I'ma need some therapy

      — И не надоело еще?       — Надоело что?       — Ей помогать вечно.       — Ну. . .тебе ведь я тоже помогаю. Раны на коже залечивать учили когда-то. Помнится, у отца был умный-умный доктор, который объяснял каждый раз терпеливо и кропотливо, как правильно зафиксировать конечность, как обработать самые разные виды ожогов и, наконец, какие повязки и как накладывать, чтобы не навредить. Казалось бы, достаточно простая последовательность действий, но все равно ее пришлось учить так, чтобы отскакивало от зубов — по крайней мере так хотел сам младший Чернин, находя в подобных разговорах, пусть и нечастых, что-то спокойное. Помнится, для Маттиаса подобные “уроки” были гораздо важнее игры на скрипке или изучения точных наук. Гораздо полезнее еще в подростковые годы казалось уметь что-то делать руками, нежели создавать красоту, созидать которую в этом мире могут лишь единицы. Хотя, быть может, доктор был фактически единственным человеком, кто слышал мальчишку, запертого в клетке семейных ценностей. А впрочем, так ли важно сейчас то, что было когда-то? Один богатый дом сменяется другим, порядки иные здесь тоже, но Маттиас привыкает к ним достаточно быстро, ведь Леди не требует ничего сверхъестественного: молчать, слушать, исполнять. Нет этого привычного “ты должен” или “ты обязан”, потому все дела ныне — именно работа, а не старое, доброе “не расстраивай мать”. Леди почти не говорит. Лишь изредка, выпив бокал вина, скорбеть предпочитает о том, кого потеряла несколько лет назад. И Маттиасу хочется помочь, но обрабатывать раны душевные так и не научили, да и правила есть правила, потому у Чернина даже шаги тихие. “Ходить так, чтобы никто не замечал, не подгадывать мелодию сердечных струн хозяйки и сторониться гостей, не обращаясь к ним без острой надобности.” Вот только. . .что делать, если гость сам желает заговорить?       — У тебя много дел?       — Достаточно.       — Найдешь минутку на меня, м-м? Как яркий огонек в темной комнате, резкий, искрящийся он появляется в жизни одним днем. И Маттиас жмурится, роняет из рук пинцет со взятой ватой, смоченной в растворе, упрямясь и явно не привыкнув к тому, что кто-то может позволить себе сократить расстояние настолько резко, за несколько больших шагов. Фактически полное отсутствие манер, дрянной язык и верх собственного “я”, хотя он едва-едва знаком с понятием “эгоизм” или “фатализм”. Человек из другого мира для птицы, выросшей в золотой клетке, иное создание, вызволившее его из-за прутьев. Только не учитывает Флориан Брэнд — местный пироман с замашками величия, у которого едва сошли синяки с лица, того, что птице, привыкшей жить в клетке, за ее пределами будет крайне тяжело. И все же. . .может, игра стоит свеч? Флориану бы пыл свой унять и наглость убрать в карман куртки внутренний, но Маттиаса по-другому не достать: дела-дела-дела и никакого внимания к людям. Он не стремится его поцеловать, не стремится напугать, хотя, признаться, покрасневшее от смущения лицо выглядит весьма мило. Все нужно делать медленно, постепенно, а не по привычке кидать в бензин зажженную спичку. Перестраивать себя впервые в жизни, задумываться о ком-то помимо отражения в зеркале или языков пламени, поглотивших душу, а еще наконец-то забыть про это множество церковных порядков и ударов розгами. Флориану-то всего нужно довериться. Хоть раз не бежать, сломя голову, из города в город, и не вопить как резаный, когда в очередной раз кто-то из семьи выкрикивает пронзительно звонкое “одержимый!”. Остановиться, замереть, набрать в грудь воздуха побольше и наконец-то поймать себя на мысли, что здесь, среди Леди и ее “слуг”, нет тех, кто в лицо бы заявил ему о сумасшествии, тыкая старой книгой в нос. Раньше Флориан думал, что ему не везет. Что же, госпожа Фортуна решила дать на это свой ответ. Воля случая и какое-то несказанное везение: едва не сгоревший сад правой руки самой Леди, пара синяков на ребрах от того, что Фан никогда не рассчитывает собственную силу, а еще, наконец, встреча с тем, кто выглядит гораздо интереснее, чем весь этот серый мир, который Флориан с пол жизни мечтал погрузить под груду пепла. Объятия легкие, ненавязчивые, даже теплые. Едва уловимый скрип кожи ботинок и опущенный взгляд. Флориан наблюдает за ним, как за мотыльком, близко подлетевшим к лампе. Вот-вот и крылья опалит эти чудесные, безумно красивые. Вот-вот и обожжется, но кто он, Флориан, такой, чтобы останавливать чужое — да и свое — любопытство?       — Посмотри на меня, Маттиас, — все та же непростительная, несказанная наглость, но за нее, удивительно, вовсе не прилетает по лицу. Смотрят ведь, по-прежнему смущенно, удивленно. Глядят этими темными, похожими на самые лучшие породы дерева, глазами, и не издают ни звука более. — Можно тебя поцеловать? — Желание получить разрешение, потому что мотыльки нынче слишком пугливы, но, о Боги — как бы сильно он их не ненавидел — определенно стоят каждой капли и без того иссякаемого терпения.       — . . .Можно, — кратко, совсем загнанно, потому что за пределами родительских, а после и принадлежащих Леди рук не живут. Тихо, потому что Маттиаса не учили романтике и поцелуям, потому что все, что может он — обрабатывать чужие ожоги и ссадины да дом убирать день за днем, бормоча под нос когда-то заученные против собственной воли мелодии. И все это как-то невыносимо неправильно, как-то странно, до выбитой из-под ног почвы, вот только Маттиас вовсе не хочет отстраняться, чувствуя тепло на губах. Не хочет убегать, хватаясь лишь крепче. Мотыльки ведь полностью сгорают, если пламя лампы ничем не закрыто. Исчезают в огне до последнего взмаха крыльев и тонких лапок, предавая себя пламени. Потому Чернин, осекшись, резко ладонями упирается в крепкие плечи.       — Мне нужно идти. Нужно подать Леди ужин, а еще заняться твоими ожогами.       — Не смею задерживать. Участь мотылька печальна и глупа. Вот только. . .чем он, не знавший жизни за пределами золотой клетки человек, лучше?