Жизнь — страдание

Айхан смотрит на Москву, слушает краем уха, вникая в слова поверхностно. Ловит взгляд чистых глаз — тот точно смотрит нарочно всегда, от чего-то сейчас едва хмурится, а ведь обычно улыбался как солнце, — но внутри нет трепета от долгожданной улыбки. И намёка на радость от такого внимания нет. Желание уйти, развернуться, бросив документы на пол, покалывает в кончиках пальцев. Не сразу понимает даже — больше не хочется понравиться, прикоснуться и привлечь внимание. Давать обещания, принимая любые условия просто не может. И выполнять без собственных требований не станет. Когда это изменилось? Читать удивление на некогда любимом лице приятно. Занимаясь идолопоклонством множество лет, странно смотреть на Москву без желания возносить его до небес. Ведь на самом деле — сколько он натерпелся, сколько втаптывал себя и людей ради него? — На этом всё, — Москва бумаги в стопку собирает, ровную такую, уголок к уголку. В глаза смотрит, пристально, прожигающе. — Надеюсь ты порадуешь меня и в этом году, — улыбка снисходительная. Фальшивая — понимает Айхан. Всегда ведь знал, что Москве кроме Санкт-Петербурга не нужен никто, но упорно пытался чего-то добиться. И ведь добивался только горьких слёз и ран на сердце. А образ, выстроенный в голове, на самом деле просто иллюзия. Нет того «Миши» для Айхана. Только Михаил Юрьевич, великая Москва, такая же недостижимая, как солнце — подберёшься ближе и сгоришь, не оставив после себя даже пепла, а посему не возродишься подобно фениксу. «Миша» есть только для одного человека. — Конечно, Михаил Юрьевич, постараемся в меру предоставленных вами возможностей, — кивает в ответ, забирает протянутый лист из окольцованных рук — кажется, что кольцевые дороги Москвы на пальцах сияют чистым золотом. Вот Садовое на безымянном — точно обручальное, как в песне; Третье Транспортное на другой руке об ручку бьётся; МКАД отражением света в глаза бьёт безжалостно, отрезвляюще. Его отпускают спокойно. Интересно, что Михаил Юрьевич подумал на такую перемену настроений? Нет, он не хочет думать об этом. Сразу паршиво становится, неприятно. Выбегает из офиса — вычурного, дорого, — судорожно хватает телефон, машинально находит контакт, имя такое родное. Точно не в этом месте сейчас хочется быть. Несколько гудков и слышится мягкий голос, растаять от него не жаль. — Ринчин… — Якутск выдыхает радостно, стоит, как статуя, посреди дороги, его огибают все. Никто не смотрит, не обращает внимания. От безразличия холоднее, чем в родных краях. — Что-то хорошее случилось, Айхан? — он почти видит эту улыбку на лице Ринчина, сам уголки губ вверх тянет. — Встреча с Москвой прошла хорошо? — Я приеду? — не спрашивает, почти умоляет. Будто Айхану когда-то отказывали. — Конечно. Всегда рад тебе, — и соглашается легко, не раздумывая драгоценные секунды, словно только этого и ждал. Айхан лишь к ночи попадает в Улан-Удэ. Вся радость оседает густым туманом в сознании, от чего путь проходит в усталости. Слишком долго и муторно, а день не радостный, странный какой-то. Вот он спешит к Москве из отеля, заходит в кабинет окрылённый, а через мгновение хочет сбежать и не видеть своего начальника. Кажется пережил эти безответные чувства, решил достать шипы от них и выбросить подальше. Вот резко — из сердца вон получилось случайно. Хотя, если приглядеться, то всё к этому и шло, только пряталось подальше специально. Уже на лестничной клетке чувствует дурманящий аромат еды. И кто же готовит так поздно? Надеется, что Ринчин накормит его хоть чем-то. Его домашняя еда всегда самая вкусная и сочная. Уланов встречает его улыбкой — Айхан видит растянутые губы раньше, чем самого парня замечает. Несколько секунд на обработку информации и вскидывает удивлённо брови, принюхиваясь, между тем снимая верхнюю одежду. — Ты готовил? Уже ночь, — Туймаада, повесив пальто, наконец тянется к Ринчину, обнимает за шею, даже на носочки встаёт, хотя они одного роста. Уланов охотно прижимает к себе, поглаживает по спине мягко, почти невесомо, прижимает их щёки друг к другу, согревая