боль, ни то, как вся грудь и вжатая в пол щека зудом отзываются, потому что мокрое — по колкому ворсу, ни… Да вообще ничего. Кроме того, что он до сих пор не заполнен. — Н-не получается? Мира наблюдает за этими — если взглянуть со стороны и выдрать из контекста — неловкими, животными, такими отчаянными попытками заправить член туда, где его так сильно ждут, и пережимает сам себя. Выученным жестом оттягивает мошонку, отчётливо понимая, что только от одного этого вида, от рваных толчков, от этих абсолютно животных и диких попыток может спустить в штаны, как подросток. И долгое, по внутренним часам — неприлично долгое время не пытаясь сделать ничего, чтобы помочь. И да, позволяет себе эту ебучую ироничную насмешку, но даже она звучит так… Снисходительно ласково, что в ней нет почти ничего, что могло бы быть обращено к человеку и с целью обидеть. Просто разумный хозяин наблюдает за тем, как отчаянно его пёс хочет трахнуть суку. И искренне хочет, чтобы у него получилось. Настолько, что не спешит сам с собой — Мире сейчас глубоко не до того, что собственный член почти болезненно ноет от напряжения, он всегда был хорош в том, чтобы контролировать себя, и сейчас это никуда не девается даже несмотря на то, что, пожалуй, впервые действительно чувствует, как у него откровенно течёт крыша от этой животности, грубости, силы, которая под его абсолютным контролем находится. Важнее, главнее, первоочереднее — увидеть самому и дать Денису, Маге всем телом прочувствовать, что это такое, как с этим охуенно, помочь всю эту животность выплеснуть сполна. Если бы нашёлся суицидник, который сказал бы Мире год назад, что как раз-таки через этот год он будет делать такое, наверное, Мира бы его убил. Но факт остаётся фактом. — Я помогу. Замри. Когда умоляющий, обиженный почти скулёж Маги начинает звоном отдаваться в ушах, поводок натягивается снова. Но не для того, чтобы Дениса от Маги отодрать, а только чтобы достучаться до затуманенного сознания, в котором остаётся Мириными стараниями минимум сознательного и человеческого. Дэну не надо думать, задумываться, не надо ничего контролировать даже в мелочах — у него есть человек, который позаботится о том, чтобы всё было и хорошо, и безопасно, но конкретно сейчас — только о том, чтобы хорошо. Мира тянется, бедро Дениса сжимает жёстко, до розовых пятен на коже, останавливая отчаянные толчки, скользит ладонью дальше — издевательски медленно оглаживает и чуть сминает мошонку, перекатывая её на пальцах, чтобы следом накрыть ими член, и… Только направить. Только прижать головку к растянутой дырке, но не сделать больше ничего, потому что вот это действие, этот порыв — точно за Денисом, и Мира не хочет его у него отбирать. — Давай, Дэн. Мира сам здесь почти в роли суицидника — потому что лезть к животному, к одичавшему зверю, который наконец получает настолько желанное — это даже опаснее, чем совать руки ему в пасть в тот момент, когда там находится вкусная еда. Даже несмотря на то, что он пытается помочь — любое прикосновение, которое потенциально может помешать ему получить свое, провоцирует угрожающий, оголяющий белые зубы, стискивающие складку кожи на бледно золотистом загривке, рык — долгий, утробно вибрирующий и намекающий на то, что вот если сейчас у него попытаться отобрать суку, которую он уже в буквальном смысле держит в зубах и лапах — эти зубы стиснутся поперек глотки, и уже будет бриллиантово похуй, кто здесь хозяин. Да, это звучит дико. Но… Они ведь все этого хотят. И Мира… И скулящий под ним Мага, который, если бы мог — тек бы сам как самая настоящая собачья сука, а не только за счет наполняющей его задницу искусственной смазки. Это не какое-то собственное сумасшествие, с которым было бы впору еще минут пятнадцать назад вызывать бригаду санитаров из психушки. Это просто желание их обоих, которое воодушевляет настолько, что себя удается отпустить на все двести процентов, отпустить все спавшие в угоду моральной, эмоциональной близости физиологичные начала и возвести их в абсолют, который