Плакатов всё больше

      — Плакатов всё больше.       Красный почти режет глаза и сливается с черным, желтый — вклинивается и дрожит, а бумага — скручивается в уголках. Наверху — сильнее, чем снизу.       Пять плакатов на один коридор. Больше тридцати на этаж, под две сотни, должно быть, на все общежитие. Олежа не считал целенаправленно, да и не мог бы — Дима никогда занимался такой глупостью, как бесцельное блуждание по этажам с его конспектом в руках.       — Никто не срывает — вот и вешают, — жмет плечами Побрацкий.       Олежа чуть отлетает — переводит взгляд с вопрошающего «гДе наш герой?» на ультимативное «#намнужнопоговорить». Красный снова кусает глаз, Олежа почти тянется к лицу и останавливает это движение в его зачатке.       — Он больше не высовывается, — Дима скользит равнодушным взглядом по скоплению плакатов. — То ли зассал, то ли его втихушку повязали. Хрен его знает. Уже с год ничего про него не слышно. Может, чуть меньше.       — Совсем… не слышно? — Олежа отводит взгляд, не давая красному вытечь за границы плаката, и упрямо моргает.       Побрацкий бредет дальше и молчит — то ли вопроса опять не услышал, то ли отвечать не хочет, то ли вовсе думает над тем, что сказать — никогда Олежа не слышал из его уст ничего про Дипломатора — только статья на доске висит, и всё.       Он вообще ничего не слышал про Дипломатора после больницы. Той больницы, из которой его труп выносили вперед ногами, той больницы, откуда его душа перенеслась без его сознания вовсе, стремясь к тетради-якорю.       Его последнее воспоминание перед комнатой общежития — как он пытался вернуться обратно в тело, и как ничего не получалось, и как пищали приборы, пока вокруг никого не было, и как телевизор в соседней палате оглушительно увещевал знакомым голосом — «давайте поговорим!». В прямом эфире, пока Олежа умирал в больничной палате. Разумеется, Дипломатор был важнее — потому что он был нужен сотням и тысячам, — но колючая злость тогда стирала границы восприятия, и злость на Дипломатора вклинилась в панику и ступор так органично, что стала основной эмоцией на много дней вперед.       Когда-то он думал, что это все сон.       Только осознав, что он действительно мертв — он понял, что это была реальность.       — Не, — все-таки тянет Побрацкий, отстукивая ленивый шаг до двери. — С прошлого лета.       Олежу тянет к нему — к якорю в его сумке, и он сопротивляется несколько секунд, прежде, чем сдаться. Плакат черным провалом проносится перед его лицом, пока его подтаскивает к конспекту.       Он тянет что-то невразумительное, сам не зная, что вообще может сказать, потому что он не понимает — что могло остановить Дипломатора?       — Небось, сидит за семью замками, — Олежа режется о легкое пренебрежение в голосе Димы, и хмурится, заставляя себя проглотить иррациональную обиду. — А, может, и прикопали уже где.       — Не говори так! — обида прорывается с возмущенным аханьем, и Олежа себя корит за эту вспышку.       Разумеется, Дима не знает, в чем дело. Олежа хранит эту тайну и после смерти.       — Большой фанат? — со смешком уточняет Дима.       Щелкает замок закрывающейся двери. Олежа смотрит за траекторией полета ключей — и как они скользят по столу, оставляя новые царапины, и как они со звоном соскальзывают с края стола и падают у стены, и говорит себе — он ни за что не подскажет Диме, где ключи, когда тот будет в панике, опаздывая, пытаться отыскать их.       — Можно и так сказать, — тихо говорит Олежа, когда звон затихает окончательно.       Олежа ненавидит Дипломатора.       Он помнит, как стирал кровь с лица Антона, и как эта кровь мешалась с помадой, и красный, красный, красный-красный, не понять, где болит, где ссадина, а где — то, что осталось от маски. Он помнит, потому что все почему-то считают, что бить надо обязательно в нос. Он помнит, потому что разбитые губы всегда выглядят болезненно и неправильно, он помнит, потому что кусал свои, когда обрабатывал антисептиком его.       Он помнит, потому что он говорил, что это все — работа, и что работу надо дозировать, и взвешивать, и не давать ей управлять своей жизнью. Антон утверждал, что Дипломатор — его душа, и что невозможно душу дозировать, взвешивать и не давать ей управлять жизнью. Дипломатор высасывал из него жизнь, но эта жизнь впитывалась новой верой людей. Дипломатор своим сердцем освещал другим дорогу.       Или он сам так верил.       Антон утверждал, что без Олежи не может быть и Дипломатора, но, когда Олежа умирал — Дипломатор был еще жив.       — Он хороший человек, — говорит Олежа скорее самому себе, чем Диме.       Он не должен ненавидеть Дипломатора. Он не может ненавидеть Дипломатора.       Потому что Дипломатор — это Антон.       Почему Дипломатора больше нет, если Антон — все еще здесь?       — Ну-ну, — видимо, уловив его настроение, тянет Дима.       Неубежденно, но не агрессивно и не провокационно. Они знакомы — они дружат! — уже достаточно, чтобы Дима приобрел хоть какие-то зачатки тактичности.       Это, впрочем, может и не тактичность вовсе, а инстинкт самосохранения — Олежа умеет быть по-настоящему назойливо-занудным, когда это необходимо. Дима хорошо это знает.       Олежа чувствует, как твердеет воздух от невысказанных слов. Дима мнется, его взгляд мечется с кровати на стул и обратно, и сумка сползает с плеча, и, насколько Олежа выучил его повадки — он хочет что-то добавить, но молчит.       — Тебе бы хоть немного позаниматься, — говорит Олежа о первом, что приходит в голову.       Олежа ненавидит звенящую от невыпущенных мыслей тишину. Ее он наслушался в своей жизни по самую глотку.       Дима расслабляется. Наглость возвращается с его улыбкой.

***

      Он старается не смотреть на Антона, когда тот приходит в общежитие. Он не знает точно, как именно познакомились Дима с Антоном, это несколько напрягает, но Дима говорит всегда — по учебе.       Олежа может в это поверить.       Он хотел бы спросить у Антона сам. Если бы он мог с ним поговорить, по-нормальному, хотя бы недолго — полчаса, десять минут — шестьдесят секунд, всего шестьдесят секунд хватило бы на одно «Прости». На шестьдесят «прости», вообще-то, пусть Олежа и не уверен, за что конкретно он хочет извиниться — за ту ссору, за Дипломатора — или за свою смерть.       Антон рассматривает плакат, пока Дима успешно просыпает первую пару.       Олежа хочет подойти ближе, но не может физически — он слабеет с каждым новым метром, разделяющим его и проклятый конспект. Он хочет видеть, что отражается в желтых глазах Антона больше — красный или черный. Отчего его пальцы напряжены так сильно, что на подбородке, вероятно, останутся красные пятна. Обиды почти нет.       Антон выглядит разбитым в этот момент мнимого уединения, и его плечи опущены куда сильнее, и его спина — скруглена вперед, и, Олежа не видит, но точно знает, как изломаны его брови.       «Свято место пусто»       Плакат алеет на стене, словно кому-то напротив нее выстрелили в голову.       «гДе наш герой?»

***

      — На этот раз все согласовано.       Слегка отходит красная подкладка, в самом углу, а волосы топорщатся от непривычного пробора. Олежа закручивает завязки на рукавах Дипломатора.       Сочетание чьего-то выброшенного свитера с дизайнерским плащом ужасающе, но это почему-то не бросается в глаза, когда полный образ оказывается собран.       Наверное, все дело в маске.       Или в орлином прищуре глаз.       — Я знаю, Антон. Я сам над этим и работал, — бурчит Олежа. — Как будто это как-то в итоге поможет.       Завязка не хочет прилепляться на свое место. Лента-липучка стерлась от времени — и от нагрузок, Олежа прикладывает ее на ее место снова и снова, и он злится — и на пальто, и на ленту, и на обстоятельства, и на Дипломатора.       — Оставь, — Антон улыбается, и Олежа поджимает губы.       Его улыбка всегда действует на него одинаково. Он доверяет Антону так, как не доверял до этого никому и никогда, и это пугает. Олежа знает, что он неправильный, он верит, что Антон поймет его — но не верит, что примет таким.       Антон перекручивает ленту и заталкивает ее под саму себя. Выглядит хлипко.       Позже, в новостях, Олежа видит, как лента болтается и развевается на ветру, когда Дипломатор взмахивает руками.       Толпа неиствует, плакаты реют и алеют, Дипломатор декларирует со сцены, и в его словах горит огонь несправедливости, Олежа смотрит на Дипломатора, и тот смотрит на него с экрана в ответ, ярость в его голосе так непривычна, но она делает свое дело. Люди слушают. Люди горят.       Его все равно вяжут, и дальше — Олеже остается только ждать, отпустят ли его на этот раз или нет.

***

      Олежа не совсем понимает, как можно ненавидеть кого-то, кто так много помогает. Дима ненавидит Антона — той ненавистью, которой в обычной человеческой жизни почти не бывает места. Дима не переваривает Антона.       Антону — как всегда, как он умеет, — доброжелательно-индифферентно плевать.       — Психология, — кривится Побрацкий.       Олежа висит рядом. Расписание насмешливо белеет перед глазами. Психология — третьей парой, посередке, между педагогикой и историей России, и Олежа знает, что ни первое, ни второе, ни третье Диме нахрен не сдалось, но по педагогике есть шанс получить автомат, если не пропустить ни одной пары, а историю им влепили в последний момент по какому-то приказу сверху — и за прогулы можно было вылететь с тем же успехом, как и за несданные экзамены.       Психология — отдельный рассказ. Теоретически-профильная для Димы, она была по-настоящему профильной для магистра-Антона, а Райкин предпочитал скидывать курсовиков-бакалавров на «старшее» поколение. В качестве «практики».       Антон наседал на своего подопечного — в своем стиле, разумеется, но все же, — все сильнее. Задавал безответные вопросы, качал головой, с подчеркнутым расстройством поджимал губы. Просил больше не валять дурака, а сесть — и сделать.       Олеже было совестно, каждый раз. Олежа был готов сам написать все от и до, но Антон знал его стиль слишком хорошо. И стиль Димы, если уж на то пошло.       — Может, ну ее? — с надеждой тянет Дима.       Олежа картинно вздыхает.       — Где ты собираешься торчать два с лишним часа? — без единого намека на интерес спрашивает Олежа.       Перерыв между третьей и четвертой — обеденный.       — Где угодно, только не там.       — Дима! — возмущенно шипит Олежа в ответ. — Ты все равно не сможешь бегать от него вечно! Тебе еще экзамен сдавать!       — Ну, с этим мне поможешь ты, не так ли?       — А курсовая?       Олежа не уверен, насколько он сам хочет на пару — но пары — это развлечение, как-никак, а узнавать новое — или вспомнить старое, один черт — все равно лучше, чем торчать в комнате перечитывая одну и ту же книгу, пока Дима использует единственный ноутбук.       — Да ну ее на х…       — Дима! — перебивая, взвивается Олежа. — Ее сдавать меньше, чем через месяц!       Дима кривится снова. Молчит. Поправляет сумку на плече. Явно подбирает оправдания.       Олежа думает вместе с ним — поэтому и не замечает Райкина, проходящего по коридору, до последнего.       — Неужели я наконец-то увижу вас на парах, Дмитрий?       Олежа почти слышит «вот же блядство!» — оно застывает в резком движении, дернувшейся брови и ушедшем вниз уголке губ, но вслух Дима произносит совсем другое.       — Здравствуйте! — бодро чеканит Побрацкий. — Конечно!

