Paradise is a game of do or die.

Снег холодными хлопьями застилает землю, забирает её в свои ледяные оковы. Вильгельм уже как несколько недель среди немцев значится предателем. Началось всё ещё в 1941, когда в армию пришлось идти невольно, а государственная позиция самим немцем ни на грамм не поддерживается. Продолжается это в ноябре 1941 года. Твангсте по собственному желанию дезертируется из части, после месяц прячется у местных жителей, а затем присоединился к партизанскому отряду «Смерть фашизму» и воюет в его рядах. А потом, примерно с неделю назад, в штаб их партизанского подразделения прилетел снаряд. Твангсте помнит, как умирающий лидер движения окровавленными руками цепляет к форме на груди Твангсте небольшую красную звёздочку, поглаживает по плечу и умирает прямо на руках немца. Они совсем разделяются с другими выжившими и вот уже как с неделю приходится прятаться в заброшенных домах, ночевать в окопах и скрываться от фашистов.. Твангсте приземляется на землю, прячась в кустах, как только недалеко от него пробегает русский солдат. Его решительно догоняют враги, негромко прикрикивая ему что-то на немецком. Что именно Вильгельм и не слушал. "Видно, ранили советского боевика" Решает Твангсте, наблюдая как на белый снег капают алые капли крови. Блондинистая макушка вся в снегу выглядывает из куста. Он видит, как советский проваливается в окоп и как немцы, потерявшие солдата из виду, почти находят его. Проходит пару минут пред тем, как Твангсте принимает решение. Берёт большой камень, с силой толкая его в воздух, выкидывая на снег и отвлекая внимание фашистов. Знакомая немецкая речь обращается в его сторону и, пока они идут сюда разведать он ползком перемещается из кустов на другую комнату. Как двигаться вокруг круглого стола, не нарушая зрительного контакта. Он проползает чуть вперёд и, пока вражеские солдаты отвлекаются, ловким движением оказывается в окопе, тут же оказывается около вырубившегося мужчины, чуть утаскивает его в сторону, где верхушку окопа прикрывают доски. Быстренько заметая следы, в виде чужой крови на снегу недалеко, Твангсте оказывает первую помощь, как может, зажимает чужую рану, бинтует туго и старается остановить кровь. Немцы ещё бродят недалёко, так что движения его быстры, лишь бы парень не умер, а ещё лишь бы их не нашли. Спустя восемь минут русский хрипит, от чего Твангсте приходится закрыть чужой рот рукой и, напрягшись, прислушаться вокруг. Как только удается убедится, что немцы отошли дальше, Виль быстро оглядывает гришу ещё раз и начинает рыться в сумке, что висела через плечо. Твангсте аккуратно усаживает почти очнувшегося советского, просит не отключаться вновь, немного трусит, знает ведь, что если Гриша сейчас вырубаться опять, то потом может и не очнуться. Из сумки достаёт спирт, осматривает чужие ранения, немного даже радуется, что пуль нет, ибо вряд-ли смог бы вытащить их, и, отрывает кусок марли, обливает её спиртом, разматывает на скоро замотанные раны восьмью минутами назад, и прислоняет к ранам смоченную марлю фиксируя её и останавливая кровотечение до конца. Солдат же, вновь чувствуя резкую боль, очухиваться и почти кричит в пол тона сильно корчась от боли и шипя. В глазах его всё то мутнеет, то становится неописуемо резким, а с уст звучит противный и крепкий мат. Русский тяжело вздыхает, и, немного привыкая к свету, поднимает голову и смотрит на светлую незнакомую макушку —что ты делаешь…. Вильгельм пару минут молчит, сосредоточенно ухаживая за чужой травмой, когда же солдат вновь почти что вскрикавает, Твангсте наконец ломано выдаёт. — будь тише, я только их отвлек — Он делает паузу завязывая аккуратный