Надо идти

То ли год выдался високосным, то ли человек измельчал как личность, но Пашка устал, что нечисти много, а зарплаты мало. Он мог бы пойти в местную контору, встать на учёт, получать процент, как все приличные охотники за нечистью. Мог бы, но чирикать под чужим крылышком — это не всегда тепло, это ещё и душно. План выполни, а лучше перевыполни; если хоть раз перевыполнил, то за недочёт в следующем месяце лишат премии, снимут с доски почёта. Дело не в скупости, не в жадности. А в чём? В принципе, наверное. Паша был человеком широкой души, хотя таких, как он, людьми называть брезговали. Смешно, ей-богу. Когда-то весь мир осудил диктатора, требовавшего одинаковости, извращённой идеальности. Чтобы по стандарту: цвет кожи, цвет волос, цвет глаз, и чтобы характер, мать его, стойкий, нордический. Только человек с этими идеалами потом стойко принял поражение и по-нордически пустил себе пулю в голову. В Пашкиных реалиях никто оружием не интересовался, хотя остальные приметы идеалиста-диктатора промелькивали. У Пашки цвет волос не как у всех, цвет глаз слегка подвёл, в общем, профессия его рода накладывает отпечаток на внешность, но где же понимание? Толерантные предки в могилах молчали, а живые брезгливо заходили в смартфоны, так же брезгливо переводили кто тысячу рублей, кто сорок, кто пятьсот. Наниматели отдавали деньги легко, но у них свербело ниже пояса, что эти деньги пойдут желтоглазому седоволосому парню, у которого молоко на губах не обсохло. Они не знали, сколько на Пашке пересохло крови и в каких местах кровь застряла навсегда. Да он бы перекрасился! Но краска не берёт! Да он бы линзы носил, но те плавятся, как на огне. Где справедливость? Где толерантность? Не все ведьмаки выходят из испытания белыми воронами, но ведь не все могут русалку распотрошить двухметровую и ребенка живым из её пасти достать. Не каждый возьмётся выжившего из ума домового упокоить. Вот где боль. Иногда твоя работа —это убивать что-то хорошее и совсем невиноватое. Не то место, не те люди, не та эпоха. Домовые хранили в себе огонь и воздух, они собирали воспоминания и детские кошмары. В их сундуках хватало чудовищ. В мультиках домовых выставляли чем-то ленивым, простым, как краюшка хлеба. В книжках — чем-то слабым и послушным, зависимым, едва ли не робким. Нет. Они были хитры, как лисицы, упорны, словно голодный волк, и мстительны, ой до чего мстительны. Хороший хозяин это понимал, плохой… переезжал. Чаще всего переезжал на тот свет, ведь хозяева приходят и уходят, а домовые сторожат саму суть времени. Как всякая нечисть, ведьмаков домовые не жалуют, но ситуация ситуации рознь. Много было случаев, когда духи слали весточку через любимых котов, призывая помощь. Пашу учили домовых побаиваться и уважать, и он исправно делал и то и другое. Даже когда убивал — боялся и уважал. И выносил не на плече, как некоторых, а уложив на берёзовый веничек, в руках, словно ребенка. Живой домовой мог занимать дом, умерший был с кошку, легким как пушинка. Он испарялся под солнцем, и ничего не оставалось. Веник Пашка хранил, как положено. По тому безумному бедолаге хозяева даже не заплакали, даже не заметили, что свели с ума своего защитника, до смерти довели. Тьфу. Главное, что Пашка помнил. Этим молодой ведьмак утешался, а ещё пил. Не каждый день, а по праздникам, особенно по православным. Знакомый целитель сказал: «Есть, Павлик, алкоголики бытового дня, а ты у нас православный злоупотребитель». Иронизировал, конечно. Павел мог и не пить, но ему, обладателю крайне застенчивого нрава, алкоголь развязывал чакры дружелюбия, и вот он уже и с нужной бабкой созвонился, демона-фрилансера уболтал налог государству уплатить и оборотня сначала соблазнил, а потом на жопе кинжалом крестик и сердечко нарисовал. В школе, на уроках, старейшины с улыбкой на лице и звёздами в глазах пели дифирамбы ведьмакам прошлого: жги не хочу, вволю руби и вот тебе золотой. Да половина истребителей припеваючи жила не на пенсию, а на курс от этих самых золотых. Отменной пробы было золото, и проценты капали — дай Велес каждому. Наверное, бог злился, что Пашка пьёт по православному календарю, отступник. Велес, как и положено богу-покровителю, снился и спрашивал: опять взял дешёвое? Не бери больше, кишки сгниют! Бог смотрел грозно, так грозно, что наутро у подготовленного ко всем ядам Пашки и правда возникало чувство, что убьёт его «Изабелла» из пакета. Живот крутило знатно. Точно год виноват, и полнолуние, и вообще ретроградный меркурий. А стонать некогда, это у других — солдат спит, служба идёт. Посмотрев на побитый жизнью экран, ведьмак не столько увидел, сколько почувствовал пришедшее сообщение. Работа, конечно, в жопе мира, конечно, предоплата три копейки и проезд через шесть пересадок. Ничего, Паша