выглядит, ограненный Мириным сценарием, посылом, настолько дико… и в то же время органично. И да, Мира все-таки не суицидник. Потому что ему хватает здравого смысла даже не пытаться как-то оттащить, несмотря на крепко сжимающиеся на бедрах пальцы, а лишь… направить. Так, как иногда делают заводчики, наблюдая за своим молодым и еще не слишком опытном кобелем во время долгожданной вязки. Не протолкнуть внутрь, а только позволить ощутить головкой раскрытую и мокрую дырку, оставить только для них двоих этот момент, и правильно делает. Потому что такое для Маги будет точно впервые. Возможно — неприятно, где-то даже больно, с учетом того, насколько торопливо он себя растягивал, но совершенно точно в первый раз. Потому что несмотря на всю свою гиперактивность, даже в пылу жадной страсти Дэн всегда… осторожен. В той или иной степени. Войти сразу и до конца — да, бывает, возможно, но все равно плавным движением, мягким, после которого нужно замереть и подождать, пока Мага не привыкнет, пока мышцы не раскроются и не будут готовы к дальнейшим движениям. Но не сейчас. Сейчас все с точностью до наоборот. Член врывается с облегченным воем — именно воем, не стоном даже, и именно врывается, одним резким, дерганым движением, которое отзывается во всем теле настолько ярко, что где-то от резко стискиваемых между собой зубов, кажется, даже откалывается небольшой кусочек эмали, и бедра сводит такой судорогой, что… это реально выглядит как самая настоящая собачья вязка — никакой паузы, никакой возможности обвыкнуться, и пока — без большой, обдуманной амплитуды — наоборот, только короткие, мелкие, но резкие толчки, которые не дают передохнуть ни секунды и которые звучат мокрыми шлепками каждый раз, когда мошонка соприкасается с липкой промежностью. Никто не ждёт от него ничего другого. Ни Мира, который все ещё способен думать, понимать и сравнивать, сознательно видеть, что Денису удаётся что-то… Абсолютно нереальное, потрясающее, по-настоящему красивое несмотря на всю извращённость в своей животной свободе действий, ни Мага, который на сложные мыслительные процессы не способен, зато в состоянии всем телом прочувствовать глубину этой самозабвенности. Дэн ведь, правда, обычно совсем не такой. Да, он умеет по-разному, долго и плавно, быстро и жёстко, он знает, как Мага любит — размашисто и с оттяжкой, чтобы чувствовать каждый сантиметр распирающего задницу члена, но псу нет никакого дела до того, как ему нравится, как ему надо или не надо, и это… Охуенно. Охуенно от начала и до конца, от резкой вспышки боли, дёргающей поясницу, до каждого сбивчивого, мелкого, едва ли достаточно ритмичного толчка, от первого истошного вскрика до темноты в глазах, которую приносит так, блядь, долго ожидаемая заполненность. Маге нравится чувствовать себя не имеющей ни на что прав сукой, которая существует буквально только для того, чтобы доставлять удовольствие, и сейчас, именно во всех этих декорациях — реальных и иллюзорных, построенных из Мириных слов, как воздушный замок — это охуеннее и ярче любой самой качественной, самой техничной ебли. Настолько, что он сжимается судорожно, всем собой чувствуя, какой Дэн сейчас… Не просто твёрдый — жёсткий, обжигающе горячий, внутренности буквально выжигающий, огромный, просто-напросто всепоглощающий. И нужда одна — тянуть в себя жадным вакуумом, позволять всё, стискивать собой, просить-просить-просить ещё бесконечно, задницу вскидывать ещё выше немыслимым образом, пока пальцы царапают жёсткий ворс в попытке уцепиться до боли в кончиках пальцев, а ковёр пачкается смазкой, текущей с члена прямо на него. Магины человеческие, пронзительные, душераздирающие буквально в своей жадности стоны перемешиваются с животным воем, и это для Миры — настоящая музыка. Ебаное искусство в самом неприглядном для кого-то более зашоренном, но с ума сводящем для него виде. И он вовсе не собирается мешать, отвлекать, он прекрасно понимает, как пёс может сорваться даже на нём, если сейчас встать костью поперёк горла в этом низменном, самом