укушенную морозом кожу своей. — Я ждал тебя, — осторожно отступая, Ринчин не убирает рук с талии Айхана. — Подумал, что ты будешь голоден. Айхан улыбается широко, светит так ярко. — Обожаю тебя, знаешь? — в унисон с урчащим желудком, сглатывает вязкую слюну. Немного смутившись, убегает в ванную вымыть руки, не обратив внимания на нежность в карих глазах, похожих на редкую на севере плодородную почву. Желанную и красивую. На кухне Якутск встречает полный стол еды, ещё тёплой, сочной и травяной чай. Ринчин в свободной пижаме, лохматыми волосами и всё такой же улыбкой выглядит таким домашним, что невольно хочется прижаться ближе, утонуть в объятиях, никогда не отпускать, чтобы не вспоминать о проблемах. Айхан сейчас не очень сильно задумывается о том, как выглядит со стекающим соком от бульона по губам, впивается в кусок мяса, да запивает чаем разом — кто запретит? Ринчин сам тщательно пережёвывает еду, беря лишь маленькие порции, видно, что не очень голоден, раз ест неторопливо. Краем глаза Айхан замечает синяки под его глазами, видит слегка нервное подёргивание мизинца — то, на что обычно не обращают внимание. Но они знакомы давно, знают каждую мелочь друг в друге. Что-то гложет Ринчина. Вытерев лицо салфеткой, Айхан ловит взгляд друга и хмурится. Перед тем, как начать говорить, допивает чай, чтобы дать парню лишнюю секунду. — Что такое? — Ты звучал счастливо, когда звонил днём, — Ринчин обхватывает кружку ладонями, продолжая тянуть уголки губ. — Как прошла ваша встреча? Это заставляет якута нахмуриться больше — говорить о Москве сейчас не хочется. Но обычно он сам начинает без умолку трещать о столице после каждой их встречи. Может друг так проявляет инициативу? От чего же он выглядит так печально? Айхан тоску в его глазах видит очень отчётливо. — Как обычно, я думаю? — сам не особенно уверен в своих словах. — Хотя знаешь, мне кажется, что не так, как раньше, — опускает взгляд, задумываясь. — Сегодня мне впервые хотелось поскорее закончить встречу. Пришёл в офис, как только его увидел и всё… Пустота. Я, конечно, замечал и раньше, что реагирую иначе, но, наверное, из-за того, что мы не виделись несколько лет, кажется, что произошли изменения. Айхан пожимает плечами, не горя интересом вести этот диалог дальше. А вот грустные, почти по-щенячьи, глаза Ринчина волнуют больше всего. Друг кивает отрешённо на все его слова, но явно слушал. Айхан поджимает губы, осторожно тянет ногу к Ринчину, переплетает их, привлекая внимание и… поддерживая? — О чём ты думаешь? — Айхан чувствует, как Ринчин вздрагивает, едва заметно, но всё же ощутимо. Улан-Удэ не тот человек, который разом валит всё наружу, в целом не говорит о своих тревогах. Он улыбнётся, скажет что-то, от чего хочется задуматься какие травы он пьёт и откуда такое нечеловеческое спокойствие. Процитирует Будду, прикроет глаза и улыбка шире станет, только за закрытыми веками плещется всё то, чему не дано слететь с губ и быть услышанным. — Хочу избавиться от своих желаний, — тихо шелестит Ринчин, сильнее переплетая их ноги. Айхан на мгновение замирает, пытаясь понять смысл: это одна из истин или слова от чистого сердца? Что-то подсказывает, что это разговор не для кухни. Тут, несомненно, уютно и тепло: по всем канонам они должны достать тарасун, оставить на тарелке буузы, пусть и не соблюдая традиции, но пить из одной чашки по кругу, обсуждая насущные проблемы. Под растерянный взгляд Уланова, Айхан встаёт из-за стола, складывает посуду в раковину, сам убирает остатки еды в холодильник. Только потом протягивает руку, за которую крепко хватаются. Тянет в сторону спальни. Ринчин едва успевает выключить свет на кухне. Айхан мягко подталкивает друга к постели, сам лезет в его шкаф, почти без стеснения — ложиться в постель в уличной одежде некомфортно. Поэтому хватает первую попавшуюся на глаза пижаму Ринчина и переодевается, осторожно сложив вещи на стул. Ринчин неслышно вздыхает, двигаясь на середину кровати, не смотрит в сторону обнажённого Айхана, подкладывая под спину подушки. Знает, что, разговор