бантик из двух кусочков бинтов. — я перевязывать твою рану, чтобы ты не умер. Во времена работы с партизанами они научили его немного говорить на русском, но склонять глаголы он еле умел, хотя каждый раз старался делать это правильно, где понимал, как. — постараться быть тише, они не далеко уйти, вдруг вернуться... Советский прислушивается к чужой речи, но пока решает проигнорировать, понимая, что на первом месте сейчас безусловно стоит их безопасность. Он лишь тихо вздохнул и откинул голову назад, сдирая куски земли вместе со снегом своими пальцами, от растущей боли руками. —ты откуда вообще вылез такой, тут же штаб наших в километрах. Али немец? Уточняет он, когда получается немного прозреть. Форма на этом товарище вроде и советская, но вот речь. —реально немец что ли...... — протягивает он, и гадать на кофейной гуще не надо, чтобы понять. — с партизанами. был.. — проговаривает Твангсте, выглядя достаточно забавно. Слишком сосредоточенно, а потом его как током прошибает, когда солдат напротив понимает, что он немец. — я свой только! Не стреляй! Найдут! Советский жмуриться, оглядывает смотрящего на него золотыми глазами Вильгельма и полу-задумчиво протягивает: —да не буду я стрелять успокойся, мне и стрелять нечем.. Твангсте облегченно выдыхает, усаживается удобнее, а затем аккуратно выглядывает, оценивая ситуацию. Следы засыпало уж снегом, ушли значит совсем, наверное в лагерь. — холодно... — невольно проговаривает немец, взглядываясь в падающие на землю снежинки, ёжится и кутается в зелёный плащ сверху. Он к морозам русским конечно совсем не привык —ты замерз…недалеко разведки тут не большой лагерь, отогреться надо, как услышим что кто-то придет сразу уйдем, понял? Строго проговаривает он, смотря в глаза немца. Забавно выходит.... немец, да по русски, ещё и в форме русской.... Сам же Твангсте отрицательно кивает — перебили — оглядывается он на Русского. Он ведь с той партизанской разведкой и был — сегодня перебили. Некуда идти. — он немного вздрагивает от взгляда, но глаз не отводит, продолжает: — Я... — он оглядывается на на солдата — мне... мы.... там через несколько дней приехать должны были. Мне так сказали. А ещё карту помню, но идти далеко. Kilometer —с таким ранением я и метра не пройду…знаешь где лагерь партизански раньше стоял? сколько отсюда? чи немцы там? — не знаю, я потерялся, не знаю, как туда, знаю только, примерно где мы, но как туда не знаю, на картах не обозначали. —еще лучше..идти нам с тобой туда не знаю куда не вариант, в лесу немцы, найдут - убьют сразу, надо бы выйти в сторону центра сталинграда..у тебя..карта есть, или что то на подобии? Он опять отрицательно машет головой, а потом роется в сумке. Всё, что было у него, это спички, медикаменты, вода, немецко-русский маленький и промокший словарик да сухпаёк. На дне где-то раскладной ножик, но совсем затупленный. — нету. —ну, милый мой..это конец.. Солдат встаёт, хоть конечно больно и было. —значит так, пошли-ка мы с тобой на север, там найдем что, ничего не будет, на запад…там до сибири дойти можно… — на запад не надо! — подскакивает со снега Твангсте — нельзя на запад, там фаш...фаши...фашисты — проговаривая медленно последнее слово отзывается Виля. —тогда на север…будут леса, там немного отдохнем..идти долго.. Твангсте кивает, вновь оглядывается и, вылезая из окопа, а затем подаёт руку советскому, чтобы тот сог свободнее вылезти без травмирующих моментов для раны, но солдат лишь махнул рукой и вылез сам. Понимая, что идти будет больно и тяжело, но что поделаешь. Тут Виля, совсем невысокий и на вид хрупкий, ему не в помощь вообще, так что надо уже сразу самостоятельно делать всё.