***

      У Антона сбита левая скула. Олежа хмурится, вглядываясь, Дима — равнодушно скользит взглядом по покраснению и садится за парту.       Смешанная группа из магистров и бакалавров пестрит разноцветной одеждой, черный пиджак только один — как раз у Антона. «Экспериментальные» группы Райкина — в несколько потоков разом — занимают почти половину мест в лекционном кабинете, рассчитанном на полторы сотни человек.       — Дмитрий, — вежливо, но откровенно-удивленно здоровается Антон.       — Ага, — невежливо отвечает Дима. — И тебе здравствуй. Типа того.       Круглые очки преподавателя блестят с предвкушающей агрессией. Олежа приземляется рядом с Димой и старается не смотреть на Антона — он так близко, и желание коснуться — деструктивно-пульсирующее.       Восприимчив ли он? А если Олежа попытается занять его тело, поймет ли он? А если он постарается оставить в его голове свою мысль?       Дима низко и тихо бурчит что-то, что на выходе похоже на рык. Олежа переводит взгляд — и видит надпись на полях его тетради.       «Дырку прожечь хочешь?»       Почерк неаккуратный, Олеже требуется некоторое время, чтобы прочитать, а затем он неловко чешет затылок в очевидном смущении.       — Ссадина, — объясняет он. — Обычно Антон очень острож… в смысле… я не могу представить, чтобы он влетел в какую-то потасовку.       «Кто-то таки вмазал.» — тут же пишет Дима. — «Жаль, что не я.»       Олежа демонстративно отлетает на пару метров вбок — и набирается смелости спуститься на ряд ниже, чтобы рассмотреть повреждение внимательнее.       — Обиделся что ли? — на грани слышимости шипит ему Дима.       Антон оборачивается.       — Прости? — недоуменно переспрашивает он, и Диму моментально корежит.       — Я не тебе.       За ним — никого, рядом с ним — никого, но Антон чуть заторможено кивает и снова возвращается в сторону кафедры. Райкин еще не начал. Дима вибрирует от нежелания находится здесь, Олежа почти вибрирует в унисон, то ли из-за того, что якорь-конспект слишком близко к Диме, то ли просто из-за неловкости.       «Из-за тебя он окончательно решит, что я спятил,» — раздраженно чиркает Дима.       — То есть тебе важно, что он о тебе думает, но «вмазать» ты ему все равно хочешь? — фыркает Олежа.       Дима закатывает глаза, на этом их нелепый диалог на время прерывается. Олежа действительно слетает на ряд ниже, подлетая со стороны сбитой скулы.       Он видел такие на лице Антона раньше. Дипломатор получал их, и они доставались Антону, и Олежа отрабатывал их и цыкал. Иногда — откровенно ругался, но помогал, промывал. Заботился.       Антон мог бы и сам. И маску, и подкладку, и ленту на руках, и порезы, и ссадины, и синяки, и речи, и согласования, всё мог бы сам. Но доверял — Олеже. Олежа чувствовал себя особенным. Причастным. Помогающим.       Рука пролетает сквозь щеку, Дима смотрит на него со смесью легкого шока и брезгливости, а Антон — крупно вздрагивает — восприимчивый! — и встряхивает правой рукой.       На костяшках — неровно приклеенные чуть грязные пластыри. Три штуки.       Таких повреждений Дипломатор не оставлял никогда.       Олеже приходилось пару раз обрабатывать обломанные ногти и стертую кожу на ладонях — следы побега. Ни разу он не видел на Дипломаторе — на Антоне! — следы полноценной драки.       Дипломатор не бьет в ответ. Антон — не вступает в потасовки. Максимум Дипломатора — это удар плашмя пластиковой стороной складного стула, чтобы успокоить оппонента. Максимум Антона — повышенный голос и острая просьба прекратить диалог.       Тем не менее, скула сбита, а руки повреждены, и волосы не уложены так тщательно, как должны бы, а пиджак — слегка помят. Ссадине не больше суток — она не кровоточит уже, но все еще явно болит, если судить по тому, как нервно дергается левая сторона лица. Вчера ночью? Сегодня утром? Не раньше.       Дима делает страшные глаза, прожигая его взглядом, пока Антон потирает чуть выше пластыря.       «Долбанулся?!» — излишне эмоционально строчит Дима.       — Перекличка! — внахлест ему объявляет Райкин.       — Прости, — отвечает Олежа, заставляя себя подлететь обратно к Диме. — Я слегка беспокоюсь, вот и все.       «Было бы за кого»       Олежа хмыкает. Ненависть Димы все еще сбивает его с толку, ему приходится принять ее как данность — никаких объяснений Дима ему не дает. Самой обоснованной аргументацией, что Олежа от Димы слышал, это лаконичное «он гандон». Олежа не был с этим согласен.       — Здесь, — впереди раскатисто, но слишком хрипло отзывается на свою фамилию Антон.       Олежа чуть вздрагивает. Все последние воспоминания о Дипломаторе отзываются в мыслях, он думает о том, что это «здесь» звучит обрывочно, будто вырванный звук из очередной речи. «Здесь — разруха и неравенство», «Здесь — одни получают всё, чтобы другие не получили ничего» или что-то похожее. Дипломатор любит речи, построенные на противоречивых преувеличениях и противопоставлениях.       Дипломатор — отличный манипулятор.       Был?..       Пара такая же занудная и скучная, как раньше, Олежа про себя понимает, что Дима не потерял бы ничего, если бы решил прогулять, но вслух, разумеется, этого не говорит. В конце концов, Дима заработал себе немного очков лояльности, что перед Райкиным, что перед Антоном.       В гробу Дима эти очки видал, но Олежа считает, что ничего лишним не будет. Пусть даже всю пару Дима провел в телефоне.       Когда пара наконец-таки заканчивается, под недовольный дружный гул, с задержкой в пятнадцать минут, Дима споро скидывает тетради в сумку, но не успевает сбежать до того, как Антон обращается к нему.       — Дмитрий, — начинает Антон.       В его голосе — смягченная твердость, словно металлический куб со скругленными углами — и звенит так же, Олежа не знает, почему он так хрипит.       Словно он долго что-то говорил. Громко.       Если подумать, Олежа слышал его таким — после митингов, с которых Дипломтаору удавалось улизнуть целым.       — У меня готова некоторая часть, — перебивая его, говорит Дима, словно стараясь свести к минимуму коммуникацию.       — Дмитрий, — почти припечатывает Антон, и Олежа морщится — если Антон начинает использовать прием повторения, значит он слишком устал, чтобы выдерживать все любезности человеческого общения. — Всё в порядке?       Олежа морщится сильнее. Дима — замирает.       — Что-то может быть не в порядке? — агрессивно срывается Побрацкий и слегка щерится.       — Дима, — низко шипит Олежа, максимально некультурно влезая в диалог.       Дима кидает на него мимолетный взгляд, и Олежа видит, как Антон инстинктивно смотрит в его же сторону, предсказуемо ничего не видя — привычка выискивать любую опасность как можно быстрее, считывая чужие движения и реакции.       Олежа не скажет об этом Диме.       Антон, вероятно, тоже чувствует себя некомфортно в компании Димы. Антон ненавидит ситуации, неподдающиеся его контролю — боится их, один черт, чем не причина для ненависти, — и он не может контролировать и просчитывать поведение Димы, потому что он ни в единой вероятности не может взять в расчет призрака-компаньона. Олеже почти его жалко.       Олеже почти приятно, что Антон смотрел. Пусть и не видел.       — Всё в порядке, — поддаваясь его рассерженному шепоту, повторяет Дима, резко сбавляя обороты возможного конфликта. — Не выспался.       Возможно, он сам чувствует, что препираться с Антоном сейчас не стоит. Возможно, он заметил пластыри на правой руке — она лежит на парте почти у Димы перед носом. Возможно, он просто не хочет ругаться перед полной аудиторией одногруппников и магистров. Олежа не знает точно.       Орлиные глаза чуть блестят. Усталость в Антоне порождает упрямство. Дима закидывает в сумку ручку, оставляя парту пустой, пока Олежа видит, как чуть качает головой Антон.       Олежа хватает его за руку, стараясь пройтись пальцами по пластырям.       Разумеется, рука пролетает насквозь, но прикосновение делает свое дело — Антон чуть дергается, моргает и слегка трясет головой, убирая ладонь.       — Хорошо, — гулко отвечает Антон. — Надеюсь, с курсовой не возникнет проблем.       Аудитория полнится новым гулом — гулом стаскиваемых с парт вещей, гулом не приглушенных разговоров, гулом шелеста одежды и шарканья ботинок, Олежа видит, как Антон тонет в этом гуле, как прикрываются его глаза, когда он отворачивается от Димы, и как подрагивают пальцы его правой руки.       — Всё в порядке?       Они удивляются вопросу все вместе. Дима — пожалуй, даже сильнее, чем Олежа с Антоном. Возможно, вопрос должен был звучать как передразнивание, но интонация слишком гладкая для подколки.       Антон оборачивается и хмурится, Олежа сжимает левое плечо, чуть склоняя голову вперед, застигнутый врасплох этим внезапным участливым социальным взаимодействием со стороны Димы. Это неожиданно-неловко. Дима приподнимает бровь и кивает на скулу.       Лицо Антона разглаживается — появляется тень улыбки. Такая стремительная открытость — сбивает Диму с толку.       — Да, — отвечает он достаточно тихо. — Влетел в дверь.       — И кулаком тоже влетел? — фыркает Дима, выбираясь с ряда.       Антон выбирается следом. Выглядит почти как приглашение выйти из аудитории вместе, и Олежа просто движется за ними в легком ступоре.       — А ты наблюдательный, — с нотой уязвления замечает Антон.       И улыбается. Олежа знает Антона слишком хорошо — он, скорее всего, делает это, чтобы насолить за внимательный укол. На вопрос — не отвечает, Олежа знает, что это бесит Диму.       Олеже кажется, что он лишний в этом диалоге, но диалога как такового нет. Потому что перед кафедрой Антон тормозит и кивает в притворной вежливости.       — До свидания, Дмитрий, — говорит он.       — Ага, — по обкатанной схеме отвечает Дима.       И, сгорбившись и сведя вперед плечи, выходит из аудитории. Олеже не остается ничего другого, как вылететь за ним.

***

      — Между вами что-то было.       Дверь хлопает так громко, что Олежа сжимается, подтягивая хвост к туловищу. Дима… не выглядит злым или брезгливым, но он определенно точно напряжен и взвинчен.       — Когда ты просил остановить ту чертову гадалку — ты, блядь, беспокоился не за себя, не так ли? — раздражение все-таки выплескивается наружу, Дима отбрасывает сумку так, что Олежа слегка ойкает, когда конспект ударяется об пол. — Чувствую себя тормозом, это же пиздец, как очевидно!       — Ме-между нами ниче…       — Да заливай больше!       Дима выпрямляется прямо пропорционально тому, как сильнее сжимается Олежа.       — Я не… «заливаю», — оправдывается Олежа. — Антон был моим другом. Я даже не… не уверен, что ему вообще могли бы… нравиться…       К обрывочному окончанию фразы Олежа свернут почти в клубок и обхватывает хвост руками, и спустя мгновение, осознав положение в пространстве, стихийно расслабляется.       — Мы не состояли в отношениях, — наконец подводит итог Олежа.       Звучит — убито, но твердо.       Дима раздраженно трет брови, поджав губы, и сдвигается с места, поднимая сумку, чтобы разобрать. Молча.       — Не в таких, — совсем тускло добавляет Олежа, понимая, что скорее закапывает себя, чем обеляет.       Дима молчит слишком долго. Комната привычно сжимает в своих тесных объятиях, Олежа рефлекторно глубоко вздыхает и отлетает к своей койке, полностью уверенный, что вопрос закрыт.       — Он… — через долгую минуту выкладывания вещей на стол подает голос Дима. — Он отказал тебе?       Олежа поднимает на него взгляд. Спина выглядит так, будто сделана из камня — и на этот камень по случайности накинули куртку. Представить трудно, насколько сильно Дима сейчас продавливает свое упрямство и закусывает язвительность, чтобы протолкнуть участливость.       Он должен так уметь, у него семь сестер.       — Я тебе давно говорю, что он — гандон, — спешно добавляет Дима, чтобы вторую уже за день эмпатию Олежа не принял по случайности за сентиментальность.       Олежа все равно все понимает. Он не ожидал от Димы такой лояльности, и лояльность греет. Неожиданно, это приятно — иметь друзей.       — Это неправда, — со слабым смешком отвечает Олежа, и ненароком повторяет фразу, которую уже говорил: — Он хороший человек.       Напряжение еще остается, но оно медленно растворяется под теплым облегчением. Олежа почти не корит себя за это повторение — он действительно считает Антона хорошим человеком. Неважно, что в прошлый раз он говорил про Диаломатора, всё одно, он имел в виду Антона.       — И он не отказывал, — замечает Олежа на всякий случай, но умалчивает о том, что он сам просто не спрашивал — пусть, возможно, и хотел, зачем спрашивать, если ответ известен заранее. — Но мы действительно сильно поссорились за пару дней до… ну ты понял.       Он не говорит вслух о причине ссоры — но впервые вслух признает ее существование.       Вечером того дня, сразу после всех злых слов, которыми они осыпали друг друга, у Дипломатора была непривычно-кривая маска, а речью он жалил даже острее, чем обычно. Олежа потом смотрел новости — много новостей, по разным каналам, — и вздрагивал каждый раз, когда в кадрах транслировался момент, как Дипломатора буквально сносит ударом дубинки по спине. Как потом прилетает по ребрам и ногам.       Он хотел позвонить Антону после первой же увиденной новости, но того не было дома — очевидно, потому что он был задержан, а это никогда не обходилось парой часов.       Олежа дал себе неделю на успокоиться, собираясь после этой передышки помириться — потому что Дипломатор едва ли долго протянул бы без Олежи, а Олежа — загибался без Антона.       Семь дней на спокойную — наполненную смутным беспокойством, в котором Олежа не признавался себе сам — жизнь. Семь дней свободы и вручение аттестатов, сразу после выпускных.       Семь дней.       На пятый — он выпал из окна.       Из комы он так и не вышел.       — Юля тоже постоянно на мудаков западала, — вырывает его из оцепенения слегка насмешливый голос Димы.       — Да ну тебя, — булькает Олежа с легким весельем. — Чем он тебя так обидел?       — Существованием, — фыркает Дима. — Чем он обидел тебя? Ты сказал, что вы поссорились.       Олежа не напоминает ему, что Антон буквально спас его жизнь — почему-то эта тема сильно задевает Диму. Это странно, но он старается придерживаться обозначенных личных границ — и не превращать полушутливую перепалку в настоящую ссору.       — В перспективе — сущая ерунда. Если смотреть с высоты проблем жизни и смерти.       Дима закатывает глаза — как и всегда, когда Олежа намекает на свое посмертное состояние, но не спрашивает дальше, и Олежа уважает это, поэтому подбирает самую обтекаемую, но в то же время достаточно точную формулировку.       — Мы не сошлись в политических взглядах, — говорит он. — Вроде того. У меня была слишком… свободная позиция. Я знаю, что ему тоже жаль, но, как понимаешь, объясниться уже не получится.       — Чего еще ожидать от фаната Дипломатора, — Дима чуть прищелкивает зубами в намеке на смешок и садится за стол, открывая ноутбук.       Олежа нервно хихикает и слабо улыбается, неопределенно отводя назад плечо.       — Д-да, наверное, — смазано соглашается он.       Дипломатор и был причиной их ссоры.       — Этого нет в списке, — через полминуты снова подает голос Дима. — Но, может быть, я могу как-то помочь тебе помириться с ним?       Удивленная благодарность растекается в груди и нервный смех превращается в теплую улыбку. Олежа подплывает ближе к столу.       За окном алеет заходящее солнце.       — Как ты себе вообще это представляешь? — неубежденно спрашивает Олежа. — Я имею в виду, так, чтобы Антон не решил, что ты с катушек слетел. И не решил, что слетел с катушек сам.       Дима издает что-то близкое к гыканью, преувеличенно-злобно потирая ладони, Олежа складывает руки перед собой, продолжая его иргу излишне-укоряющим взглядом, и игра в гляделки длится всего несколько секунд, прежде, чем Дима жмет плечами.       — Что-нибудь придумаем? — предлагает он. — Не получится — значит не судьба. Получится — сбросим еще один камень с твоей бренной мертвой души.       Олежа чуть сколняет голову, краем глаза осматривая закат, и красный снова заполняет собой пространство.       Чтобы было возможно правильно объясниться с Антоном через Диму — Диме необходимо знать о Дипломаторе. Именно этого Олежа не мог допустить. Особенно при условии, что Дипломатор больше не был активен.       Может, обойдется и так?       Что будет чувствовать Дима, если вдруг все вскроется? Когда поймет, что Олежа все это время знал и молчал.       Олежа чуть трясет головой. Красный остается за окном, растекаясь по небу акварелью.       — Спасибо, — тихо говорит он. — Я очень ценю твою помощь.       — Будешь должен, — Дима чуть прикусывает язык, поддразнивая. — Например, у меня есть целый не начатый курсовик, который проверять будет как раз твоя принцесса. Принц? Фаворит? Как у вас это вообще работает?       — Совершенно точно не так, — почти поддаваясь на поддразнивание, отвечает Олежа. — Давай начнем с чего попроще. Открывай, что у тебя там есть уже.       Дима виновато морщится и действительно открывает — абсолютно пустой документ с одним только титульником — и даже на том чужая фамилия. Олежа даже не возмущается — он просто прижимает руку ко лбу и считает про себя до десяти.       Ну, он не мог рассчитывать на что-то другое. Хорошо, хоть титульник есть.