не закончен — якут всегда был очень чуток к каждому его слову, будто ловил каждое изменение в нём. Это приятно, даже когда Айхан, совсем того не ведая, задевал его восхваляющим словом про Москву. Постель прогибается под новым весом, немного скрипит. Ринчин думает, что Айхан сейчас упадёт в его объятия, как и всегда, но вместо этого якут тянет его на себя, заставляя улечься на грудь. Приятно. — От каких желаний ты хочешь избавиться? — возрождает тему Айхан, поглаживая голову Ринчина, как коту или морду особенно ласкового коня. Тот вздыхает тяжело, медленно выпуская воздух из лёгких, будто мысленно снимает блок на чувства, и пытается: — Я… — вновь неестественная заминка, ничего не выходит более. Снова ком в горле. Взгляд скользит по старым полотнам картин, подаренных, когда-то безумно давно, соседским мальчиком. Тот был тихий, замкнутый, рисовать любил и всегда зажигался как спичка, когда говорил о любимом деле. Никогда не жаловался, только показывал что-то в клетчатой тетради с промокшими однажды страницами. На них всегда было то, что на душе. Однажды Ринчин подарил ему полотна и натуральные краски. Эти две, уже выцветшие от времени, картины, были благодарностью. Ринчин приподнимается, осторожно выскальзывая из надёжных рук. Айхан хмурится позади, но ничего не говорит, думает только, что друг опять уходит от темы, смотрит в напряжённую спину. Бурят движется тихо, как хищник, почти бесшумно, открывает ящик стола, достаёт лист и тянет ручку из стакана. Рука сама скользит по гладкой офисной бумаге, чернила неровными штрихами складываются в единый силуэт. Вот уже можно явно увидеть черты лица. — Это — моё желание. Уланов поворачивается к Айхану, возвращается к постели. Нечитаемым взглядом смотрит на лист, но, чуть поколебавшись, передаёт его в бледные, прохладные руки. Айхан изгибает брови, разглядывая свой портрет. Он неровный, по-видимому, от дрожащей руки. От чего-то в каждом штрихе шариковой ручки видны чувства. Что-то очень нежное, трепетное, как крылья бабочки, невесомое, как пух. Связать рисунок и слова кажется непосильным трудом. Когда же до Айхана доходит, он поднимает голову, нелепо раскрывает рот, в абсолютном неверии уставившись на Ринчина. Уланов же руки цепляет в замок — волнуется, улыбается, как обычно, но улыбка не касается красивых глаз. Хочется нервно рассмеяться — Айхан себе просто этого не позволяет. Не хочет, чтобы его растерянность была воспринята как насмешка над чужими чувствами. — Это я, — шёпот шелестит в унисон с листком, который Туймаада откладывает на тумбочку. Скользит по нему взглядом ещё раз, прежде чем развернуться всем телом к Ринчину, неосознанно придвинуться ближе. — Ты хочешь меня? — Не «хочу», — Ринчин головой качает. — Желаю, — голос обволакивает бархатом. Айхан не замечает сам, как искренняя, яркая, серебристая как снег, улыбка, озаряет лицо. Внутри искрится, плавится и вызывается мелодия чувств. Признание так сильно смущает, но и кажется таким желанным — не знает за что зацепиться. — Таҥарам! — Айхан прячет лицо в ладонях, чувствуя, как-то пылает. — Би шамдаа дуратайб, — тихо добивает Айхана Ринчин. Отводит его руки от лица, старается поймать взгляд — точно многовековая мерзлота в родных краях, такая тёплая и светлая. — Не знаю, что и сказать. Я так рад, но и… я будто только-только отпустил своё помешательство на… нём, — вздыхает, но к Ринчину тянется, как растение к солнцу. Жмётся, трётся носом об щёку, несильно вздрагивая от прижавших ближе к себе рук Уланова. — Пожалуйста, не говори, что это шутка. Я хочу быть ближе к тебе, — и от сказанных вслух слов сомнения разлетаются разбитым стеклом. — Разве то хоть когда-то была любовь? — Ринчин вдыхает аромат мороза тёмных волос, давно знакомый наизусть, с нотками хвои и домашнего уюта. — Это не шутка. Позволь показать тебе каких чувств ты достоин. Айхан сильнее стискивает объятия, боится даже, что больно сделает, а отпустить не в силах. — Да. Да, Ринчин, что угодно с тобой. Я желаю любить тебя до конца веков. Если жизнь страдание, то это жизнь без Ринчина.