* * *

—давай остановимся, сделаем костер, да ляжем отдохнуть Проговаривает русский спустя достаточно долгое, неопределенное время. На улице уже смеркалось, а немцу казалось, что он до смерти замёрзнет с такими-то российскими морозами. Он глядит на солдата, кивая ему в ответ, лишь посильнее кутаясь в одежду, совсем промокшую от снега. Русский же удивляет его мигом: снимает с себя тонкий китель и кидает на снег, оставаясь в одной майке. А затем стал дрова носить, да костер разжигать. Вильгельм наблюдает за этим с нескрываемым удивлением, но помогает, не сидеть же просто ему да ждать. Помогает разгрести снег и разжечь костёр, после чего сам же немец устроился в относительной близости к костру, чтобы было потеплее и, то и дело, иногда поглядывает на советского, совсем не понимая, как он так в одной майке. —как зовут то тебя, чудо немецкое — наконец интересуется советский, от чего виля даже слегка оживляется — Вильгельм — проговаривает немец, наблюдая за русским и всё ещё удивляясь, даже имя забывает спросить, зависает на пару минут, а потом выдаёт два вопроса: — А тебя как? А все русский так..? ну... холодно же —Гриша, Григорий я. Волжский. — поговаривает его новый знакомый, затем добавляет и ответ на другой вопрос —Да нет, знаешь, иногда тело греет лучше любого кителя — приятно познакомиться — проговаривает выученную фразу немец, разглядывая гришу, которому, кажется, совсем не холодно. А советский лишь молча закуривает, укладывается на траве и прикрывает глаза, пугая своим поведением немца. Сначала думается, что Волжскому стало плохо, но потом до Твангсте, лишь через пару минут, доходит, что Гриша решает таким образом отдохнуть. Виля вдыхает, обнимает свои колени, но спать не планирует, говоря честно, то ему просто страшно спать, страшно, что ночью их схватят. Он не такой трус, но знание, что с ним хотят сделать в Рейхстаге просто не давало сну охватить его. Да и за костром следить надо...

* * *

—ой, доброе утро, ты не спал? — потирает глаза проснувшийся Волжский, глядя на залипшего на огонь Вильгельма. Тот подымает голову, кивает, а затем совсем еле слышимо отвечает — доброе утро. —ну что ж ты так, представляю сколько ты не спал — встаёт гриша, разминая спину. Простреленная бочонка ещё болит со вчерашнего, но уже вполне терпимо. — я привык. — проговаривает Твангсте, дёргаясь. За ночь затекает в одном положении всё: от кончиков ног, до макушки, так что он слегка вытягивается, чувствуя, как хрустит спина и колени. —ну нельзя так. Волжский с интересом разглядывает полумокрый китель, что валялся всё это время на снегу, мысля, как бы его хоть чуть подсушить. — а вдруг немцы были бы? Виля как ни кто другой противника знает. Немцу то самому только 20 недавно исполнилось, молодой совсем... Он то и на войну вообще не хотел, народ убивать.... Твангсте то мог и не служить наверное, только соседи сдали, мол, там пацан молодой, а на службу не идет, против рейхстага выступает. Виля вообще не забудет, как Военные на глазах у матери скрутили и увели, думал умрёт, а отправили в самое пекло, к Сталинграду, только зря совсем... —пришли и пришли, от судьбы не убежишь милый — Из колеи мыслей выбивает голос советского. Вильгельм дёргается, устремляя взгляд на сушащего над костром кетиль, Волжского и думает, что и правда, они совсем безоружны, советский ранен, ни сбежать ни отбиться. — Не хочу в Рейхстаг.... — проговаривается Вильгельм, показывая ту самую секунду своей слабости. Рейхстаг для него главный страх, а ведь если бы фашисты и пришли, то Гришу то и на месте убили может, а Виле только публичная казнь, да пытки, судьба такая у него не лёгкая. Предателем родился - предателем и умрёшь, так ему сказали однажды немцы, может и не врут.... —а кто хочет? щас жизнь