естественном, самом необходимом для него процессе. Но он все ещё здесь. И ему самому всё ещё почти дурно от возбуждения. Хорошо, что он такой. Что по большей части всё, что он своими руками выстраивает и заставляет работать, бьёт ему по мозгам, что он может ещё оставаться спокойным физически, но то, что происходит сейчас — это слишком даже для него. В лучшем смысле. В том самом, в котором не пользоваться этой новой, совсем недавно приобретённой опцией, эмоциями своими делиться, чувствами, показывать всё это, — просто глупо. — Умница, Дэн. Всё делаешь правильно, слышишь? Ему н-нравится. И мне. Продолжай, как тебе хочется… Что-то командовать Денису смысла нет. И Мира тем же шепотом, который выходит громче всякого крика по своей силе, просто хвалит — много и искренне, потому что хороший, самый лучший пёс этой похвалы заслуживает. Но отвлекать его Мира совсем не хочет, только удержать в этом абсолютно освобождённом состоянии. Просто рано. Просто Денису надо дать насладиться этой свободой, безнаказанностью, животностью, и тогда охуенно будет всем. Мира его толком не касается даже. В руке всё ещё зажат поводок, он его не отпускает, но нет никакого лишнего давления, не сейчас, когда Денису разрешено делать всё, что угодно. Вместо этого он только прижимается ближе. Вот так, не стаскивая с себя штанов, и похуй, что всё пачкается в смазке, притирается теснее к заднице, до боли напряжённым членом сквозь ткань — к растянутой дырке, к поджимающимся яйцам, чтобы каждый новый мелкий толчок, рывок бёдер Дениса чувствовать собой, через себя буквально пропускать эту особенную энергию, которая чужое тело двигаться заставляет, но не ограничивать совершенно ни в чём и не давить слишком сильно. И следит, главное — внимательно, жадно следит за тем, как Денис реагирует. А Денис не может не реагировать. Как самое настоящее животное в хорошем, а не каком-то оскорбительном смысле этого слова в подобной ситуации — он… настораживается. Даже замирает на какие-то несколько секунд, плотно вжимаясь яйцами в мокрую, хлюпающую от каждого толчка задницу, еще плотнее грудной клеткой в выпирающие позвонки вжимается, не то закрыть собой пытаясь, чтобы никто кроме него даже не подумал, что имеет права прикоснуться к его суке, которую он берет прямо в этот самый момент, не то лишний раз доказать это самое «его», обозначая, кому принадлежит это тело, эти стоны, всхлипы, этот жар желания, предупреждая — разорвет к чертям, если попытаются это забрать. Замирает, оборачивается через плечо, взглядом черным, словно по радужке разливается самая настоящая нефть, пересекается с чужим взглядом, но… Но не видит и не чувствует ничего такого, что шло бы сейчас в разрез с тем единственным, что ему сейчас важно и необходимо. Его не пытаются отвлечь, у него не пытаются забрать причитающееся по праву, ему не пытаются мешать. И это — самое… нет, единственно вообще важное. И он сейчас даже не будет пытаться понять, зачем, почему — может на какую-то долю секунды этот бессознательный вопрос вспыхивает искрой в зрачках, но тут же затухает, потому что… Это, по сути, неважно вовсе. Важно — то, что его сука, его Мага, все еще под ним, все еще скулит, воет, умоляя продолжать, заполнять его собой снова и снова, и… И он продолжает. Что бы там Мира ни хотел своими прикосновениями — пусть делает. С коронным коротким рыком предупреждения, чтобы даже не думал менять собственных решений по поводу невмешательства в основное действо мизансцены. Хочет чувствовать, как сильно, каменно поджимаются каждый раз, каждый толчок ягодицы, вгоняя до упора невыносимо горячий член в растянутую дырку — пожалуйста. Хочет ощущать, как гуляют жилистые мышцы на спине, когда грудина еще сильнее вдавливается в позвонки, пытаясь буквально вдавить, втереть собой в раздирающий кожу ковер — пожалуйста. И даже больше чем прежде, потому что толчки становятся еще беспорядочно быстрее и глубже, будто в конечном итоге зверь хочет кончить так глубоко, чтобы его сперма осталась там внутри навсегда. Если бы у Миры было