***

      Олежа сначала односторонне познакомился с Антоном, потом — с Дипломатором, и только после этого выяснил, что это один и тот же человек. Образы наслаивались друг на друга поначалу с трудом — хотя бы потому, что Дипломатор появился сильно после его знакомства с Антоном.

***

      Звёздочкин — самодовольство во всем его проявлении, и Олеже противно абсолютно всё в нем. У Олежи мало точек соприкосновения со старшекурсниками, но слава Звёздочкина идет впереди него — начало его второго курса, и он уже самая яркая фигура их аграрно-педагогического.       На приятной правильной внешности его заносчивость выглядит на удивление органично — и ведет он себя соответствующе статусу: сын орла изначально стоит на ступень выше прочих. У Звёздочкина есть всё. Он этим пользуется. Деньги его отца — механизм достижения желаемого, и в этом желаемом нет ни крупицы уважения к окружающим. Он презирает «неженственных» однокурсниц, не стесняется в выражениях, хамит всем, включая преподавателей, и использует людей так, как ему хочется.       Олежа не лезет на рожон. Он прилежно учится, как ему и велено, в этой учебе нет почти ничего интересного, но Олежа старается, как может.       Он оставляет неприязнь в своем сердце, но к концу первого семестра перестает обращать внимание на социальные бурления. Он лелеет неприязнь, когда сталкивается со Звёздочкиным в коридоре, но он только поспешно отходит к стене, пропуская павлинью процессию из Звёздочкина и его прихвостней. Его совесть почти готова простить ему капитуляцию.       Олежа знает, что не ему тягаться с несправедливостью этого мира.

***

      В первый раз в инфополе Дипломатор появляется в середине августа. Он собирает стихийный митинг из одиночного пикета, и Олеже кажется, что он видит в движениях странного парня нечто знакомое, но он не успевает рассмотреть, что именно.       Он говорит. Он выглядит так странно, что Олежа просит Олю притормозить, чтобы немного понаблюдать за тем, как вокруг собирается толпа.       Дипломатор — только уже дома Олежа узнает, что он зовет себя Дипломатором, — распространяется как огонь. Видео с его выступлением разлетается по всему интернету, Олежа натыкается на него везде, и в новостных сводках, и в соцсетях, Дипломатор метко и жестко указывает на социальное неравенство, на проблемы коррупции и на то, насколько неправильно работает весь этот механизм, и это отражается в сердце Олежи живым стремлением к всеобщей справедливости.       Он находит каналы, по которым сообщают даты следующих сборов, он приходит на митинги, в надежде, что и на этот явится Дипломатор, он наблюдает и слушает, и почти не замечает, как начинается учеба.       Он знает, что в одиночку не изменить ничего — но, может быть, получится хоть как-то пошатнуть систему под предводительством лидера мнения? Под красными флагами людей собирается все больше.       Хочется быть причастным.       Образ у Дипломатора — будто собран из кусочков совершенно разных жизней, и при этом он остается очень гармоничным. Речи у него — почти злые, но пробивающие, он играется с интонациями, увеличивая вес и так меткой фразы, он задает провокационные вопросы, слегка топорно жестикулирует.       Оле он не нравится.       Главным образом потому, что Олежа переключается на Дипломатора куда сильнее, чем ожидал сам.       Он чувствует себя почти героем, когда выдергивает загнанного Дипломатора из полицейского окружения — сначала в переулок, из переулка, через дыру в заборе — во двор, со двора — на соседнюю улицу, оттуда — на автобус.       Он сталкивается с внимательным и одобрительным взглядом, пока пытается отдышаться, а автобус отчаливает от остановки с неумолимостью крейсера, и люди шепчутся, но не подходят.       — Спасибо, — говорит Дипломатор и улыбается.       Олежа проваливается в эту улыбку с головой, словно в двухметровый сугроб, и сердце так клишированно пропускает удар — очень не вовремя, если учесть, что оно и так едва не выскакивает из груди от внеплановой нагрузки.       — Всегда… — перехватывая новый вдох, говорит Олежа, — рад помочь.       Дипломатор поправляет ворот, Олежа украдкой рассматривает его, но не очень внимательно, чтобы не казалось, что он пялится. Это странное чувство. Это не должно быть так, но самая упорная мысль, которая бьется в его голове — черт побери, он красивый.       А еще — что маска у него не из ткани или пластика, а нарисована, прямо на коже, чем-то жирным.       А еще — что его красная подкладка на плаще пришита вкривь и вкось, определенно точно вручную, и что ближе к подолу эти нити от встречи с узким пролазом в заборе распоролись и теперь медленно расплетаются.       — Плащ, — откровенно пользуясь тем, что запыхался, односложно говорит Олежа. — Кажется, требует починки.       Взгляд Дипломатора опускается вниз, пока Олежа вслепую находит поручень, за который цепляется, и усмехается.       — Ох, опять, — раскатисто жалуется Дипломатор. — Никогда не умел шить.       — Я умею, — не успев остановить себя, говорит Олежа и пугается своих слов.       Вопреки его страхам — Дипломатор не насмехается, не фыркает презрительно, не отпускает язвительный комментарий, и в нем нет превосходительного благоволения.       Он выглядит заинтересованным и благодарным.       Олежа понятия не имеет, куда едет этот автобус.

***

      У Дипломатора своя квартира, в небольшом доме, на первом этаже, и он спокойно приглашает Олежу войти. Олежа не знает, что это — вера в лучшее в людях или опрометчивое доверие первому встречному.       С другой стороны — это Олежа без единого подозрения согласился проследовать за Дипломатором в его дом, не Олеже пенять на излишнюю доверчивость.       В коридоре, у самой двери — штатив для капельницы. Олежа спотыкается за него взглядом, и Дипломатор перехватывает его внимание.       — Близость смерти может сильно поменять мировоззрение, — отстраненно говорит он, и Олеже чудится грусть в его голосе, и Дипломатор быстро меняет тему. — Ты действительно готов помочь мне с плащом? Я бы отнес его в ателье, но проблемы могут быть и у меня, и у ателье.       — Я уже у тебя дома, — напоминает Олежа.       — Справедливо, — мягко смеется Дипломатор и стаскивает плащ. — Проходи, можешь не разуваться.       Олежа несмело идет вперед.       Хорошо, что после провала с вязанием, бабушка пыталась научить Олю хотя бы шить.

***

      — Черт его дери!       Олежа приоткрывает глаз, наблюдая, как Дима рассматривает новую футболку — и то, как по шву медленно расползается нить.       — Китайское дерьмо, — недовольно резюмирует Дима.       Нить убегает выше, легко расплетаясь все дальше, пока Дима не перехватывает ее, прижимая шов ногтями.       — Она стоила двести рублей, — возражает Олежа. — Я удивлен, что она продержалась целых три стирки.       Дима кривит лицо.       — Единственная чистая футболка — в топку.       — У тебя нет иголки? — уточняет Олежа.       — И что я с ней сделаю, по-твоему? — фыркает Дима.       Олежа усмехается — и закатывает глаза. Дима удивительно беспомощен для того, кто приехал жить в чужой город. С другой стороны — семь сестер, напоминает он себе. Наверное, когда что-то рвалось, у Димы было кому что-либо зашить.       — Я могу показать, — предлагает Олежа. — Это не сложно.       Дима смотрит сначала на футболку, потом на Олежу, снова на футболку — и, наконец, качает головой.       — Оставим это на самый крайний случай.

***

      Крайний случай наступает.       У Димы заканчиваются деньги, бесповоротно и неумолимо, он свое самое последнее тратит на энергетики — удивительно, насколько он не учится на своих ошибках, но, по крайней мере, больше двух банок за день он не пьет, и хотя бы за это Олежа ему благодарен.       У Олежи, правда, ничего не выходит с помощью с шитьем, потому что Дима только дырявит себе пальцы (и ставит крошечное пятно после особенно неудачного прокола), но это некоторого рода прогресс. Дима даже соглашается позже вытащить и попытаться залатать красный свитер, не выброшенный только чудом.       Работы, подработки, попытки петь в переходах и раздавать флаеры, бессонные ночи и утяжеленные сонливостью пары оставляют достаточный отпечаток на живом организме — что уж там, даже Олежа чуть не срывается временами, пусть половину времени Олежа и скучает один в комнате после пары (тройки) косяков.       Наполненные сумбуром и усталостью дни словно сливаются в один, очень-очень длинный.       Олежа почти уверен, что идея с кладбищем замечательная. Она и правда хорошая, она и правда приносит свои плоды, но остается слишком… резко оборванной, настолько недосказанной, что от нее рвет в груди тоской, которую он не испытывал уже очень давно.       Антон простил его — ну конечно же, простил, иначе и быть не могло. Олежа хочет тоже озвучить свое «прощаю», потому что Антон ходит на его могилу убирать снег, и потому что ему определенно точно нужно это «прощаю».       Потом это всё вытесняется переживаниями за Диму, скорой, возней с подъемом из пострадавшего из двухметровой ямы, возней с оформлением, возней со сторожем кладбища, и-       Антон едет за скорой. Его красная машина мчит за белой, пока внутри скорой Диму распекают на все лады, и Олежа чувствует себя очень, очень неловко, потому что это была его вина — это он предложил сходить на кладбище, но в то же время — они закрыли разом два пункта в тетради (и Олежа увидел Антона у своей могилы, и Олежа даже не уверен, плюс это или минус).       Это всё странно. Когда Диму привозят в травму, вещи оставляют с Антоном, и Дима может ругаться, сколько влезет, но уставшие врачи — не обладают нужным уровнем эмпатии, чтобы сочувствовать злому и голосистому пациенту, за которым выездной группе пришлось ехать на кладбище, и пока рентгены, пока гипсы, пока разговоры с врачами, и Антон всё это время сидит в приемке, будто ему это зачем-то надо. Олежа достаточно близко, чтобы рассмотреть его лицо — он не красит больше маску, но кожа ровная и гладкая, и Олеже думается, что он, наверное, продолжает пользоваться кремами.       Антон взвинчен и напряжен, желваки почти незаметно ходят, напрягается шея. И красный шарф он в руках мнет, и в моменты, когда в коридоре никого нет — опускает голову и поджимает губы, и Олежа смотрит, и смотрит, и смотрит на это.       Он не видит Дипломатора ни в едином движении.       Он видит только бесконечную усталость и груз на плечах. А потом Антон под скинутой курткой Димы замечает уголок впопыхах неумело замотанного в нее конспекта.       И Олежа не может с этим ничего сделать.       Антон узнает тетрадку, это видно по вскинутым бровям, по удивлению во взгляде, по дрогнувшим сухожилиям на тыльной стороне ладоней, когда он раздумывает над тем, брать ее или нет.       (Олежа стащил ее у Антона. Стащил, конечно, громко сказано — Антон сам отдал ее, когда Олежа умудрился забыть свой рюкзак после ночи у Дипломатора, и буквально весь испереживался, что не сможет записать лекцию. Это было начало четвертого курса.)       Разумеется, он смотрит в нее.       А дальше — проверяет и перепроверяет пружину, пытаясь понять, как именно тетрадь очистилась полностью, откуда новая первая страница, и даже дергает слегка, пока Олежа шипит и пытается срочно придумать, на что воздействовать, чтобы отвлечь Антона.       — Положь где взял, — с конца коридора гаркает Дима.       — Спасибо, — почти неслышно благодарит Олежа, когда Антон действительно оставляет попытки проверить конспект на прочность.       Первую страницу он почти не читал, занятый проверкой. Это тоже хорошо.       Дима ковыляет на костылях, сначала скользит подошвой кеда по линолиуму, потом отбивает двойную, почти мелодичную дробь костылями, и потом снова скрипит обувью. Перемотанная, загипсованная нога качается над полом, Олежа чуть встряхивается, прогоняя отвратительное ощущение, будто из него вытягивают жилы, и подлетает ближе.       — Правда перелом? — уточняет Олежа.       Дима только закатывает глаза и очень тихо угукает, так, чтобы это угуканье можно было принять и за несдержанный выдох боли.       — Откуда она у тебя? — спрашивает Антон резче, чем обычно, а потом видимо сглатывает и качает головой. — Не важно. Я довезу тебя до общежития.       Он не спрашивает про список. Он не спрашивает, почему некоторые строчки зачеркнуты. Его интересует только тетрадь.       Мимо проходит медсестра, когда Антон поднимается, прихватывая и куртку, и тетрадь, и свой шарф, так и не надевая его. Олежу тошнит от белоснежного вокруг. Становится легче, когда они выходят на улицу.       Олеже приходится минимум трижды напоминать Диме быть вежливым. Особенно — хотя бы поблагодарить, когда Антон высаживает его у дверей общаги.       Хорошо, что Антон догадывается не провожать до дверей комнаты.