тяжелая, можешь и не проснуться на месте прошибут… — да лучше на месте. Сразу. Без Рейхстага. — Виля ёжится, поднимает взгляд золотистых глаз на Волжского и хмурит бровки. Блондинистые волосы спадают на лицо немного кучерявыми прядками и немец выглядит смешно,такой, хмурый, слегка толи злой, толи озадаченный. Никогда свет таких немцев не видел, но вот он, первый. —я привык, что немцы всегда такие, глаза голубые и волосы темные, а ты вон, как солнце ясное…откуда вылез. — Хмыкает Григорий. Вильгельм на фоне всех остальных, русских, немецких, да всех, прям вот такой солнечный, что даже на заснеженной поляне становится теплее. — aus Königsberg —кенигсберг? Переспрашивает Гриша. Он сам то о коренной житель Сталинграда. Да и видно по нему. Все же в Сталинграде такие высокие, серьезные дядьки, да? —так держать солдат. — мягко улыбается Гриша, продолжая — Я его раньше только на картах видел. — а ты? Откуда? —я отсюда, со сталинграда, леса мои родные скажем так — оо.... ясно — протягивает Виля и наконец подымается со снега. Трясёт головой, стряхивая снежинки с макушки и глядит на Гришу. Им бы идти пора, но как сам Волжский, может ли? Вильгельм кивает Грише,наблюдая, как советский тушит костёр и, иногда оглядываясь по сторонам,шагает по снегу обратно к тропинке, сзади уже и сам Волжский поспевает. В небе, не так уж и далеко, кружат самолёты да разрываются снаряды. Вильгельм даже прислушиваться сильнее,выходя из леса, в степи они ведь намного уязвимее, чем среди деревьев, с самолёта будет легко убить. Проходя вдоль леса по окраине Твангсте засекает время. Они так уже, пожалуй, полчасика шагают, хотя ноги совсем не болят, а появившаяся на горизонте военная машина заставляет напрячься. Машина подъезжает ближе, почти что проезжает их, но резко тормозит, а из окна, присвистнув, выглядывает кудрявый парень - Гришка, а вы что тут? - вообще их рота вся похоже из молоденьких была. По крайней мере Лёша Донской от Григория далеко и не ушёл, вон, кучерявый и даже весёлый, такой он, оптимист, будто совсем не на самой настоящей войне —о, Алёша, привет! — Улыбается солдат, пожимая руку сидящему в машине — да представляешь, скоты, подстрелили, вот…мелочь спас, наш,но немец, а вы то, куда путь держите? - вот скоты. - проговаривает Лёша, смотрит на эту двойню, разглядывает. Рядом с ним мелькает светлая макушка. Дарен, немного недоверчиво Вильгельма изучая, наклоняется вперёд, чтоб яснее видеть, но Донской лишь рукой усаживает брата на место, заканчивая мысль. - да тут вот, к нашим, запрыгивай, подвезём. Кто-то как по щелчку из машины выглядывает. Вильгельм рассматривает партизанскую форму, всю в крови, а потом узнаёт в выглянувшем из машины человеке Самира, партизана, с кем они вместе работали. Ахтиар же не отстаёт и приветствует немца возгласом: - Вот он, наш немец! Живой! Нашелся! Лёша оглядывается на воскликнувшего солдата, у того голова перевязана, сначало подумать можно, что ересь несёт, но Донской кажется, почти верит, глядит на Гришу и уточняет. - это тот, который месяц партизанам помогал? —да, он меня в окопе перевязывал, представляешь? Когда очнулся как раз и узнал, что он в лесу что не далеко от Волги заплутал. Гриша отходит чуть дальше, перелезает через не большую ограду, и помогает немецкому мальцу следом залезть —ты Лешка..на север щас не надо, там обстрелы сильные..лучше на москву, там безопаснее - да как же в Москву? Только с той стороны. Миша приказал к нашим, да на фронт. Мы вас в госпиталь закинем, тут не далеко, хороший, а сами по приказу, не могу ж ослушаться — проговаривает Алексей. Он то, Парень совсем юный, а на фронт не боится. Вообще в свои годы соврал, что 18 есть, ну не дурной ли? Подался в лётную академию, а там и брат уже через год. Они то, с Дареном, вообще лётчики, а тут так, что сказали делать, то и делают. —ладно, в госпиталь так в госпиталь..