время или хотя бы возможность иронизировать, он бы обязательно припомнил все эти бесчисленные юморески из тиктока по поводу прирученных диких зверей — мол, а давно он пустил вас к себе жить? Но таких условий нет. Нет даже желания, когда Денис смотрит так — дикими, умными, совершенно звериным глазами, низведённый окончательно до своих базовых инстинктов, в числе которых входит защита всего, что ему принадлежит. Мира был бы паршивым хозяином, если бы этого не понимал. Это ведь снова не та игра, дело совсем не в подчинении и доминировании, не в том, чтобы целенаправленно унижать и изводить как-то психику. Это игра в то, чтобы быть хорошим хозяином и правильным, естественным, настоящим зверем на поводке. Мира не собирается отбирать у своего пса его живую игрушку, которая воет так звонко, что может оглохнуть, а Денис помнит о том, что у него все ещё есть владелец, которому позволено многое, и этого… Не просто достаточно. Этого ровно столько, сколько нужно, чтобы ебнуться бесповоротно. Просто от одного взгляда, от одного взрыка Дэна, от этих повадок, которые из него вырываются явно непроизвольно, просто от того, насколько его психика восприимчива, а мозг идеально следует за телом. И руки касаются только его кожи, его спины, рёбер, боков, загривок треплют, затылок одобрительно, самым довольным образом прочёсывают, не навязываясь и совершенно не требуя отклика — Мира не влезает на территорию зверя, не трогает его собственность, ему это даже не нужно, ему нужен сейчас он сам. Там, внизу, Мага почти рыдает. Звуки похожи, только эмоция не та, не от боли или от хоть чего-то плохого — тело справляется с накатывающими ощущениями так, как только может, сбрасывает эту отчаянную, внутренности выжигающую нужду, собственное стыдное наслаждение от полной безропотности, покорности, абсолютной подчиненности чему-то до грязности дикому влагой, которая немедленно впитывается в ворс, оставляя пятна, пока кожа горит и зудит. У него даже нет возможности податься навстречу — Дэн ужасно тяжелый, Дэн ему воздуха в лёгких не оставляет, настолько крепко вжимает в пол, и это тоже хорошо, хорошо, просто охуенно до слёз, и звеняще похуй на то, что он груди и коленей останется, похоже, одно месиво из кожи, как у использованной бляди. А Мире… Мире просто надо немного больше. Не только чувствовать напряженные мышцы так, то совсем тесно, до боли почти прижимающимися к себе, то отстраняющимися рваными толчками, но и ощущать их напряжение на себе. Просто узнать, как это будет ощущаться, недоступным сознательной, рациональной стороне образом впитать чужое состояние, отчасти — разделить его, но и в свою очередь забрать своё. Так, чтобы не нарушить этот устанавливающийся между животным и его самкой природный баланс. Поэтому он, все ещё стараясь не торопиться и никуда не спешить, чуть отстраняется, чтобы в один рывок приспустить буквально, даже не снять, все ещё оставаясь будто бы символически единственным разумным человеком, одетым в человеческие вещи, штаны, освободить член с каким-то совсем суматошным, облегченным вздохом, и вжаться головкой в каменно напряжённую задницу. Мире не надо… Брать. Не в прямом, физиологическом смысле слова. Он не чувствует в этом нужды. Но надо — поймать этот алогичный ритм, который Дэну диктует животное естество, и толкнуться внутрь, пропустить буквально головку, растянуть ею готовые, перемазанные смазкой мышцы, и… Почти сразу практически замереть, не диктуя больше ничего — ни того, как его псу брать Магу, ни того, как часто и как резко толкаться внутрь. И уже этого достаточно для того, чтобы грудь взорвало облегченным, низким, вибрирующим, но вполне человеческим стоном. Нет ни рук на бёдрах, ни каких-то других прикосновений, только взгляд, припаивающийся к Денису так, что не оторвать, и вместе с этим, в тот же момент окончательно себя начинает терять Мага, который не имеет ни малейшего понятия о том, что творится позади него. В один момент какого-то особенно сильного или удачного — это выходит само собой от совершенно открытой