***

      — Быть не может, что это всё ты!       Это Звёздочкин. Прямо перед ним, приглаживает волосы назад и стирает маску, Олежа корит себя за то, что не понял сразу же — вот он, и орлиный взгляд, и надменная стать, вот же они, прямо в Дипломаторе, прямо перед его глазами, целых две полноценные личные встречи и столько наблюдений на митингах и через интернет.       Он подшивал плащ Антону, мать его, Звёздочкину, заигравшемуся в справедливость.       Звёздочкину, от которого он дал себе зарок держаться как можно дальше.       Удивительно, как маска меняет людей.       — Поверить не могу, Звёздочкин, — низким шипением возмущается Олежа, отходя на полшага назад.       Уже-не-Дипломатор рассматривает его, как бабочку, пришпиленную за туловище на пенопластовую подложку, и Олежа взмахивает руками, словно бьет крыльями, как может, но из-под прикалывающего взгляда вывернуться не может.       — Я… не совсем понимаю твою реакцию, Олегсей, — голосом Дипломатора говорит Звёздочкин.       Выглядит расстроенным и огорошенным. Выглядит так, будто пытается что-то вспомнить, но не может, и это сбивает его с толку, несколько раз, по кругу, потому что Звёздочкин пытается найтись в своей памяти.       Олежа пытается вспомнить, когда слышал что-нибудь про Звёздочкина в университете. Видел его — да, пару раз. Одного. Олежа думал, что дело либо в отсутствии собутыльников, либо в том, что Звёздочкин заврался настолько, что даже подпевал отпугнул.       — С моей реакцией все в порядке, — Олежа делает еще пол шага назад. — Как еще прикажешь реагировать, когда выясняется, что твой «герой» — самое омерзительное мудло на весь чертов универ?!       Рот кривится в чем-то напоминающем оскал, но сам Олежа — продолжает отступать. Ступорный шок, на время перекрытый ослепляющей злостью, медленно возвращается на место.       — Я… ох, — все, что только может сказать Звёздочкин.       Плащ спадает с плеч, красная подкладка чуть волнуется и вспыхивает под лампой, когда Звёздочкин небрежно вешает его на спинку стула. Кажется, он думает над словами.       Он выглядит усталым и подавленным, хотя минуту назад — улыбался так же лучезарно и открыто, и Олежа заставляет себя развернуться на месте.       Он попал под очарование Дипломатора, но он не позволит себе обмануться этим образом настолько, чтобы оправдывать Звёздочкина. Настолько, чтобы переносить веселую иронию «героя» на злой сарказм «злодея». Настолько, чтобы искать что-то хорошее в настолько гнилом и дрянном человеке.       — Ты собираешься раскрыть мое инкогнито? — уже в коридоре у двери догоняет Олежу твердый голос.       Олежа притормаживает, хотя здравый смысл говорит ему идти как можно скорее.       — А что, если так? — агрессивно уточняет Олежа. — Запрешь меня здесь? Похитишь, убьешь, чтобы не мешал?       От слов самому на секунду становится страшно, но ярость перекрашивает синий блеклый страх в красный гнев.       — Господь, конечно, нет! — совершенно натурально ужасается Антон за его спиной. — Мне только… нужно будет подготовиться.       Олежа думает две напряженные секунды, а потом резко вдыхает, надеясь, что это не было похоже на всхлип, и поправляет лямку рюкзака на плече.       — Расслабься, — говорит он наконец. — Но только из уважения к Дипломатору.       Он не уверен, что то «спасибо», которое он слышит — не плод его воображения.

***

      Олежа выкладывает вещи на стол, когда аудитория стихийно замолкает, и даже не особо не обращает внимания, пока вокруг не взрывается сплетнеческий приглушенный гул.       Потом он слышит каблуки, и звук приближается, и со своей первой парты Олежа все-таки приподнимает голову, чтобы взглянуть, что же происходит.       Звёздочкин источает уверенность — но в каменных плечах читается избыточное напряжение.       — Ты посмотри-ка, к Очкарику сам Звёздочкин сам подошел, — слышит Олежа сбитый шепот.       На столе перед ним — записка, сложенная вдвое.       Глаза у Звёздочкина — полны печали и раскаяния, смотрят Олеже в душу, всего пару мгновений, затем — Звёздочкин отходит от него и стремительно покидает их аудиторию.       Олежа почти не думает — и убирает записку в тетрадь.       Намного сложнее не обращать внимания на перешептывания за спиной.

***

      Он терпит до самого вечера. Он практически забывает про записку, проживает свой обычный день, и рука слегка отваливается, когда он заходит в комнату — конспектирование четырех пар подряд отзывается в сухожилиях уверенной болью.       В комнате опять пусто — сосед ночует здесь дай бог одну ночь из недели, Олежа не знает, где он пропадает все остальное время, но ему все равно — главное, что они не конфликтуют. Олежа придерживается своей половины и не сидит по ночам, и справедливо считает, что он хороший сосед. Даже если живет фактически один.       Он вспоминает о записке уже почти ночью, и его срывает с места быстрее, чем он отдает себе в этом отчет. Записка выпадает из стопки с легким шелестом — белая бумага, не разлинованная, не вырванная из тетради, плотная, будто визиточная — только больше размером.       Красной ручкой, небрежной рукой, на бумаге написан номер телефона. Под ним всего одна фраза:       «Нам нужно поговорить».

***

      — Ну, зато у меня отвод от физ-ры, — со смешком замечает Дима, пытаясь совладать с костылём.       Костыль сдаваться без боя не собирается — скользит по плитке первого этажа общежития, с каждым шагом скользя все резче и резче. Олежа пару раз дергается, пытаясь поймать Диму, когда он начинает опасно крениться, но, разумеется, сделать ничего не может.       Дима не падает — уже хорошо.       — Я не думаю, что оно того стоило, — неловко замечает Олежа.       — Просто пытаюсь искать плюсы во всей ситуации, — Дима отводит плечо назад, ловя равновесие в который раз.       Олежа не говорит, что теперь найти подработку будет и вовсе невозможно на ближайшие три недели — а то и месяц. Это достаточно очевидно и для Димы, а поднимать эту тему снова — не хочется.       Дима поднимает ее сам.       — Еще теперь больше шансов с гитарой, — говорит он, напрягаясь, когда поднимается на первый пролет. — Знаешь, как раньше, больше подавали калекам.       — Ты не калека, у тебя просто сломана нога.       — Я просто выпаду из жизни на месяц, — передразнивает Дима, стараясь отдышаться на пролете. — Или не выпаду, если идея с гитарой и ногой сработает. А там через неделю уже и стипа подъедет. Хоть поем нормально.       Олежа показательно фыркает, но улыбается.       Одна из вещей, которая его восхищает в Диме — это умение не унывать, когда все очевидно-плохо. Злиться, беситься, но не опускать руки.       Олежа так не умел. Когда был жив, точнее — посмертие помогло слегка собрать характер, но не поменяло его на корню, разумеется. Олежа мог бросить дело на полпути, если что-то не выходило, и его самого это бесило, но куда больше — куда больше это бесило его отца.       — Знаю я тебя, опять энергетиков накупишь на всю стипендию, — дразнит Олежа, когда они уже на втором этаже.       — Ну, должен же я чем-то питаться?       Дима морщит нос и дергает уголком губ, поднимается выше, выходя с лестниц на нужном этаже, и заворачивает в последний коридор.       Дверь в их комнату приоткрыта.       — Подожди, давай я проверю? — предлагает Олежа, когда Дима притормаживает.       Дима качает головой и подходит к двери вплотную. И открывает ее, толкая костылем.       Он стоит у доски, изучает, вглядываясь в текст из вырезки о статье про уход Дипломатора и будто бы игнорирует свою фотографию под графой «подозреваемые». Олежа точно уверен, что они оставляли доску «чистовой» стороной.       Олежа замирает на секунду, Дима влетает в него и чуть пролетает вперед, пытаясь автоматически затормозить.       Антон оборачивается на них. На Диму, на самом деле, но на них, Олежа движется слегка вбок, оглядывая Антона целиком, то, как он напряжен, и что у него волосы не прилизаны лаком, просто заглажены назад, и под глазами у него залегли тени.       Дима открывает рот, сказать что-то вроде «какого хрена», но Антон успевает быстрее, и его голос звучит у Олежи в ушах набатом.       — Нам нужно поговорить.

***

      — Что ты имел в виду, когда говорил, что «близость смерти может поменять мировоззрение»?       Олежа старается начинать с нейтрального. Звёздочкин плавал по универу, как призрак, усталый и смурной, и если усталость Олежа может себе объяснить дипломаторством, то с плохим настроением это так просто не сработает.       Антон ждет его на выходе из универа — вчера в ночи он написал-таки по оставленному номеру, потому что любопытство сжирало его до самых пяток, и, в два часа, через полторы минуты после отправки сообщения, ему пришел ответ. Лаконичный и короткий, с предложением о встрече — и Олежа, внутренне насмехаясь, предложил просто поговорить после пар. Он не ожидал согласия.       Звёздочкин никогда бы не согласился — что его увидят рядом с «ботаном», что Олежа сам назначит место, что ему ставят условия.       Антон согласился. Сказал, что будет готов поговорить просто рядом, и что, если Олежа будет не против — они продолжат разговор у него дома. Это звучало логично, потому что вопить на всю улицу о Дипломаторе рядом с универом после четвертой пары — глупо, Олежа и сам это понимал, но не был уверен, что будет готов сесть к нему в машину.       И вот теперь Антон ждет его на выходе из университета, и Олежа чувствует, что это была плохая идея — потому что все пялятся на то, как они с Антоном отчаливают от дверей. Почему-то в ночи казалось, что, если Звёздочкин и согласится — это будет… как некий плюс. Будто к нему станут меньше цепляться, если заметят с главной звездой всея университета. Сейчас — Олежа понимает, что будет большой удачей, если никто не заметит.       — В начале лета я попал в автомобильную аварию, — ровно, но тихо говорит Антон.       Олежа поправляет лямку рюкзака.       — Кто-то еще пострадал? — спрашивает он так же тихо, помня о капельнице. — Что произошло?       Он думает — объяснимо было бы, если Звёздочкин умудрился кого-то угрохать и пытался искупить вину всеми правдами и неправдами. Сам выжил и теперь старается сделать вид, что его жизнь ценнее отнятой.       — Надрался вкрай и влетел в фонарный столб, — безэмоционально отвечает Антон. — Машина в хлам. Никто не пострадал, кроме меня, было поздно.       — Хорошо, — говорит через мгновение Олежа, и повторяет, — хорошо. Веди.       Машина Антона жалит краснотой, Олежа чуть съеживается, когда Антон нажимает на брелок, машина послушно пищит, пронзительно и резко, Олежа чувствует, что сердце заходится — в волнении и предвкушении.       Что Дипломатор сделал с ним, что он готов дать такому, как Звёздочкин, шанс? Он же знает, что люди не меняются.       Но он идет, и послушно садится, на переднее сиденье, и пристегивается, и Антон, спустя мгновение, пристегивается тоже, и заводит машину, и Олежа выдыхает. Не всё так страшно?       Машина рычит.