а куда хоть? Тут же немцы вокруг, нельзя, юг кишит ими, щас на поволжье пойдут, там уже обстрелы есть. — Усаживаясь рядом с окошком, чтобы с лёшей попереговариваться, уточняет Волжский. Немец приземляется совсем рядом, больше то особо и некуда, а Гришу он уже вроде бы и знает, есть, конечно, Самир ещё, но его, с его трагично разбитой головой, тревожить ну совсем не хочется - Да на Северозапад. Там этот, в Берёзниках в 4 школе открыли (реально существовавший госпиталь, но не совсем в области южной России, ближе к Украинским территориям) Там наша Саранка сейчас работает, у неё ручки золотые. —у нее ручки да…вылечит кого захочешь, помнишь как она мне ногу вправила! я был готов руки ей целовать Гриша вдыхает воздух, чувствуя мимолётный запад гари, поднимает к небу голову, негромко произнося —о, самолёт. Вильгельм морщится. Запах горелого топлива проникал в тело и оседал в лёгких неприятным осадком. Твангсте сводит бровь к переносице,а после оглядывается на положившего на его плечо руку Самира. - Ты зашугал его что-ль? — Ахтиар лично Вилю русскому языку учил! Знает пацана как облупленного. А тут это золотое чудо как притихло, аж необычно. Партизан глядит на Гришу с некоторым наигранным подозрением. Не может же он обвинять соотечественника, да и знает же, что гриша разве что взглядом напугать мог. Вильгельм же переводит непонимающий взгляд то на одного, то на второго, искренне не понимая, что знает "зашугать". —скорее он меня, ему же не привычно, вот и сидит тихо, не знает никого..Леша! сколько нам ехать? Спрашивает Григорий, находя бутылку воды где-то среди вещей, делая пару глотков, а после предлагая немцу, шепотом уточняя. —тебе страшно? — нет. А должно? — Скорее немец просто устал, чем боялся. Вот боялся он, когда пришлось немцев от Гриши отвлекать, тогла правда боялся. А потом нормально, он вообще в этой жизни только фашистов боится. —нет просто ты выглядишь не важно, болит что? Вильгельм только и успевает отрицательно кивнуть, как слышится свист, совсем недалеко, будто прилетит сейчас... —леша быстрее езжай, бомбят! - Вот гады! - Выдаёт Леша, машина немного дёргается, пока Донской вжимает педали газа - Держитесь! Одно попалание и загоримся тут все, если что в снег прыгайте Дарен хочет возмутиться перед Донским, сделать замечание, "Какой снег ещё! Алёша, Умирать вздумал!?", но сам Донской сосредоточенно присекает Кубанского и умело прогоняет его перелезть через окошко, благодаря которому они с Гришей переговаривались, и быть со всеми на готове: Лёша как никак чужие жизни везёт, а не свою одну. Своей одной если что и пожертвовать можно. Так что Лёша молчит, лишь ехать нормально пытается, да не попасться под снаряды. Все в одну кучу сгреблись, виснет тишина минуты так на две, пока Дарен вдруг не вскакивает, решая таки и отпор давать, находит среди вещей, накрытых верхней одеждой, находит трёхоинейку, и укладывается на чужие куртки, раскиданные тут везде. Проверяет винтовку на наличие патронов и целится. Он сам то лётчик, один раз даже угнал немецкий самолёт, знает, куда попасть надо, чтобы сбить, только целится надо хорошо, да метить в топливный бак, пилота на таком самолете не достать, зато можно рискнуть попасть в двигатель иль радиаторы. Он целится, Леша кричит ему что-то и Кубанов стреляет, очередью в несколько раз,даже не промахивается, слышно, как самолёт начинает заваливаться в одну сторону, а потом и вовсе опускаться. Сбит, да с земли, во немцы за головы похаатаются! — Сбил! Лёша, гони! Тут один ещё! Есть у кого патроны!? Самир вытаскивает с кармана немного, отсыпает в руку Дарену, тот заправляет ружье и целится в новый. Вильгельм удивлённо рассеивает