позы, даже не нужно стараться и пытаться подвернуть бёдра — толчка он захлёбывается до влажного булькания в глотке очередным стоном, начинает дрожать знакомо всем телом, изнутри буквально, пытаться извернуться, сломаться буквально в пояснице, чтобы ещё глубже выгнуться, ещё сильнее подставиться, и взрывается, срывается на мольбы буквально, вылетающие из него не своим, плачущим, звучащим слишком высоко и жалко голосом. — Не могу… Не могу, блять, Дэн, ещё, пожалуйста, ещё, я… Я сейчас… Ну пожалуйста… И Мира нагоняет его, наклоняясь ниже только для того, чтобы выдохнуть где-то над ухом довольное, урчащее, разве что немного более сбивчивое от того, что собственное дыхание частит и срывается: — Не останавливайся. Нельзя. Даже е-если он сейчас обкончается под тобой. Твоя сука потерпит и будет просить, чтобы ты спустил только в неё. На самом деле, как бы Дэн ни мог бы сейчас кичиться тем, насколько по хуям дикому зверю на всё, что мешает ему получать своё и только свое желаемое, на самом деле… Где-то даже не на вершинах подсознания, а очень, очень глубоко всё равно, наверное, существует стоп-кран. На самый крайний случай и самый чёрный день. И если бы хоть один стон Маги прозвучал бы как стон реальной непереносимой боли — этот стоп-кран был бы сорван незамедлительно. Но как бы громко, до закладываемых ушей, до вибрирующей кожи он ни выл, во всём этом есть одно твёрдое, прошивающее всё красной нитью понимание — ему заебись. Не просто заебись, ему охуенно, ему именно это сейчас и нужно, и это подхлестывает так, будто кто-то без страха и раздумий ковшом льёт в костёр розжиг, заставляя пламя вспыхивать огромным столбом и испепелять все на своём пути. И оно настолько испепеляет даже самого себя изнутри, что Дэн даже не сразу понимает… что произошло. Казалось бы, крайне сложно пропустить момент, когда в тебя что-то проникает, тем более что-то гораздо большее, чем фаланга одного пальца, но… Но только не в тот момент, когда тебя изнутри разрывает от звериных инстинктов собственными ментальными когтями, а перед глазами всё заливает пеленой кровавого тумана. Это даже не ощущается, как проникновение. Люди же иногда не чувствуют даже ножевое ранение в состоянии аффекта? А это сейчас самый настоящий аффект, благодаря которому оно по сути чувствуется скорее как… Как вспышка. Вспышка ещё более ярких, более острых ощущений, от которых уши закладывает окончательно, а в яйца и все внутренние органы там, в паху, впиваются тысячи острых игл, от которых так хорошо, что даже плохо. И только потом где-то доходит хотя бы какая-то отдалённая суть. Это как с ядерным взрывом. Когда ты сначала видишь сам взрыв, и только потом начинает разворачиваться облако того самого легендарного гриба. Здесь в качестве него — жар испепеляющий, поднимающийся от промежности, от растягивающейся под неожиданным вторжением задницы до самого пупка… Или даже ещё выше, до рёбер и ноющей от давления на острые позвонки грудины. Наверное, здесь он должен был бы тормознуть и хотя бы рыком звериным осадить, намекнуть, что кто-то в чём-то не прав, но… Но тело уже не способно. Да и насколько не прав… Он ведь действительно не отбирает того, что принадлежит. Не пытается забрать Магу, не заставляет вытащить из него член, и… И ещё это всё равно нереально. Потому что зверя, который собрался кончать в свою самку, не остановит даже тот самый пресловутый ядерный взрыв. И вместо паузы, даже хоть какого-то замедления… Выходит с точностью до наоборот. Рык оглушительный обозначает… всё и сразу. И то, что позади Маги происходит нечто большее чем раньше, и то, что он сейчас… Получит всё, чего так хотел. И Мира — тоже. Если бы Денис еще был в состоянии понимать его слова. Толчки становятся одновременно жёстче, размашистее и в то же время быстрее. Пот течёт по вискам, по ключицам, капает на пол, на затылок Халилова, на его плечи, где-то там внизу, кажется, хрустят его рёбра, когда весь вес как у самого настоящего пса заваливается вперед, дожимая его до боли плечами в этот блядский ковёр и