любовь — это тоже каннибализм

      сначала мой вампир ел только одиноких — они больше — тени словно, незамеченные, темные и беспомощные незнакомцы, в дымных душах пребывающие. их накурили боги, страдающие на кухнях. их поглощать было просто — одинокие сами любили кататься на русских горках пищевода, тонуть в желудочном соке с головой и не выходить переваренными останками.       но аппетиты его росли — и вскоре он стал пожирать обществами, но не подклассами, а обобщением — его прозвали тогда — Пожиратель Общества, некоторые считали его неуловимым оппозиционером, вертящим все виды людских игр вокруг пальца, управляющим кулисами кулис мясного цеха, но все это было в корне неверно — он поедал всего-навсего мировую историю — от полеолита до постмодернистского общества — вникал в каждую грань, каждый отзвук вкуса формации, и все для того, чтобы утолить свой сложнейший, эстетический голод. он наливал себе полный бокал крови перемолотых мыслей, отсеивая стереотипы; и на какое-то время удовлетворялся.       я сидел напротив него — как бескрылая птица, познавшая грани садо-мазохизма клетки, сидел, и видел, как в пасти его исчезают мои крылья и конечные людские общества, видел, как на его белонежную рубашку капает густая кровь, как хрустят кости на его заостренных зубах, как он после облизывает пальцы — дочиста, как свиньи, пожирающие труп неумелого убийцы, но филигранного сокрывателя. я спросил его: — что будет, когда ты доешь последнее общество? ты сожрешь мир? — нет, до этого не дойдет, — сказал он спокойно, будто я был маленький и ничего не понимающий ребенок.       но через время он доел последнее общество, и я видел, как он мучается, как он присасывается к собственным костяшкам, как он облизывается на силуэт мира — я не мог этого не замечать, моя садо-мазохистическая клетка была слишком прозрачна.       и в итоге — после того, как все костяшки были прогрызены до кости и облизаны шелковым гноем; после того, как мир был съеден в его голове десятки, а может и сотни раз — он сожрал мир. весь. со всеми его грязями и грехами. со всеми его колючками и терновыми веньями. со всеми не-чис-то-та-ми. он погружался в их вкус, он посвящал им стихи — никогда прозу — и эти стихи были выше всего когда-либо выдуманного искусства поэзии. они подкрадывались к моей клетке на цыпочках и уходили навсегда в дымку седого утра.       но мир конечен, если он — одинокая безвременная категория. и мой вампир опять становился голоден. опять грыз костяшки и мерил шагами вечность. ему не было доступа до других миров, в том было его наказание (или испытание?), так бы он ел постоянно, и неким демиургам было бы это совершенно невыгодно, ведь он мог разрастись до их размеров.       холодным утром я сидел в садо-мазохистической клетке, подергивая своим отсутствием крыльев, и тут он — мой истинный бог и повелитель, бросил на меня — сизую пташку — свой голодный, усталый, но обжигающий до самого нутра взгляд. наши взоры встретились, он на мгновение врос в землю, будто бы встретив пана. се-кун-да — и он совершил прыжок искры из костра, полыхающего с начала миров — он набросился на меня. мне казалось, что я исчезал в его пасти по перышку — вот он уже отгрыз мои колючие и вечно мерзнущие лапы одну за другой, вот он вспорол мне брюхо и выел все мои жидкие органы по очереди — хлюпающие легкие, желудок с пророщенным просом, трехкамерное сердце; вот от меня осталась лишь голова — вот он высосал мой мозг и глаза, раскрошил зубами мой гниющий нечищенный клюв — и я изчез, изчез в его пасти навсегда, падая в столь желанный и так хорошо изученный желудок своего бога.       я не мог знать, что было потом, но, как и все, сожранное им, я остался внутри моего вампира, я никогда не был птицей для него — всегда был просто человеком, и как-то, когда у меня еще были крылья, он сказал: — любовь — это тоже каннибализм.