глаза, глядя, как Дарен второй успешно подбивает и радуется до ужаса, что живыми остались, делает вывод - "Герои, не те, о ком в Германии говорят, а те, кто скромно тут и просиживает". Самолёты с поля зрения пропадают, а Лёша с облегчением вдыхает, но гнать не прекращает, вдруг что. - О! Видали как я их! Да я их во как! Не зря ж выдающийся летчик союза. — уверенно хвалится Дарен, и никто его и не остановит, спас всё же. —ну молодец молодец, хорошо постарался гриша выпрямляется, глядит назад и вздыхает —земля родная горит…. Тихо проговаривает, а на самом и лица нет, грустно ему за родину, видел он как немцы деревни сжигали, леса, как убивали, не жалея. Дарен лыбится, оглядываясь на Лёшу, тот ему большой палец показывает, хвалит, и Кубанов прямо так гордиться собой. - Да... горит..... Ответят они мне все за всё - проговаривает он, вновь оборачиваясь назад, к траве, а потом одёргивается — ну, не все прям все, но ответят — Рахим соглашается, Кубанский кидает взгляд на Твангсте, а потом ловко возвращается к Лёше вперёд , чуть толкает его плечом и вновь хвастается тем, какой он молодец, спас всех. И Лёша его хвалит, отрывает одну руку от руля да расстрёпывает чужие светлые волосы. - Виляя — тянет Ахтиар, почти на немца заваривается, чуть пошатываясь, координация у него не очень, да и тот слишком близко к Грише, так что красноармеец лишь усаживается с другой стороны от немца, кладёт руку на плечо, да забавно зовёт не полным именем. — шокирован поди, а? Смотри какие у нас армейцы, не хуже фашистских. Да ты ж тоже наш, вон звезда красная у сердца. Ну наш же, а? Вон, учись отваге, Дарен смотри как ловко. — Вильгельм лишь кивает глядит то на звезду то на мужчину, переводит взгляд на Дарена, а затем обратно на партизана и просит отпустить его да не трясти. Голос немца спокойный, размеренный, ну правда не испугался совсем, видал ведь тоже всякое. Григорий же смотрел на это все с комом в горле, пока в груди все сжимается, не мог он нормально смотреть на то, как родные земли жгут... Солдат разгребает ногой хлам, и аккуратно ложится на спину, смотря на небо в дыму, во рту вкус гари, а глаза чуть ли не слезятся от боли внутри. Гриша слышал как Кабанов радовался, как Рахим тихонько песни пел какие то, не громко чтобы никого не отвлекать от их внутренних переживаний, раненый Ахтиар сидел где то в другом углу и считал облака, в общем, компания у них сзади все таки хорошая, скучно не будет, только если эти не напьются и не будут на пол дороги песни кричать. А с алых глаз Волжского всё таки слезы стекают, не может он так, когда земля родная страдает. — ты чего? —зато немец тут как тут, тихонечко, выгибает златую бровь непонимающе, интересуется, глядит, как Гриша шмыгает носом и отрицательно кивает, давая понять, что якобы все «хорошо». Волжскому тяжело видеть все, он не первый раз был на грани своей смерти, добрый человек, спиной всегда перекрывает других и доброе его сердце совсем уж не может осознавать, что сейчас вся страна погрузилась в траур и страдания. Вильгельм тихонько, аккуратно кладёт руку на чужое плечо, так понимающе... Он и сам страдает по родной Германии, кою застал в детстве, когда не было ещё фашистских идей, не было Рейхстага. И он так же понимает, что Гриша никогда не хотел показывать своих слез, просто боялся показать себя с этой стороны, понимал что немец может привлечь внимание других.... но ведь... зато хоть кто то рядом, да? Виль стихает, лишь аккуратно держит руку на чужом плече, усаживаясь рядом ровно до того, как Донской не останавливается и звонким голосом не объявляет, мол, вот, приехали они уже. За машиной видится госпиталь, серый, но светлый, сразу вспоминается больничный запах... Виль вздыхает, вот и их следующая остановка. Госпиталь.