пол под ним, и где-то в последний момент зубы… Кажется, всё-таки прокусывают багровеющую кожу, потому что на языке появляется привкус крови, и он же как будто становится последней каплей, чтобы… Блядь, это слишком долго, слишком сильно и слишком горячо во всех смыслах. Это оргазм такой силы, что Дениса как тряпку половую в сильных мужских руках выжимает, выкручивает, выламывает буквально, и спермы, которая льётся тугими струями глубоко-глубоко внутри чужого тела так много, и она настолько горячая, что его, кажется, самого жжёт изнутри, пока судорога за судорогой он выламывается всем телом, полностью оглушенный этим сумасшедшим во всех смыслах оргазмом. И для Маги тоже существует какой-то предел стимулов, которые он способен не то, чтобы переносить, но хотя бы осознавать в одном моменте. Где он, как сильно нужно сходить с ума, чтобы нажалась эта кнопка блокировки — для него всегда оставалось большим, неизученным вопросом, потому что в жизни, у них троих… Всякое, в общем, случалось, но каждый раз был не тот. Сейчас, вроде бы, тоже. Кажется, нет, это ещё не предел — когда будет предел, он просто ебнется в обморок, но это безумно близко. Настолько, что Мага едва ли чувствует острую, ноющую боль, которую приносят зубы, изо всех сил сжимающиеся на загривке, но того, что остаётся, что проносится по рецепторам, неожиданно хватает для того, чтобы он… Закончился. Фактически, как человек. Оргазм удивительный. Даже странный. Месиво из острого возбуждения, боли, которая его стегает, выжигающей разум нужды в члене внутри себя, осознания того, насколько он конченый, раз ему настолько хорошо, ощущения идеальной правильности происходящего, а ещё — стонов, толчков резких, растрахивающих, расшибающих буквально всё тело изнутри внутри, дроби капель пота, падающих на кожу, этого рыка собирается и сваливается на нервную систему одним махом. Как ушат кипятка, вылитый на голое тело. Словно всё это чудовищно долго копится, а теперь одним разом… Заканчивается? И оставляет Магу заходящимся в истошном вое, даже не сразу понимающим, что он прямо сейчас заливает ебучий ковёр густыми лужицами спермы. Как будто сперва шибает по мозгам. До темноты, до полного безумия, до безрассудства, просто от того, что больше не получается принимать так много. И только потом уже — облегчение, с которым разрешается напряжение в паху. Потом — осознание того, что он чувствует, как глубоко Дэн заливает его спермой. И потом же — судороги, выкручивающие всё тело, совсем разъезжающиеся бёдра, состояние нелепой, претерпевшей препарирование лягушки. Мага просто размазывается по ковру под чужим весом, слабо шипит от того, что член, вместе с толчками спермы становящийся мягче, соприкасается с ворсом, но… Похуй. Просто похуй, звенящее, чистое, белёсое, блаженное ничто в голове и необходимый до боли жар чужого тела, заваливающегося на его спину — это всё, с чем он остаётся, беспомощно утыкаясь щекой в ковёр и заканчиваясь слабым хрипом. А Мира наблюдает со стороны. За всем, и внимательнее всего — за тем, как выворачивает наизнанку Дениса. Он не остаётся внутри, хотя ловит первые порывы судорог, которые всё равно инстинктивно сжимают его член. Точно так же, как не мешает трахать Магу так, как нравится, как подстраивается под бешеные и размашистые толчки, упиваясь уже просто тем, что Денис то и дело сам насаживает себя на его член, когда подаётся назад, он не мешает и пережить это. Конечно, физически ему не хватает. Но это — физиология, глупая и нередко Мире скорее мешающая, чем помогающая, главное — в его голове, в его глазах, которые видят на результат того, что он творит с этими двумя, вручающими ему себя беззаветно. Мира видит и то, как жгутами мышцы Дениса скручиваются под кожей, и розоватые разводы перемешанных со слюной капель крови у Маги на коже, и этот сдвоенный оргазм словно бы с ним случается тоже. Даёт по башке, как обухом, заставляет дрожать и вибрировать, дышать более жадно и рвано, до боли в раскрывающихся во всю мощь лёгких. И это надо прожить. Продышать. Пропустить