***

      — Хрена с два, поговорить, вали, нахрен, — рычит Дима и направляет на Антона костыль. — Как вообще ты вошел?       — У меня сохранилась копия ключей, — отвечает Антон.       Смотрит — исподлобья, но не с угрозой, а с вековой усталостью и раздражением. Протягивает руку — ключи висят на кольце, на указательном пальце, Олежа успевает заметить рядом с ключом свой брелок, а затем Антон одним круговым движением закручивает связку, она падает ему на ладонь, и ладонь сжимается в кулак.       Он не собирается любезничать.       Это не копия — это потерянная связка Олежи. Олежа «потерял» ее еще при жизни.       — Пиздец, — резюмирует Дима.       Олежа сам понимает, что отобрать у Антона ключи не получится — и это Дима в расчет берет только то, что у него не функционирует одна нога, и не берет — потому что не знает, — в расчет то, что Антон — Дипломатор — прекрасно умеет уклоняться и быстро ориентируется даже в незнакомом пространстве.       Комната Олежи — знакомое пространство. Даже после того, как Олежа физически ее покинул.       — Зачем это всё? — Антон снова поворачивает голову на доску.       — А не ясно? — язвит Дима. — Выметайся.       — Нет.       Глаза сверкают янтарем, Олежа снова видит этот отблеск — орлиный взгляд, твердый и уверенный, настолько непробиваемый, что даже Дима проседает — и все-таки заходит, и закрывает дверь. Доходит до кровати и оставляет костыли у тумбочки, и смотрит прямиком на Антона, а тот — не делает ни единой попытки помочь. Только жжет взглядом.       — Наслаждайся видом, — шипит Дима. — Насмотришься — где дверь знаешь.       — Зачем это всё, Дмитрий? — снова задает вопрос Антон. — Зачем тебе это? Заселился в его комнату, несанкционно, я спрашивал, по документам ты живешь на другом этаже. Не видел в тебе альтруизма достаточного, чтобы расследовать самоубийство человека, которого ты даже не знал.       — Это не было самоубийство, — тут же отвечает Дима.       — Откуда ты знаешь? — почти угрожающе Антон наклоняет голову. — Откуда, черт подери, ты знаешь, что это не было самоубийство? Ты что-то видел? Кого-то знаешь? Откуда?       Олежа чуть дрожит рядом, Дима — разбирает сумку, прямо с кровати, на тумбочку, и конспект ложится поверх всех остальных тетрадей, и Антон жжет его взглядом, и пригибает голову вперед, словно ворона дыбит перья на загривке.       — Потому что он сам мне сказал, — бросает Дима.       Пытается — холодно, выходит — хрипло и наивно.       — Дима! — Олежа бросает взгляд на мгновенно выпрямившегося Антона. — Я просил без… без… без вот этого вот! Он тебе все равно не поверит!       — Да пусть хоть в шизофреники меня запишет, пусть хоть бригаду вызывает, я задрался уже! — приглушенно орет на него Дима. — Ты посмотри на него, его трясет всего, вдруг, это он тебя из окна и выпроводил?! А ты, придурок полный, покрываешь его как можешь!       — Я говорил тебе, что это не он!       — Да откуда ты это знаешь?! Думаешь, если по уши втре…       — Знаю и всё тут! — рявкает Олежа, перебивая, нагибаясь вперед и резко ведет руками, пытаясь высвободить гнев безопасно.       Безопасно не получается — лампочка мигает и ставни окна чуть трясет, и Олежа сдувается моментально. Антон хмурит брови и поглядывает на звенящие — целые и слава богу! — стекла.       — В битве медиумов. Это не был какой-то обман, не был телевизионный трюк, не был сценарий, тебя никто об этом не просил, — медленно, почти шипяще подводит Антон. — Ты действительно думаешь, что видишь его.       — Действительно вижу, а не думаю, что вижу, — огрызается Дима. — Давай, скажи, что я спятил и свали уже наконец!       Олеже не нравится, куда это все идет. Антон щурится, и в его движениях появляется что-то между презрением и неуверенностью.       — Ты же сказал, что помиришь, — тихо говорит Олежа. — А не то, что наорешь и ткнешь его в меня носом.       — Как получилось, — Дима булькает, отворачиваясь к тому же окну.       Антон слегка шатается на месте, его разрывает — Олежа видит по его лицу, он в гневе, он хочет уйти, и он очень хочет врезать Диме.       — Не удивляйся, если он ударит, — говорит Олежа на всякий случай.       Олежа сам понимает, что Антон вряд ли сорвется — по крайней мере, он был бы уверен в этом, если бы не видел его кулак парой недель ранее. В Олеже теплится надежда, что Антон не станет бить человека, которого ждал из травмпункта и которого вез до общежития. Не станет бить человека со сломанной ногой.       — Пусть только попробует, — бурчит Дима тихо.       Он тоже собран весь, напряжен, и явно готов к подобию драки.       Антон молчит две минуты. Олежа нервничает все больше, пока грохочет тишина, Олежа обхватывает себя руками, пока под закрытыми веками видно, как движутся глаза, и пока у Дими есть терпение ждать ответа Антона.       — Ну хорошо. Давай сыграем в эту игру, — откровенно зло предлагает Антон. — Скажи мне что-нибудь, что знать мог только он.       Олежа знает, на что намекает Антон. Антон ждет провала — и, вероятно, самой крошечной капелькой себя может надеяться, что Дима сейчас уличит его в Дипломаторе, но Олежа не готов оголять Дипломатора так резко, и так назло, да и… Олежа знает, что для полиции не секрет его личность. Антон не говорил, но это было понятно — незадолго до его смерти, когда Дипломатор перестал боятся задержаний вовсе.       Поэтому Олежа не торопится с этим.       Дима выжидательно смотрит, приподняв брови, и Олежа чувствует, как рука тянется к шее.       — Он дальтоник.       — Ты дальтоник, — послушно повторяет Дима, прямо Антону в глаза, а затем стопорится и снова поворачивается к Олеже в явном недоумении. — Погоди, погоди, в каком смысле — дальтоник? За каким хреном он машину тогда водит?!       — Дейтеранопия.       — Дей-тей… я не повторю это при всем желании, — Дима поджимает губы. — Это не снимает вопрос про права.       Олежа хмурится — он никогда не задумывался об этом. Он никогда не учил правил дорожного движения — те, что для водителей, он даже не думал, что будет когда-нибудь водить. Он и не водил.       — Разве нельзя?.. Красно-зеленый спектр, у него же не монохромная картинка, — пытается как-то оправдать Олежа. — Светофор всегда сверху-вниз светит.       — Да ни при каком нельзя, — бурчит Дима. — И, нет, не всегда.       — Отец заплатил, — ровным голосом сообщает Антон. — Я прошел офтальмолога, не проходя его.       Они оба к нему поворачиваются, Олежа понимает, что закрылся диалогом с Димой от напряженной ситуации.       Антон бледен и чуть дергает головой, и на них не смотрит, смотрит — на окно, руки сложив за спиной, Олежа готов поклясться, что там пальцы сжаты так, что уже побелели.       — Ну, я даже не сомневался, — Дима морщит нос. — Опять отцовскими деньгами откупился от человеческих правил. Человеческие же правила не для таких, как ты. Люди не меняются.       Антон не смотрит на него, он смотрит сначала на доску, затем — в стену, сложное выражение лица разглаживается постепенно.       — Когда ты начал его видеть? — снова бесстрастно спрашивает Антон. — После клинической смерти?       Дима хмурится, видимо, не особо понимая, к чему вопрос, но кивает, и Антон отзеркаливает его движение, кивает тоже, поджимает губы, и Олежа понимает, о чем он думает.       — Это многое объясняет, — говорит он холодно, и разворачивается на выход. — Мне жаль, что я не заметил тебя тогда раньше. Если узнаешь что-то еще — сообщи мне.       Дима чуть подскакивает, собираясь то ли бросить что-то вдогонку, то ли просто рявкнуть, но дверь закрывается за Антоном резко и неумолимо, а Дима так и остается сидеть на месте.       — Он тебе не поверил, — констатирует Олежа убито.       — Вот и хуй с ним, — обнажив зубы, рычит Дима.

***

      — Итак, это… это твое искупление? — предлагает Олежа.       — Я бы не назвал это искуплением, — отвечает Звёздочкин.       Машина жужжит и утробно гудит, это даже на звук дорого. Антон включает поворотник, когда выезжает с парковки, Олежа не уверен, он делает это потому, что с ним пассажир, или потому, что привык. В любом случае — Олежа доволен.       — Тогда — почему? — спрашивает Олежа тихо и обнимает рюкзак.       Звёздочкин какое-то время молчит, и Олежа смотрит на синюю клетку своей голубой рубашки, чувствуя, как смущение медленно, но верно, подступает к горлу.       — Это просто то, что было правильно, — в итоге говорит Антон. — То что надо было сделать давно, но ни у кого не хватало духу и… я действительно могу чуть больше из-за отца. Я пользуюсь своим положением, но теперь — не для того, чтобы наслаждаться жизнью за счет других.       Повальная честность кажется Олеже чересчур прямой, Антон использует ее как таран, пытаясь пробиться сквозь созданный «прошлым собой» образ, и Олеже не нравится, куда это идет, потому что у Антона получается.       Они говорят, пока едут. Антон рассказывает, как придумал Дипломатора, как Дипломатор стал его «вторым я», чего он добился и чего он хочет добиться, рассказывает, что подобрал свитер на помойке — эта часть производит на Олежу неожиданно-сильное впечатление, — рассказывает, с какими проблемами он сталкивался, и какие из них так и не смог решить.       Олежа проклинает себя, но к концу поездки он верит Антону так же, как верит Дипломатору.       он такой же красивый, как и Дипломатор

***

      — Я не хочу об этом говорить, — защищается Олежа вяло.       — Я просто не понимаю, что между вами двумя может быть общего, — нападает Дима. — Разные направления, разные курсы, разный круг интересов, разные темпераменты, да у вас ни единой точки соприкосновения!       Олежа молчит какое-то время. Ночь за окном блестит подобием тусклого московского звездного неба, и Олежа про себя считает загорающиеся окна из домов напротив, грея руки о призрак чашки.       Прошедший разговор с Антоном пролетел в одно мгновение — но Олежа то и дело дергал головой, стараясь отогнать воспоминания, продолжающие лезть и лезть в мысли.       Антон знал, что это не было самоубийство.       Антон расследовал. Знал, что это не была случайность. Господь, как Олежа не хотел втягивать в это всё Антона, это не ему надо разбираться с олежиной смертью — вон, есть Дима, Дима хороший человек и Дима не знал его живым.       Дима не будет травмирован снова, когда они поймут, что произошло. Но выдержит ли это Антон?       — Ну, ты ошибся в одном, — отвечает Олежа через время. — Про круг интересов. У нас было, скажем… общее хобби.       — Хуя себе, хобби, — Дима отбивает ритм здоровой ногой — нервничает. — Хобби и твое почти-преклонение — это разные вещи! Ты ж на него молишься! Вот знаешь, Олеж, тут как говорят, не сотвори себе…       — Это другое, — слегка обижено прерывает его Олежа. — У нас было общее дело, и это дело нас объединяло, и я…       — Да в чем запара-то, сказать, что за дело такое секретное?       Дима что-то небрежно выводит в тетради, эта небрежность — нарочита, Олеже не нравится, куда идет диалог, но он не может отвертеться, потому что Дима не перестанет спрашивать.       Ночь становится гуще.       — Это личное? — пробует снова Олежа, и затем, словно признается в чем-то постыдном, добавляет, — и не совсем законное.       Он специально кладет руку на затылок и отводит взгляд, в надежде, что его актерских способностей хватит — хотя бы на такую полуправду. На Диму хватает. Даже сильнее, чем он рассчитывает.       — Не понял, — в некотором ступоре говорит Дима. — Вы чё, наркотой барыжили? Или чем похуже?..       — Нет, нет, не подумай, — тут же в настоящем отрицании вскидывает руки Олежа. — Не настолько незаконное. Я серьезно, это личное, и я не готов об этом говорить, и, ну… не уверен, что буду. Унесу грязные тайны в могилу и все такое.       Дима задумчиво смотрит в экран ноутбука, Олежа делает глоток из призрака чашки — чувствует призрак вкуса. Надо будет попросить Диму оставить «умирать» какую-нибудь дешевую еду, вдруг сработает.       — Он… принуждал тебя к чему-то? — как-то неуверенно спрашивает Дима.       Дима всегда предполагает самое плохое, если это связано с Антоном.       Олежа чуть морщит нос, не давая назойливо рвущемуся язвительному «нет, все было сугубо добровольно» вылететь наружу.       — Нет, — вместо этого говорит он. — Правда, нет. Мне просто не кажется, что это может иметь отношения к моей смерти. Ты не признаешь, что он хороший человек, не так ли?       — Ни за что в жизни, — твердо отвечает Дима. — Он может играть в «хорошего парня» сколько угодно, но ты, видимо, не знал его, когда он еще не парился со всей этой вежливой мишурой.       — Вообще-то, знал, — возражает Олежа. — Но он изменился. Еще до того, как ты поступил в университет, кстати.       — Люди не меняются, — повторяет Дима и оставляет вторую фразу Олежи без внимания.       Он говорит это достаточно твердо, и Олежа не решает спорить. Решает не говорить, что знает, что именно его изменило, что поддержало его изменения, потому что это слишком подозрительно — и потому что слова Олежи об Антоне, кажется, теперь воспринимаются Димой исключительно через призму «что взять с втюрившегося идиота». Они больше не говорят об Антоне.       Зато — Олежа тратит почти полночи на исправление логических и грамматических ошибок в курсовой Димы, и старается не думать о том, как им потом общаться с Антоном по поводу психологии.

