взлетая

Перед Уильямом Джеймсом Мориарти белый лист — как первый декабрьский снег, ничем не оскверненный, в комки не стоптанный, с грязью ещё не смешавшийся — и он в первые в жизни совершенно не представляет, что ему с ним делать. Что на нём рисовать, когда красок нет, а новые купить почему-то боязно. Как это белое полотно заполнять, чем его обставлять, чтобы не выглядело так жалко и хрупко. У Уильяма Джеймса Мориарти в жизни была лишь одна цель, и теперь, когда она, слишком большой, но ожидаемой ценой, наконец достигнута. Он осознает, что совершенно не знает, зачем ему теперь жить дальше. Для чего просыпаться, для чего стараться, во имя кого ему существовать, чтобы в этом был хоть какой-то смысл. Смысла больше нет. Ни в чём из этого. Он оставил Уильяма Джеймса Мориарти — того, кто имел свою определенную в жизни цель, того, кто был гением преступного мира, самого большого грешника, ни для кого в этой стране недосягаемого — где-то в Лондоне, где-то немного мертвого, на Тауэрском мосте. Теперь, когда того Уильяма, того гения, что был неуловим для всей Англии, больше нет. Смысл пропадает. Смысл теряется, словно падает в Темзу и уходит прямо на дно, как и он сам тогда. У Уильяма Джеймса Мориарти в жизни был лишь один смысл — объединить Англию против него, избавить от деспотической иерархии, которая царила в ней годами, стать самим дьяволом, единственным злом в этой стране. Всё это — в прошлом. И всё это — теперь лишь пройденный этап, лишь маленькое воспоминание о том, каким он когда-то был – которое из маленького перерастает в глубокий уродливый шрам на сердце, страшнее и ужаснее, чем тот, который на левой части лица. У Уильяма Джеймса Мориарти кровавые по локоть руки, собственная преисподняя в душе, белоснежный, не оскверненный ничем лист, с которым он, чёрт возьми, не имеет ни малейшего представления, что делать, и слишком для этого мира доброе сердце, слабо бьющееся в грудной клетке. Ругательства излишни – они не помогут. Когда он остаётся один, тихо спрятавшись от остальных на крохотном балконе их небольшой квартирки — мир перед ним тусклый, бледный и блеклый, точно выдранная страница из очередной пустой газеты, чёрно-белая и неинтересная. Красок нет. Его глаз улавливает изогнутые козырьки зданий, теряющиеся в своей похожести и однообразности, несветящиеся худые стволы фонарей и редких пылких птиц, пролетающих мимо — и сразу же скрывающихся от него, упорхав куда-то высоко в далекое небо, словно в насмешку оставляя его одного на земле. Они-то могут летать: так высоко, как только захотят, так далеко, как лишь сами пожелают, ничем не ограничивая себя. Птицы выглядят свободными. Жаль, что он не птица. Рожденный ползать — летать никогда не сможет, как бы не заглядывался на бескрайнее океанское полотно неба, предаваясь лживым грёзам. Уильям этими грёзами не обманывается. Знает и без того, что летать больше никогда не сможет, что крылья его — непригодные для этого, порванные, поломанные, с пятнами грязи, в изнанку намертво въевшимися. Свистящий ветер мягко обнимает его своими порывами, точно пытаясь согреть собой, как-то поддержать – Уильям слабо приподнимает уголки губ, игнорируя спадшие на лоб прядки пшеничных волос. Ветер вокруг него совсем забыл, что греть отроду не умеет. Ветер вокруг него совсем не понимает, что согревать нужно не тело. А что-то внутреннее — потому что именно оно замерзло, и никакие грелки тут не возымеют эффекта. К плечу прислоняется ткань чужого пиджака. В нос бьет знакомым запахом сигарет. Шерлок вернулся. — Снова предаешься саморефлексии, а, Лиам? — усмехается он, громко обозначая своё присутствие. Голос его как всегда уверенный, бархатный – и от него буйная, метающаяся душа Уильяма наконец немного успокаивается, цепляясь за знакомый звук, как за безопасное место, и смирно оседает на месте. Вопреки этому дыхание учащается. Сердце начинает стучать чуть быстрее. — Как думаешь, вновь взлетать – это больно? Шепот тихий, даже малость хриплый — но он уверен, что Шерлок его услышал. Уильям уже упал однажды. И это не было больно. Хотя он к этой боли готовился, о ней знал — потому что какое падение, и без боли? Таких ведь не бывает. Падать — это всегда болезненно, отчаянно и страшно. Уильям готовился к своему падению тщательно и долго – но когда этот момент настал, он всё равно осознал, что никогда не будет к этому действительно готов. Падать, когда до этого ты летал высоко в синеве бескрайнего неба — ещё больнее. Но не тогда, когда ты один. Уильям собирался падать в одиночку — а потому совсем не ожидал, что его подхватят чьи-то теплые руки и бережно прижмут к себе. Если падать – то вместе. — сказал ему Шерлок. Если жить – то только с тобой. Поэтому давай вместе? Давай вместе, Лиам. Почему все так завидуют птицам, свободно порхающим в небе, но никогда не задумываются над тем, сколько те приложили усилий, чтобы научиться летать? — Взлетать вовсе не больно, если ты не один, Лиам, — отвечает Шерлок и наклоняется к его лицу, заботливо убирая светлые пряди волос, что до этого растрепал игривый ветер. — А ты не один. Больше не один. Потому что я. Рядом. Уильяму невольно хочется расплакаться. Перед ним совершенно белый лист, но совсем нет красок. У него поломанные, в клочья разорванные кровоточащие крылья, больше не способные летать, и замерзшее в груди сердце. А ещё есть — Шерлок. Одним только своим присутствием окрашивающий жизнь в ярко-синий, прямо как купол неба над миром. Способный успокоить метающуюся душу, усмирить бесов отчаяния и без труда исцелить разорванные крылья, аккуратно возвращая потерявшиеся перья обратно. Говорящий, что белый лист – это совсем не плохо. Что это наше настоящее. На котором можно рисовать то, что захочешь ты сам. Которое не нужно бояться запятнать, сделать с ним что-то не так – потому что это в любом случае будет правильно, ведь не бывает неправильного настоящего. Шерлок, не страшащийся упасть вместе с ним. — Тогда полетели вместе, Шерли? И не боящийся вновь с ним взлететь.