немного через себя, мягко отстраняясь и давая… Практически полное уединение. Руки не слушаются — скользят по спине Дениса ужасно легко, настолько кожа влажная от пота, хотя это даже на каплю не противно, с усилием, с нажимом оглаживают всё от затылка до поясницы, сжимают плечи одобрительно, никуда не тянут, не торопят, не вырывают из этой совсем оглушившей Дэна бездны. Но и ошейника ещё не снимают. Потому что Мире надо ещё немного прежде, чем он закончит эту игру. Только через… Чёрт знает, сколько именно — минуту, пять, десять, через столько, сколько нужно, чтобы дыхание обоих, и Маги, и Дэна пришло в порядок, Мира, занятый только тем, чтобы поддержать чужие тело и сознание, проводить туда, за эту грань, приваливается к ним обоим немного сбоку, поддевая кожаную полоску на шее у Дениса кончиками пальцев. — Умница, Дэн. С-справился, такой молодец. Пальцы все ещё жестковатые и больше треплющие, чем гладящие. Но — ласково, хваляще. И тон остаётся таким же зовущим и твёрдым. — Посмотри на меня. Это сложно. Это пиздец как сложно. Никогда бы Денис не поверил, что просто посмотреть на кого-то может оказаться почти непосильной задачей, но сейчас это именно так, потому что его выворачивает наизнанку и высасывает до последней капли буквально, его переебывает настолько сильно, что здесь в самую пору устраивать самый настоящий бдсмный aftercarе, чтобы приводить его в чувства, потому что сам он крайне близок к тому идеализированному понятию сабспейса, о котором пока слышал только из каких-то случайных упоминаний в этих ваших интернетах и хентае, который нет-нет, да и попадется среди более традиционно ортодоксального аниме. Просто иначе назвать состояние, в котором он пребывает какое-то совершенно непонятное количество времени — может пару минут, а может и полчаса, внутренние часы отключаются и умывают руки, невозможно. Когда перед глазами встает практически полная темнота, в ушах — звон, плавно перетекающий в равномерно снижающийся гул, словно от двигателей самолета, когда мышцы отказываются слушаться и все тело просто обрушивается поверх чужого, содрогаясь в мощных даже спустя время судорогах, выкручивающих мускулы, кажется, даже в пальцах. В таком состоянии даже образно думать о чем-то сложно, не то, чтобы ворочать глазами или тем более головой. А когда сложно даже просто хоть как-то думать — еще несравнимо сложнее понимать… чего вообще от него хотят. В глобальном смысле. Не в смысле поднять голову и посмотреть в чужое лицо, а в смысле… Игра закончилась? Или еще нет? Он все еще… ну… тот, чей член заливает спермой суку, которая должна понести от него щенят, или Денис Сигитов, готорый должен сам позаботиться о убитом не меньше него самого оглушительным оргазмом Магомеде Халилове и еще не достигшим его, но явно в нем нуждающемся Мирославе Колпакове? Ответ находит не мозг… а тело. Тело, которое само различает вот эту деталь в прикосновениях, пока мозг все еще капитулирующе машет белым флагом. Которое чувствует, что его не гладят так, как обычно, приглаживая влажные волосы. Его именно… будто хваляще потрепывают, и вот эта разница становится ключевой. И, кажется, именно она единственная заставляет собрать все силы для того, чтобы смочь — смочь приподнять голову и приоткрыть веки, осоловелые глаза, направляя расфокусированный взгляд в сторону голоса, пока сквозь приоткрытые губы продолжает вырываться тяжелое, загнанное, шумное дыхание. Мира улыбается. Легко, одними уголками губ, но очень… Понимающе? Этот взгляд — буквально всё, что ему нужно. И он знает, прекрасно знает, что уговорить его поднять, хоть как-то сфокусироваться и продраться через муть в глазах, можно было только так, не нарушая правил, в которые мозг чужой был погружён долго, действительно долго и очень глубоко. Важно его увидеть, важно проверить чужое состояние, потому что Магу он знает, как себя, а вот Денис… Сколько бы новых открытий ни свершалось, Мира Дениса ещё только учит. Жадно, охотно и открыто, но просто сроки несопоставимы. Вот и смотрит. Вглядывается, убеждается