***

      — Они не предъявляли никаких обвинений, — старается успокоить его Антон.       Это самое первое задержание, хотя тогда Олежа думает, что единственное. У Антона разбита губа и на руках остались следы от наручников — Олежа караулит его в опасной близости от отдела, в который его пару часов назад доставили.       — Помариновали, попеняли, и отпустили, — добавляет Антон и как-то задумывается.       Олежа прямо в переулке влажными салфетками для снятия макияжа стирает с его лица Дипломатора. Плащ лежит в рюкзаке — рюкзак набит, пузат и неудобен, но это не важно. Олежа старается не касаться его губ, и Антон стоит, привалившись к стене, чуть наклонив голову и послушно ждет, когда Олежа закончит.       Они выходят из переулка, провокационную «Д» на груди закрывает пиджак, который Олежа предусмотрительно притащил к отделу — и, да, он помял его, пока тащил в рюкзаке, но Антон либо не замечает, либо тактично молчит об этом.       — Ты не обязан меня забирать, Олеж, — добавляет он. — Это был мой промах.       Олежа чуть хихикает и отворачивается — он не мог усидеть на месте, беспокоясь, но об этом он не говорит.       — И ты прямо так, в образе Дипломатора и собирался шастать по Москве? Из одного отдела в другой? — дразнится он. — Погоди, я в аптеку заскочу?       Они тормозят под зеленым крестом, Антон смотрит наверх, потом на гостеприимный свет внутри помещения и на цифру «24» на стекле. И кивает, облизываясь, слизывая кровь, накопившуюся в ране — Олежа моментально отворачивается, и говорит себе — прекратить это. Он помогает Дипломатору, потому что всеми силами поддерживает его и его дело.       Подбираться к Дипломатору ради… ради чего вообще? Нет, это все глупости.       — Пластыри, пожалуйста. И, эм, ватные диски. И мирамистин? — на кассе просит Олежа.       В свете помещения Олежа, обернувшись, прекрасно видит, что не дотер веки, и что под глазами остались красные разводы, и что, если присмотреться, брови тоже отдают красным, и прикрывает глаза — это поправить можно только долгим умыванием. Антон сам с этим справится. Довольно того, что Олежа снял основной пласт помады.       Кожа у Антона — сухая и шелушащаяся. Олежа мимолетно думает о том, что ему надо подобрать какие-нибудь кремы, что-то увлажняющее.       Фармацевт смотрит на них достаточно долго, чтобы это стало социально-неловко, и Олежа чувствует, что Антон чуть позади него выглядит словно крупнее и мощнее, хотя они почти одного роста.       Словно телохранитель.       Олежа морщит нос, прогоняя мысль.       На выходе — еще в самой аптеке, пользуясь светом, Олежа вертит в руках ватные диски, и Антон чуть наклоняется вперед, словно подставляясь.       Он игнорирует фармацевта, которая неприкрыто пялится на них, стоящих у входа.       Олежа не планировал этого — он думал, что вручит Антону весь набор и всё, но рука тянется сама, и Антон позволяет ему — и обработать, и промыть, и, уже все обработав, Олежа понимает, что пластыри — лишние. Ранка небольшая.       — Спасибо, — густо говорит Антон, чуть щуря желтые глаза.       Улыбается. Шипит.       Следующий ватный диск он держит у лица уже сам, и они шагают по ночному городу, и Олежа пытается ругаться, но вместо этого хихикает.

***

      На следующей совместной паре по психологии они с Антоном даже не здороваются. Олежа только держит руку у лба, когда Дима гордо дефилирует мимо Антона, направляясь к привычному месту у самого конца аудитории. Антон мажет взглядом по Диме и отворачивается, Олежа не уверен, что это — презрение, беспокойство или раздражение.       — Он выглядит еще более усталым, — со вздохом говорит Олежа, и по дерганью плеча Димы считывает ответ «плевать». — Тебе бы сегодня показать ему, что получилось.       Дима только снова дергает плечом, пока разбирает вещи — конспект оставляет в сумке. Олежа думает мимолетом — было бы неплохо, если Дима на некоторое время отдал бы якорь Антону, но это попахивает чем-то извращенским, и Олежа хорошо понимает, что не будет просить Диму об этом.       Пара проходит как обычно, Дима — клюет носом, и Олеже приходится его откровенно тормошить, когда Райкин завершает лекцию, Дима вздрагивает практически всем телом, но умудряется сохранить молчание — не как в прошлый раз.       — Дим, — зовет Олежа, понимая, что Антон, встав, направляется по проходу наверх, к задним партам, а не на выход.       Дима поворачивает голову, быстро схватывая его беспокойство, и расслабленность с его лица стекает, заменяясь густым негодованием. Выражение лица Антона не сильно отличается от выражения лица Димы.       По крайней мере — Дима успевает вынуть видавшие виды черную флешку — и дальше он держит ее перед собой, словно щит, словно ею собирается отбиваться от врага — и возлагает на нее все свои надежды.       — Готово, — коротко говорит Дима и кладет флешку на стол, пододвигая к подходящему Антону, намеренно избегая любой возможности контакта.       Антон на флешку даже не смотрит. Холод, с которым он смотрит Диме в глаза пробирает Олежу до призрачных костей — Дима даже слегка вопросительно наклоняет голову, когда по контурам его тела идет едва заметная дрожь.       — У меня есть информация, — сообщает Антон, и, начисто игнорируя флешку, разворачивается обратно, чеканя шаг, пока спускается по ступеням к выходу из аудитории.       — Это было слегка жутко, — оправдывает себя Олежа, обхватывая руками свои плечи.       Дима выразительно закатывает глаза и забирает флешку обратно.

***

      — У него есть информация. Зашибись! А мне-то что делать с этим? — бурчит Дима, открывая комнату ключом. — Ни ответа, ни привета, ни адреса, ни телефона, просто, блядь, как в дешевом фильме — «у меня есть информация». Позёр.       Он опускает тон голоса сильно вниз, стараясь подражать интонациям Антона — получается не очень удачно, но Олежа слабо смеется, потому что Дима хорошо попадает в характерную Антону ритмику.       — Я помню номер наизусть, — предлагает Олежа. — Если он его не сменил, конечно. Ты, вроде, не добавлял его, после того, как утопил телефон во фритюрнице?       — Сталкер, — фыркает Дима с легким весельем. — У меня сохранились контакты. Вот завтра ему и напишу. Может быть.       Олежа влетает в комнату через еще не до конца открытую дверь, оборачиваясь на заходящего Диму.       — Он действительно может что-то знать, — Олежа клонит голову вперед.       — Ты не думал, с чего он вообще копается в этом деле? — Дима отбрасывает сумку на кровать, разворачиваясь к ноутбуку.       — Уж явно не оттого, что он к нему причастен? — предполагает Олежа.       Дима только жмет плечами, словно говоря «как знаешь, чувак».       Олежа уже не так уверен.

***

      Красный бьется перед глазами настырно и ярко, и слишком зло, и слишком назойливо, словно пытается подавить все вокруг, и шум — мерное непрерывное гудение, жужжит и жужжит, и жужжит, и в одновременной атаке с красным — нападают. В гвалте красок и звуков он может разобрать желтый росчерк — медленно гаснущие огни, и шелест ткани, неясный смешок или хмыканье, дым растекается во все стороны и заволакивает, и снова — только красный.       Все закручивается в вихре, тащит за собой, словно по асфальту, вгрызается в загривок и отбрасывает, выбрасывает — и в свободное падение, и не ясно, где верх, где низ, он крутится, пытаясь осознать себя в пространстве, и, кажется, уже давно должен был приземлиться — но удара все нет, и нет, и нет и-       Олежа открывает глаза — и комната в приглушенном синем и сером и гул за окном — одиночная машина по соседней улице.       Кошмар.       Олежа ненавидит кошмары — и так редко их видит. Особенно после смерти — такая странная вещь — сны у призрака.       Дима спит — вроде как спокойно. Это хорошо — сны Олежи, особенно кошмары, часто влияют на сны Димы, и Олежа немножечко (сильно) загоняется по этому поводу. У него есть сновидения, которыми он не хочет делиться с другими.       Олежа дышит. Ему не надо, наверное, но движение интуитивное — рефлекторное, слишком привычное. Сложно разучиться дышать. Красный все еще блестит перед глазами, но уже не бьет под дых, Олежа пытается вспомнить хоть что-то — кроме красноты и чувства падения, но не может.       Больше он заснуть не может. Он смотрит, как спит Дима — и как выцветают звезды на белеющем небе.

***

      — Осторожнее, — сетует Антон.       Олежа нервно посмеивается и семеняще отходит от края, пытаясь успокоить сердце — и совладать с поднибающимися от волны паники ногами. Горло зудит от его непреднамеренного вскрика.       Внизу жужжат машины и гудят голоса живого ночного города, Олежа смотрит туда с безопасного расстояния — рука пропадает с его плеча, только когда он оказывается в трех метрах от конца крыши. Антон тоже выдыхает и приподнимает брови.       — Прости, — говорит Олежа, чуть клоня голову. — Задумался, не заметил.       — Далековато лететь, — говорит Антон — и поправляет прическу, взлохмачивая волосы. — Будь аккуратнее, пожалуйста.       И улыбается. Тепло от его ладони испаряется с плеча, и Олежа несмело улыбается. Красная подкладка плаща мельтешит перед глазами, полы развеваются на ветру, и Олежа приподнимает телефон, наводчик фокус на красную маску.       Актер из Антона ужасный.       Зато из Дипломатора — как раз то, что нужно.

***

      Субботний праздничный выходной — почти манна небесная для Димы, Олежа это знает, два выходных подряд — почти как внеплановый отпуск, но этот отпуск Олежа у Лимфатических непреднамеренно отбирает.       — Ты же понимаешь, что он придет сюда, если ты не напишешь? — осторожно подталкивает Олежа.       Из-под одеяла раздается приглушенное, но весьма эмоциональное «ы-ы-ы», и Олежа чуть отлетает назад.       Дима на ощупь находит телефон на прикроватной тумбочке и щурится, пытаясь его разблокировать.       — Ты достанешь даже мертвого, — бурчит Дима сипло.       — Мертвого я еще не пробовал, — вяло отбивается Олежа. — Напиши и спи себе.       Он наклоняется вперёд, рассмотреть, что пишет Дима — в надежде успеть предотвратить, если там будет что-то из разряда «иди на хер», но Дима пишет только короткое «когда и где?» — без заглавной, коротко и обрублено, и кладет телефон экраном вверх обратно.       Он действительно ложится спать — и засыпает сразу же. Телефон жужжит через семь минут. В сообщении адрес и время.       Олежа успокаивается — это не адрес Антона. Почему-то казалось, что Диме нельзя к Антону домой. Раньше у Антона дома был Дипломатор.       Олежа не знает, есть ли он там сейчас.

***

      — Вот по-хорошему — оставить тебя дома с твоими закидонами, — деланно угрожает Дима, — да только ты ж мне потом весь мозг проклюешь.       — Рад, что мы понимаем друг друга, — фыркает Олежа.       Погода за окном — оставляет желать лучшего. Снег уже не идет, но резкое вчерашнее потепление с сегодняшними утренними заморозками превратило столицу в один сплошной каток, и с костылями Димы — это настоящее испытание.       Дима упрямый — хоть, конечно, и бубнит не переставая.       — Прошу прощения, Дмитрий, — только завидев его, извиняется Антон. — Я не подумал, что тебе будет сложно добраться.       Выглядит действительно раскаивающимся, но Олежа неплохо его знает, и не может говорить с уверенностью, искренен ли он в извинениях — или знал заранее, что передвижение по льду будет для Димы затруднительным. Цеплючая незначительная месть была в духе раздраженного Антона — а Олежа уже признал для себя, что Антон слишком насторожен к Диме. Уж после признания о том, что Дима «видит Олежу» — тем более, Олеже странно, что Антон вообще позвал Диму с собой.       — Охотно верю, — бурчит Дима и прислоняется к стене. — Что хотел? Почему не в общаге? Ключи-то у тебя есть — встречайся — не хочу. Хоть со мной, хоть без меня.       — Я не собираюсь ими пользоваться, — уверенно отвечает Антон. — Это был крайний и единственный случай. Но они останутся у меня.       Дима закатывает глаза и отталкивается рукой от кирпичей, всем своим видом показывая незаинтересованность. Олежа понимает, что это все — чистой воды притворство, и не для этого Дима пробирался по скользким улицам в эту подворотню.       Подворотню, кстати, Олежа не узнает.       — Мы ждем еще одного человека, — говорит Антон, стреляя взглядом — словно хочет приколоть им Диму обратно к стене. Олежу бы пришпилило.       Дима только изгибает бровь — выглядит так, будто неосознанно копирует Антона, но быстро кивает в итоге, когда сталкивается глазами с Олежей. Олежа вибрирует от напряжения — пустота в отсутствие какой-либо коммуникации давит неловкостью с обеих сторон.       Антон не спрашивает «взял ли Дима его с собой». И слава богу не спрашивает. Олеже это напряжение не нравится — в особенности тем, что он ничего с ним сделать не может. Только смотрит, как сквозь него пролетают снежинки и от скуки чуть покачивается на ветхом заборе. Забор покачивается в ответ — почти не видно. Незаметно, если не знать.       Третий человек ему совершенно не знаком. Зато его узнает Дима.       — Это ты! Полицейский, — подобравшись, громче, чем следует восклицает Дима, и Олежа подлетает поближе, чтобы рассмотреть очки — и черные кудрявые волосы. — В отставке. С ёлкой, на станции!       — О, — растерянно запинается «полицейский», щурится — и, похоже, узнает. — О, я… приятно полноценно познакомится. Евгений. Селезнев.       И тянет руку. Дима хватает ее с уверенностью, улыбается, представляется в ответ, что-то спрашивает, и источает максимальное дружелюбие, на которое способен. — пока Олежа косит взгляд на откровенно застопорившегося Антона. Олежа цеплятся за это проявление такого редкого замешательства — хотя понятия не имеет, кто такой Евгений Селезнев.       — Я считаю, что это неплохо, что вы уже знакомы, — говорит наконец Антон, найдя паузу в обмене любезностями. — Может, зайдем?       — Да, прости, — тут же отвлекается Евгений. — Ты прав. Замерз?       Он обгоняет Диму на пару шагов — и оказывается спиной к Побрацкому — и лицом к Антону, и Олежа хмурится так явно, когда видит, что Евгений литым движением будто поправляет очки — приглаживает пальцем пространство с одной стороны, под глазом, на скуле, словно держит в руках маску, и одними губами спрашивает:       «Он знает?»       — Нет, — отвечает Антон.       На оба вопроса разом. Олежа улыбается уже насторожившемуся от его хмурости Диме и пожимает плечами.