наученный, он все чеки сохранит, он все билетики скрепит. Не дай Мора, ему не заплатят — он эти чеки работодателю в прямую кишку засунет. Анатомии учили, не перепутает и не промахнётся. Хреновая репутация иногда на пользу: уже никто не удивляется. Приободрившись, убийца нечисти пошёл в кладовку, греметь пожитками. Верёвка, четыре амулета, на ладан не дышат, но надо будет подновить, если с авансом не прокатят. Кольчугу к чёрту, рубашкой висельника обойдется, главное — сапоги не забыть. Говорят, раньше скороходы были. Ну-ну, были да всплыли, теперь вот сплошная бюрократия и грызня с кондукторшами. Никакого уважения! Пашка же с дипломом, он своих сатанюг в общественный транспорт не тащит и кровью на казённый пол не капает. Ну всего раз и по молодости прошёлся, подумаешь! Не забудут никак, демонстративно требуют мелочь и высаживают в ебенях, стоит в руках появиться купюре побольше пятисот рублей. Сдачи у них нет, совести тоже не наскреблось. В этот раз жизнь смилостивилась над своим несчастьем в портках. Инструмент нашёлся сразу, влез и оказался подъёмным, кондукторши, на лицо молоденькие, ещё не пуганые, смело брали у ведьмака деньги и даже отвечали «пожалуйста» на его хриплое «спасибо». Поездка прошла гладко, на станции пригородного посёлка уже ждало такси, такое же невзрачное, как вся Пашкина биография. Облупилась краска, одно колесо явно требовало подкачки, а номера болтались на честном слове и ржавых саморезах. Из окошка высунулась голова. Лицо не молодое, но и не сказать, что старое, седина едва тронула, а вот морщины глубокие, не просто покрывали, а словно разрезали кожу в мелкую сеточку. Голос оказался бодрым, по-отцовски ободряющим. — Павел Андреевич, значит? — Вы мой личный шофёр? — Извольте, семьдесят лет за баранкой. Домчу с ветерком, но радио не работает. Не представился, значит, не хотел или от хозяина запрет. Из домовых. Точно из домовых. При всей арифметике на лицо мужичок был не старше пятидесяти. И про баранку лукавил… Пашка по привычке сел сзади. Так меньше вероятность засады. Все ведьмаки параноики. Надо было разрядить атмосферу, и Пашка пальнул наугад: — И по сколько лошадок запрячь могли? — Три пары цугом, что мог, то мог, конечно… — Из уважения к вашим годам, господин хороший, снасти колдовские на месте достану. — Редко встретишь профессионала. — Учился у лучших. Довольное хмыканье и тут же просьба. — Там под сидением платочек и конфетка с ликером. Помянем моего друга. Друга — того сумасшедшего духа, друзья, значит, были. Угадал с домовым, есть ещё чуйка. Рука машинально потянулась к сидению. И правда: вот платок, вот две конфетки «Владимир». Дорогие, вкусные. От них во рту тепло, как от свежей крови. — Спасибо вам, Павел Андреевич, самое ценное спас. Весь дом уберёг. Так что не вините себя. — Да я не виню. Винил. Злился. Ругал за неопытность. — Котеночка приветили, будет нам новый домовой, но рыжий, а они хлопотные. Вас звали — совет ему дать и память. Веничек берёзовый. Висит, а что ему будет. Пашка как-то забыл, что домовые при смерти оставляют отпечаток своей жизни, чтобы не пропало самое нужно. Заводить семьи, рожать детей они не могут. Была лишь память и надежда, что появиться маленький сгусток силы, желающий эту память принять. Наказать обидчиков, с новой силой закошмарить. И на тот адрес новый ведьмак будет ехать медленно, а, может, вовсе заплутает. В их ненормальном мире хоть что-то оставалось незыблемым. Жизнь за жизнь, особенно, если отняли зазря и неважно, у человека или чудовища. Домовые вырождались. Да, таксист явно был из старой гвардии. Он говорил старым языком, соблюдал обычаи и не столько требовал, сколько звал. Как в гости на чаёк. Пашка пребывал в восторге и слушался. — Если не убьют, дам совет. Они встретились взглядами в зеркале заднего вида. Этим глазам не врут, ни в коем случае не врут. Пашка почувствовал себя очень маленьким, спрятанный страх вылез наружу. Домовой разглядел этот страх и затушил его, как много лет назад тушил свечи, забытые хозяевами. Сколько лет он их тушил? — Тебя не убьют, мальчик, ты будешь жить долго. Рубашку тебе хорошую Авдотья нашла, выйдешь, мне даже полегчает. Когда порвёшь, купи старухе ананас, она их любит, сразу простит. Ананас? Рубаха? А тревога где? Куда делась? В груди распустился узелок тревоги. Домовой никуда его не привёз, они, оказывается, всё это время стояли на месте. Вот и следы Пашкины и выпавший из кармана билетик. — А мы что… — Я в дом кого попало должен пускать? Да и заговор одним взглядом не делается. Теперь вольному воля и пять минут по тропке. Домик-то вон, что же ты сразу не приметил? Ай хитрец, ай мороку навел. Учиться ещё Пашке и учиться. Но у него много времени. В конце концов, он не прищучил ещё ни одной кикиморы, это в тридцать-то лет! Стыдоба.