в том, что… Нет, не какое-то грубое или самодовольное — живой он вообще или нет, или типа того, но в том, что на дне радужек никакого негатива не плещется, то Дэн не проваливается ни в стыд, ни в расстройство, ни во что, что по форме могло бы напоминать сабдроп, и этого достаточно. Глупости — то, что Денис кому-то там что-то должен. Сейчас, в таком состоянии он не должен никому и ничего, ни заботы, ни каких-то сверхусилий, на вкус Миры — вообще ничего кроме этого беспомощного, ужасно мягкого, и даже так — доверчивого, послушного взгляда. Потому что за всё остальное ответственность несёт Мира, и это не какое-то наказание или тяжкая обязанность, но все ещё часть того, что доставляет удовольствие сразу всем троим. — Хорошо. Голос, колышущийся в тональности на грани с прежней снисходительной одобрительностью и чем-то куда более мягким, звучит почти благодарно. Этого взгляда Мире достаточно для всего. Для того, чтобы позаботиться о себе, чтобы точно взять, как много и можно ли вообще взять что-то у Дэна себе, чтобы наконец смочь переключиться с чужого состояния на собственное… Совсем ненадолго. Он взгляд не отводит, когда себя касается — единственное, чего требует безмолвно. Купается буквально в чужой осоловелой, нежной совсем послушности, в глазах, в которых ничего, кроме самых простых эмоций не остаётся, и толкается в крепко сжатый кулак. Мира прекрасно знает себя и всё, что вообще нужно для того, чтобы тело себя отпустило. Сейчас это уже даже практически неважно, потому что мозг чужой оргазм поделил с собой, его уже через себя пропустил, а для всего остального достаточно только правильного дыхания, точных толчков и нескольких минут. Он кончает тихо, с закушенной губой, с пальцами свободной руки, вплетёнными в совсем мокрые слипшиеся кудряшки, с коротким, но чистым, не зажатым в груди, абсолютно искренним стоном, всё так же не отворачиваясь и за лицо Дениса цепляясь буквально до последнего, заливает спермой подставленную ладонь, только несколько капель, кажется, упуская и невольно позволяя им упасть куда-то на плечо, на влажный от пота чужой бок, и вот тогда — да. Тогда, наконец-то, и голова и тело соглашаются в том, что ставить точку в этой игре можно. Пальцы мелко подрагивают, но их и так достаточно для того, чтобы, обмякнув от оргазма на коленях, навалиться чуть теснее и дотянуться до защёлки ошейника. Мира делает то, что, вообще-то, терпеть не может, но на что сейчас похуй — вытирает перемазанную белёсой густотой ладонь об подол футболки, чтобы относительно чистой уже рукой перехватить Дениса аккуратно и бережно где-то под виском, голову приподнять, вытащить полоску кожи, обнимающую горло, подушечками кожу перебрать — проверить, нет ли чего-то, на что нужно обратить особое внимание, что надо, в конце концов, обработать. И с тяжёлым, сытым, удовлетворённым вздохом продевает влажные ладони под боками Дениса. — Давай, идём ко мне. К себе его тянет сам, первый, лишь обозначая голосом, что делать собирается. Даёт инерции взять своё и позволить размякшему телу скатиться к нему в руки, практически на колени. Как минимум потому, что Маге нужно дышать, Мага не хрупкий, как хрустальная вазочка, но сейчас он слишком в отрубе, чтобы переваливать на него эту задачу. Как максимум потому, что хочется. Хочется и эти плечи у себя в руках, и обнять крепче, пока Мага бессознательно ворчит и начинает еле-еле шевелиться, как-то осознаваться в этом мире, тыкаться мокрым виском Мире в колено. Хочется поцеловать. Совершенно по-человечески. Так, чтобы без всяких слов направить плавно и указать на то, что теперь — всё, теперь это надо отпустить и с себя сбросить. Едва касаясь губами распухших и перекусанных губ, несопоставимо со всем, что они с таким удовольствием творили «до», нежно, ужасно ласково. Не сделать это даже толком, как-то глубоко — просто даже прижаться, собственным лбом смахнуть липнущие ко лбу кудри, сжать крепче, и выдохнуть благодарное и восхищённое, до каждой ноты чудовищно честно восхищённое: — Спасибо.