***

      Ремонт в квартире видел еще Советский союз, но комнаты чистые и аккуратно убранные, и Олежа мается под потолком, в явном замешательстве осматривая черную пыль на люстре — этой пыли, должно быть, лет больше, чем хозяину квартиры.       Хозяин квартиры.       Евгений Селезнев открывает входную дверь с четкой выверенностью, на это короткое действие вся неуклюжесть и неловкость из его движений пропадает начисто, оставляя только сосредоточенную точность. Олежа чувствует раздражение, и оно передается Диме. Дима не поймет природы этого раздражения, но и он откровенно-переживает.       Дима, должно быть, думает, что Олежа ревнует.       Ведь Евгений Селезнев — почти как Олежа? Очки, темные волосы, робость во взгляде, но Дима не знал Олежу при жизни. Евгений Селезнев не похож на Олежу ни в чем, но-       Евгений Селезнев знает Дипломатора.       Евгений Селезнев, полицейский в отставке, которому помог в новый год Дима — знает про то, что Антон — покинувший людей оппозиционер, и это для Евгения Селезнева сохранность этой тайны достаточно важна.       Дима здесь лишний.       Олежа здесь лишний.       Дима настороженно жжет его, кружащего вокруг лампы, и только на чересчур выразительный изгиб бровей Олежа, наконец, замечает, что люстра уже ощутимо качается.       — Соседи, наверное, — успокаивает Евгений Селезнев, проследив за взглядом Димы.       Острая вспышка сомнения в глазах Антона оборачиваетсяы секундной паникой — а потом он берет себя в руки, пожимает плечами и достает из рюкзака два пакета сока.       Олеже тут не нравится. Олеже не нравится, что Дима в это влез, ему не нравится, что Антон это начал, ему не нравится, что бывший полицейский, знающий о Дипломаторе, так дружелюбен и доброжелателен. Ему не нравится в этой квартире и он чувствует себя в западне.       В еще большей западне он себя чувствует, когда понимает, что они собрались здесь обсуждать его смерть.       Он хотел этого, не так ли? Узнать о смерти, отпустить Антона, дожить свое, чтобы отправится на новый круг — прямо как старушка из комнаты забытых вещей. Что ж, реальность оказалась далеко не такой волшебной, как ему казалось.       Напряжение в комнате такое явное, что Олежа вязнет в нем, как в киселе — Дима насторожен, Антон — насторожен, Евгений Селезнев — почти незаметно изучает Диму боковым зрением. Олежа знает, что это почти невозможно отследить — из-за очков. Он сам так любил украдкой разглядывать людей.       Молчание тянется неприлично долго, и Дима неловко прочищает горло, и ровно в этот момент Антон начинает говорить.       И они говорят.       Собирают все, что известно, и Дима делится приличным пластом информации, и Антон рассказывает прилично того, чего не знали они: и про кому, и про то, что Олежа не мог сделать это специально — и про видео из интернета, где он падает спиной вперед, — про все повреждения, которые он получил, и про то, что скорая приехала быстро, но недостаточно.       — Меня инструктировали по телефону, что с неопределенными травмами — трогать тело нельзя, — вскользь замечает Антон, и Олежа, до того раздраженный до такого состояния, что почти не слушает, запинается на месте, возвращаясь в реальность.       «Только не снова» — проносится в его голове под новым углом.       Только не снова? Олежа думал, это про комнату.       Только не снова.       Это он вызвал эту скорую. Это Антон нашел его еще едва живую тушку, ухнувшую из окна. Это Антон, и Олежа наполняется горечью — последний человек, который должен был его таким видеть. Последний человек, который должен был это переживать.       Не после их ссоры.       Дима тоже не оставляет эту фразу без ответа — не мигая смотрит Антону в глаза, и горечи в нем нет, зато есть — ершистое презрение.       — Ты нашел его.       — Не совсем, — отвечает Антон достаточно поспешно. — Я просто первый позвонил.       Олежа представляет, какая там была толпа — но не помнит этого, он выключился, едва упав, чертов утюг занимал все его мысли до самого пробуждения. Он не знал, что это был Антон. Олежа переживает это тяжелее, чем должен бы, и почти не замечает, как чуть ежится, словно от холода, Дима. Зато замечает, что встает Евгений Селезнев.       — Пойду закрою окно на кухне, — говорит он достаточно бодро.       Это слегка отрезвляет Олежу.       Евгений Селезнев возвращается быстрее, чем Олежа думал, что он вернется.       И они продолжают толочь в ступе воду.

***

      Евгений Селезнев остается в своей квартире, Дима с Антоном — уходят.       Они знают больше, чем Олежа мог надеяться — и меньше, чем было необходимо. Антон хранит молчание, пока они спускаются на лифте с третьего этажа, и хранит молчание, когда они садятся в машину — только короткое предложение подвезти и короткое недовольное соглашение.       — Спроси его, почему он бросил наше общее дело, — тяжело бросает Олежа. — Завуалируй как-нибудь, но спроси.       Призрачно зудит под кожей — Олежа жалеет, что подбил Диму на эту поездку. Он просто не ожидал того, что последовало — и с сожалением для самого себя признает, что лучше бы понятия не имел, кто именно вызвал тогда скорую.       Но теперь он должен знать. В Антоне ничего от Дипломатора не осталось — только тяжесть в бровях, взгляд, полный непрощаемого сожаления, и бессилие в плечах. Дипломатор умер — и Антон теперь умирает без него тоже.       — Он спрашивает, почему ты отказался от вашего общего дела, — почти равнодушно говорит Дима.       — Дима, — почти выплевывает Олежа, но слова Димы уже не вернуть.       Как и его просьбу, вылетевшую изо рта из-за его спутанного состояния.       Олежа думает, что Дима находит забавным выводить Антона из себя, раз уже все равно Антон считает его поехавшим. Он цыкает недовольно, потому что — черт подери, Дима, просил же, но…       Антон действительно напрягается — каждый раз, когда Дима близко, и того сильнее, когда тот начинает намекать на то, что Олежа рядом.       — Передай ему…       — Чё передавать, он тебя прекрасно слышит, — перебивает Дима и кидает взгляд на заднее сиденье через зеркало.       — Передай ему, что я пожертвовал нашим общим делом ради того, чтобы найти того, кто виновен в его смерти, — давит Антон. — Раз уж он здесь, почему бы ему не рассказать тебе о нашем общем деле?       — Нет, — резко шипит Олежа, хотя Антон его даже не слышит.       Олежа не уверен, это «нет» на «расскажи» или на «пожертвовал», он не хочет слышать ни того, ни другого из уст Антона. Олежа не хочет слышать, что Антон убил Дипломатора ради и так мертвого него.       Дима закатывает глаза, разводя руками.       — Он настаивает, — подбивает Дима.       — Я настаиваю, — подтверждает Антон.       Олежа прекрасно понимает, что для Антона это новая проверка, что, если бы он верил, что Олежа здесь, он никогда не задавал такого вопроса.       — Он пожалеет, — предупреждает Олежа, но Дима это уже не передает.       Разумеется. Ему любопытно. Он просто не ожидает того, с чем он столкнется. Олежа обхватывает себя руками, стараясь не сердиться на них обоих, и чуть отворачивается голову. Раздражение слегка звенит в воздухе — вместе с ним подрагивают стекла автомобиля.       — Давай рожай уже, не криминал же там, — фыркает Дима.       Взгляд Антона обостряется, Олежа снова рассерженно шипит и дергает плечом. Он скажет это один раз, и будь что будет.       — Наше общее дело — Дипломатор.       — И что? — уточняет Дима. — Я, конечно, слегка удивлен, что ты не в одиночку фанючил, но…       Олежа вибрирует. Стекла звенят, Дима оглядывается, хмурится, Антон тоже слегка напрягается, но по нему не видно, чтобы он понимал, что именно вызывает его беспокойство. Он смотрит на дорогу — и совершенно не смотрит на Диму.       — Дим, не в том смысле, — перекусив раздражение, чувствуя, как остается только опустошение, говорит Олежа. — Он был буквально нашим делом. Намного больше Антона, чем моим, на самом деле, но все-таки. Вспомни плакаты. И как он выглядит.       Дима хмурится сильнее, словно не хочет заставлять себя думать с этой точки зрения, и смотрит сначала тяжело на Антона, потом — переводит взгляд на Олежу, и глаза сверкают пониманием.       — Да ты, блядь, издеваешься.

***

      — Не тормози, — почти приказным тоном бросает Антон и легко дергает его за предплечье вперед. — Нам надо убраться отсюда как можно скорее.       Олежа морщится — вокруг глаз неприятно стягивает кожу. Длинный плащ так непривычен в носке, что Олежа чуть не путается в его полах, но продолжает бежать.       Это начиналось как смешная шутка, а закончилось тем, что они улепетывали по переулкам от патруля, потому что Олежа оказался слишком заметным — и не умел «сбрасывать хвост». Даже не смотря на то, что на настоящего Дипломатора он совершенно не похож.       Им везет, что им удается скрыться.       — Идея была так себе, — аккуратно оправдывается Олежа.       — Не то слово, — снимая свой плащ, отвечает ему Антон. — Чего ты надеялся добиться?       Олежа тянется ладонью к затылку и останавливает себя. Ощущение, что он напортачил, давит уж очень сильно.       — Отвлечь, чтобы ты успел уйти, — говорит он наконец, и тоже снимает плащ.       Черная дешевая ткань рядом с брендовым плащом Антона выглядит жалко — так же жалко, как сам Олежа переодетым выглядел рядом с оригиналом. Дешевая копия — годная, разве что, на то, чтобы влипнуть в неприятности.       — Не делай так больше, — уже мягче говорит Антон.       Несколько приличных крюков пришлось сделать, чтобы убедиться, что за ними нет слежки или погони, и хорошо еще, что Антон так хорошо знал тот район — он приучил себя выучивать места, где выступает, чтобы сократить вероятность засады максимально. Чтобы знать, куда отступать.       — Не буду, — подтверждает Олежа и опускает взгляд.       Стыд накрывает с новой силой, когда он чувствует руку Антона сначала на плече, а потом она взлохмачивает его волосы. Антон насмешливо щурится.       — Пойдем, дам тебе средство для снятия макияжа, — говорит Антон, и его глаза горят ацтекским золотом под светом теплой желтой лампы в прихожей.       Он уже не сердится — Олежа знает, что он отходчив, и знает, что на него долго Антон не умеет, и знает, что себя он будет корить намного дольше, чем Антон вообще будет помнить о промашке.       Это не единственный раз, когда он переодевается в Дипломатора, но единственный, когда он так долго жалеет об этом.

***

      — Каким хреном ты решил, что это «не может быть причиной»? Он — политический активист, Олежа, какого черта?!       — Поэтому я и не хотел говорить, — обиженно отвечает Олежа.       — Хотел, не хотел, дьявол, ты представь, какова вероятность, что тебя убили из-за него?!       — Дима!       — Дмитрий.       Олежа замирает. У Антона в голосе сталь и холод, Дима скорее интуитивно отходит на полшага.       Дима бушует. Он с трудом добрался до комнаты, и он действительно сильно зол, и Олежа тоже зол — на себя, потому что… мог бы и не отвечать. Он мог бы защитить Дипломатора — но решил дать Диме в руки новый козырь.       Антон не верит ему, черт подери, нет, конечно же нет — все еще не верит, намного проще поверить в то, что Дима догадался сам, или что ему рассказал кто-то, кто рассказал остальное про Олежу, или что Дима сам нашел какую-то информацию — во все это проще поверить, чем в то, что Дима видит призрак Олежи.       Антон не верит в призраков. Не верит в паранормальщину, Антон даже в бога не верит — он не поверит в Олежу.       Зато он может поверить в людскую ненадежность, в предательство и в угрозы.       Антон видит это, как угрозу. Олежа не сразу замечает, как появляется выверенная напряженность в его движениях. Дипломатор на секунду воскресает в этом образе — и стирается, сметенный ограниченной агрессией.       — Все было бы намного быстрее, если бы ты не делал из этого такой тайны, — низко, на одном выдохе выплевывает Дима, тоже считывая это напряжение, но не осознавая его опасности, и сжимает костыль. — Олежа, подумай, блядь, ну кому бы я сказал?! Кто бы мне поверил?!       Олежа приоткрывает рот, готовый ответить что-то саркастически-острое, но не успевает.       — Прекрати! Хватит! Замолчи нахрен, Побрацкий, прекрати упоминать его так, будто он здесь!       Треск раздается так внезапно, что они с Димой вздрагивают оба — крик эхом отдается в ушах, и не сразу Олежа понимает.       Антон кричал. Антон кричал.       На стене, на высоте чуть выше линии бедер, вмятина и небольшое смазанное красное пятно — он никогда не учился правильно бить кулаком.       — Блядь, — выдыхает Олежа, подлетая ближе, не следя за речью — тревога поглощает его волной.       Кулак разбит — костяшки над мизинцем и безымянным, из-за того, что Антон бил, стоя к стене спиной. Не сильно, на самом деле — кожа содрана, да и только, но позиция удара чревата не столько сбитой кожей, сколько повреждениями костей и связок.       Олежа переводит взгляд на ошарашенного Диму, и качает головой, складывая руки на груди.       — Выметайся, — говорит Дима твердо. — Спасибо, что довез, и вали отсюда к хренам собачьим.       Антон тяжело сглатывает, разворачивается и безмолвно выходит вон.       — Не надо было тебя спрашивать, — с сожалением тянет Олежа, когда дверь закрывается. — Это не могло закончится иначе.       — Мне насрать на твоего драгоценного Антона, веришь, нет? — так же зло, но хотя бы не угрожающе, говорит Дима. — А ты словно специально не даешь нормально выяснить, что произошло. Ничего не поменялось из-за того, что я теперь знаю — кроме того, что мне, похоже, не светит зачет по гребанной психологии.       — Мне жаль, — честно замечает Олежа и прикрывает глаза. — Я не думал о возможности, что я мог умереть из-за знакомства с Дипломатором.       Он кривит душой — он думал об этом. Но это было бы так глупо, ну правда, кто мог бы пытаться убить его за это знакомство? Только несколько из его одногруппников были убеждены, что он общается со Звездочкиным, для остальных — это был словно грязный слушок, сплетня, в которую по-настоящему никто не верил. А уж Дипломатор? С Очкариком в одной команде?       Смешно.       — Серьезно, Олеж? — Дима облокачивает костыль на стол и ковыляет к кровати.       — Прости, — снова говорит Олежа.       Он действительно сожалеет.       Он знает, что способы доказать его существование — существуют. Антон восприимчив — почти как Дима, — он мог бы… вселиться, как кощунственно бы это ни звучало. Как вселился в девушку, уже давно, еще до Димы. Он мог бы печатать на компьютере, двигать предметы, что угодно.       Наверное, стоило бы это сделать — но стопорило… что-то. Он не готов говорить через посредников, он не готов разрушать его картину мира. Он просто не готов к тому, что Антон будет знать. Это сломает Антона. И Олежу — тоже.       Потому что это подло.       А еще потому что это стыдно.       Он даже умереть по-нормальному не смог — ничего в жизни не умел никогда, и даже в этом провалился.       — Я предлагаю остыть, — тихо и на удивление разумно предлагает Дима. — И потом поговорить еще раз.       — Хорошо, — отзывается Олежа с некоторым облегчением, и говорит то, что должен был сказать: — спасибо.       Дима делает смешное лицо — приподнимает брови, округляет глаза и поджимает губы, слегка поднимая уголки, и пожимает плечами, и Олежа обессиленно хихикает.       Ему повезло с Димой.

***

      — Значит, Женя знаком с ним, потому что ловил его когда-то? — предполагает Дима.       Три дня напряжения и обрывочного молчания сгладили углы в прошлом конфликте — Дима никогда серьезно и не обижался на Олежу.       Три дня на то, чтобы дать им обоим прийти в себя — удивительно ответственно для Димы в эти три дня посещать пары. Олежа старается не смотреть на людей, но он не может не смотреть на мрачного, измотанного, ссутулившегося и дерганного Антона — и куда страшнее мрачная решимость в его взгляде, когда Олежа подлетает ближе. Одного раза ему хватает — и они с Димой не сговариваясь избегают Антона как могут.       Не сложно, если учитывать, что общих пар у них, кроме психологии, нет.       — Вероятнее всего, допрашивал, — кивает Олежа, и чувствует, как развязывает язык. — Я забирал его пару раз из участка. Они никогда не задерживали его надолго.       — Папенька постарался, не иначе, — с характерным «пфеканьем» говорит Дима.       — Не думаю, что это работало всегда, — с сомнением отвечает Олежа. — Он пару раз сбегал сам. Точнее… пару раз он убалтывал охранников. Думаю, по началу его действительно отмазывали, но я знаю, что он в какой-то момент сильно разругался с отцом.       Дима качает головой, нарочито-подчеркнуто поправляя микрофон гарнитуры на груди, потом перехватывает костыли удобнее и шагает.       Любопытно — люди почти не косятся. Разговоры с невидимым собеседником стали так привычны, что Олеже почти смешно.       Учебу, тем временем, никто не отменял.       И список — тоже, но они пока откатили список на дальний план. Вслух этого, конечно, не обсуждали, но и так было понятно — пока стоит сосредоточится на том, что актуальнее.       — Он показался мне хорошим человеком, — делится Дима.       — Селезнёв? — уточняет Олежа. — Ничего про него сказать не могу.       — А я — могу, — усмехается Дима неожиданно. — Это он был напарником того мужика, который давал интервью. То, что про Дипломатора, у нас давно висит на доске. Я его не узнал, потому что на станции было темно, а в газете — очень размытая фотография.       — О, — Олежа пытается воскресить в голове интервью — но помнит только вырезки про «придурь подростковую» и про «записи с камер при допросе», а затем пожимает плечами. — Это объясняет, откуда они знакомы.       — Но не объясняет, почему Женя ему помогает, — задумчиво тянет Дима. — Или, возможно, этот твой его уболтал на допросе, и они спелись.       Олежа чуть ежится и дергает уголком губ.       Ему не нравится Евгений Селезнев — но еще больше ему не нравится собственная реакция. Он должен быть рад, что у Антона остались друзья, готовые прийти на помощь, а вместо этого — пусто ревнует. Пусто и горько, и бессмысленно.       Потому что Антон никогда не был — и никогда не стал бы его.       Бессмысленное же успокоение приносит только мимолетная мысль, что, если этот Евгений Селезнев на что-то рассчитывает — у него не получится тоже. Потому что Антон — нормальный.       — Скорее всего так и было, — слегка хрипло говорит Олежа.

***

      Полное осознание собственной асексуальности пришлось на первый семестр — принятие, если точнее. Олежа помнит ощущение «неправильности» — как и помнит, как пришло ощущение, что он имеет право на свое отличие — но было бы ложью сказать, что он никогда не жалел об этом.       Он жалел о многих вещах — о половине своей жизни, если не больше, но именно эта вывернутая непохожесть — она отделяла его от всего остального потока людей, словно ножом гильотины, и среди студентов Олеже было еще некомфортнее, чем среди одноклассников.       Оля его понимала — но это не делало их одинаковыми, только давало некоторую поддержку.       А потом случился Антон с Дипломатором — и Олежа провалился в него по самую макушку, но не перестал быть неправильным.       И он знал, что Антон не такой. Он знал, что Антон — нормальный, и это ранило — но он довольствовался дружбой, компанией и благоволением. Он восхищался его силой воли, и восхищался тем, как менялся сам ради их общего дела, и… никогда. Ничего. Неуместного. Себе не позволял.       Он знал, что это все закончится чем-то больным. Просто не знал, чем.       И не знал, что так скоро.       Олежа шатается на подоконнике, ночь — глубокая и безлунная, и из-за снега кажется, будто небо темнее земли, и в груди нарастает чувство, будто вскоре что-то произойдет. Что-то большое.       Что-то нехорошее.       Это чувство раворачивается, как взведенная пружина, резко и мощно, когда он секундно понимает, что Антон позвал Диму к Евгению только ради того, чтобы вынуть из него все, что ему известно. Он не планировал посвящать его в реальное положение дел.       Их обоих развели.       Антон знает намного больше, чем прозвучало в той квартире.       Олежа тихо хихикает над собственной никчемностью и закусывает щеку.       Не чувствует никакой боли — и от этого становится еще больнее.

***

      Дима замечает, что что-то не так на следующий же день.       — Ты таким же был, когда впал в бессонное состояние, — с притворным испугом говорит он. — Тормознутый и медленный.       — А? — переспрашивает Олежа.       — А-га, — передразнивает Дима. — Колись давай, чего еще себе напридумывал, пока не бахнуло. Лучше уж сейчас выговорись, чем потом до истерики доводить себя. Я ж не вынесу снова.       Олежа мягко качается над полом и скованно напряженно думает, и понимает, что снова запер себя в репризе одного и того же переживания. Если так продолжится дальше — он действительно окаменеет до состояния полной комы — то вязко-текучее состояние, в котором он пребывал, когда только понял, что привязан к комнате — когда понял, что больше не живой.       — Я… — на секунду запинается Олежа, а затем мотает головой.       Сил нет — ни на тетрадку, ни на расследование. Олежа хочет перерыв. Олежа хочет отдохнуть. Хотя бы неделю — неделю, приемлемо же?       — Давай сделаем со всем этим перерыв? — предлагает Олежа сначала тихо, а потом — словно позволяет живости проникнуть в голос. — Прогуляемся где-нибудь. Ну, в смысле не пешком, не с твоей ногой. Развеемся? Я слышал, вышло кино, которое я очень ждал, когда был жив.       — Мелодрама какая-нибудь сопливая? — без возражений соглашается Дима и слегка улыбается.       — Боевик, — мотает головой Олежа, отражая эту улыбку, и чувствует, как слегка отпускает. — По комиксам.       Дима делает вид, что задумался, картинно потирая подбородок и рассматривая потрескавшуюся штукатурку, но Олежа видит, что он уже одобрил этот перерыв.       — Черт с тобой, пошли, — через пару секунд, не выдерживая нужной паузы, принял предложение Дима. — Заодно на тебе сэкономим — тебе ни билета, ни попкорна не нужно.       Олежа чувствует, что становится проще — ощущение грядущих проблем не уходит до конца, но… отступает.       — Я уже погуглил сеансы, — ускоряет свою речь Олежа. — Когда хочешь пойти? Завтра, послезавтра?       — Да пойдем прямо сейчас, — Дима включает экран телефона, проверяя время. — Пар нет, дел нет, все лучше, чем сидеть в комнате весь день.       Олежа кивает несколько раз и чуть отворачивается на окно. Зимой темнеет рано.       Снег валит крупными хлопьями.

***

      Олежа определенно доволен получившимся выходным. Дима, снова показательно придерживая микрофон, фонтанирует эмоциями.       — Не думал, что наши могут снять что-то приличное, — фырчит он и делает большой глоток из стаканчика с кофе. — Драйвово, весело, чуши правда местами навалили, но простительно, простительно.       Олежа сидит на скамейке рядом. Торговый центр подмигивает вывесками и рекламами бутиков и кафешек — Олежа наслаждается этой атмосферой, люди вокруг — громкие, но не напряжные, и свет — яркий, но не слепящий, и Олежа может чувствовать отголоски запахов — из ближайшей булочной, и из стаканчика Димы, и он улыбается и выглядит, скорее всего, как полнейший идиот.       Либо Дима не комментирует, либо Дима не замечает, либо он выглядит так всегда.       — И сцена после титров — огонь, — добавляет Дима и щелкает зубами. — Кажется, следующая часть так и просится, не хочешь дождаться и ее?       — Только если ждать не придется вечность, мы еще не знаем, будут ли они вообще ее снимать, — легко замечает Олежа, обходя опасную для себя тему.       Он уже умер — но настоящая смерть ему еще предстоит впереди. Олежа не хочет думать о том, что цепляясь за эту призрачное существование, он отказывается от возможного полноценного настоящего.       Знакомое зло привычнее.       — Учитывая, сколько народу было в зале — я вообще не сомневаюсь, а сегодня даже не премьера, — возражает Дима. — Дело пары лет максимум. Главное, чтоб не испортили.       Они спорят еще какое-то время, но без особого желания переубедить оппонента, и Олежа видит, что Дима расслабляется тоже. Ему тоже не хватало спокойствия и беззаботности — со всей этой необходимостью срочно бежать куда-нибудь выматываешься слишком быстро.       Не важно, человек ты, или призрак.       — Пойдем? — предлагает Олежа через время. — Уже поздновато, а к завтрашним парам готовится, по философии блиц-опрос еще…       — Зато не к первой, — поддразнивает Дима, отстукивая двойной ритм костылем.       Он не успевает завернуть, как врезается в стайку галдящих девчонок, они обходят его, как косяк обплывает акулу — даже не отрываясь от телефонов.       — Ты ему еще потом полсеместра будешь доказывать, что ногу сломал случайно, а не чтобы свалить с самых-важных-пар-в-университете, — поддразнивает Олежа.       Небо над головой кажется таким темным, и он слышит отзвуки звонких голосов, перебивающих друг друга.       —…ах, это такой кошмар, он говорит, что летом убили очень важного для него человека…       —…ты посмотри, как смотрит, у него такие красивые и печальные глаза!..       —…даже не знаю, как-то поздновато возвращаться уже, по-моему…       —…а еще это раздвоение личности, никогда не понимал такого, неужели, в реальности так и работает? — Олежа дергается, понимая, что пропустил начало фразы, и снова поворачивается к Диме.       — А? — переспрашивает Олежа. — А. Честно? Никогда не интересовался. Может, и работает…       Дима чуть ежится, поправляет шапку и наушник, и стреляет в его сторону взглядом, словно коря за то, что тот отвлекся.       — В конце концов, это же просто фильм? — предполагает Олежа, пытаясь сделать вид, что внимательно слушал. — К тому же, в комиксах магия всякая была намешана, фольклор. Там, кстати, почти так же было.       — Ну вот я и интересуюсь, даже странно, что ты не знаешь, — поддразнивает Дима. — Ты ж всегда все знаешь.       — Кто у нас психологию сдает? — подначивает в ответ Олежа.       Гирлянды, еще не снятые после нового года, перемигиваются по всей улице, словно сотни светлячков, Олежа чуть подлетает повыше, чтобы посмотреть поближе — словно никогда гирлянд не видел вблизи.       Уличных — точно так не видел.       — Упаси господь, мы такие темы на психологии не проходим, — чуть содрогается Дима. — Райкин сам по себе одно большое пособие по психологии.       — Ты просто учиться не любишь, — спускается вниз Олежа, и летит рядом, слегка зигзагами, облетая встречный поток людей.       — Что есть — то есть, — уже тише отвечает Дима.       Шумный воскресный вечер обращается в гудящую воскресную ночь — Дима едва успевает до комендантского часа в общагу, и она словно немного жужжит, как встревоженный улей. Олежа не хочет думать об этом, они доходят до их комнаты, Дима открывает ее ключом и вплывает внутрь. В комнате холодно из-за приоткрытого окна, но зато — пахнет свежестью.       — Спасибо, — тихо благодарит Олежа. — Я… давно не отдыхал.       — Все будет заебись, — щелкает Дима и зашвыривает шапку на полку в самую глубину шкафа. — Рад, что тебе лучше.       Олеже лучше. Правда. Беспокойство почти не зудит под кожей, и подступающую панику погасило, словно свечу — легким дуновением.       Дима с кем-то с довольным лицом переписывается — потом заваливается спать, и Олежа тоже уплывает в крепкий спокойный сон.       Снов ему не снится.

***

      Только днем, когда они оба выходят на пары, и заспанный Дима чуть не забывает конспект, и они лениво переругиваются, пока идут по коридору, и пока спускаются, и доходят до проходной, и Олежа, наконец, понимает.       На стенах не осталось ни одного плаката.