Русские метели и французский карьеризм

Большая стрелка на часах давно уже уползла далеко за двенадцать, однако, несмотря на столь позднее время, жизнь во дворце шла полным ходом. В спрятанных за несколькими дверьми и комнатами покоях цесаревича совсем не было слышно ни шумного копошения слуг, ни скрипа бесконечно передвигаемой из стороны в сторону мебели, ни крикливых приказов церемониймейстера. Но Александр знает царящую во дворце атмосферу надвигающихся торжеств наверняка. Гостей такого уровня Гатчина принимает впервые. Изначально место неофициальной ссылки великого князя, позже военный городок — этот клочок земли совсем не планировали использовать как место проведения официальных приёмов иностранных послов и праздников большого масштаба. Александр, хотя и сомневался, что отец его всё же решится на то, чтоб устраивать шумные празднества в месте, для многих ассоциирующихся со словом «наказание», планировать ближайший месяц в границах Петербурга не стал. В помещении, погруженном в кромешную темноту, слышится смешок и хруст простыней. Александр плотнее кутается в тёплое одеяло и, открыв глаза, утыкается взглядом в лицо девицы, доверчиво и крепко уснувшей в чужой постели. Короткие ресницы мелко подрагивают во сне и пальцы, такие тонкие, крепче сжимают его руку. Он не помнит даже её имени, но позволяет провести эту ночь в своих покоях и объятиях. Они встретились после ужина где-то в коридоре, кажется.. или в саду? Да, она точно вернулась откуда-то с улицы и, вся красная от колючего мороза, куталась в свой синий шарф, так некстати подобранный к симпатичной шубе из бурого медведя — ну и что за дурацкий выбор? — А всё же симпатичная... — удовлетворенно шепчет Александр и укрывает одеялом её голые плечи. Она ведь приехала, должно быть, смотреть на французов. Да.. кажется, они тогда заговорили о предстоящем приёме и Аня (или Настя?) обронила что-то о красивых французских мундирах, сильно затем стушевавшись. Ехала к иностранцам, а спит в постели цесаревича. Гатчина ещё не видала ни большого количества барышень, ни французских мундиров. Александр выпутывает руку из сонной хватки своей прелестной гостьи и пятки его касаются холодного пола — столь же ледяного, будь то мраморная плита, а не прогреваемый сутками паркет. В одних панталонах он подходит к окну, приоткрывает шторы и ему вдруг нравится думать о том, что оттуда, с улицы, кто-то непременно должен за ним наблюдать и трепетать в предвкушении появления его силуэта — и, охваченный детским азартом, игриво прячется за шторой, шпионски заглядывая в окно. Но из сада на него глядит лишь толстый слой снега, покрывалом обнимающий деревья и землю, да охранник, тоскливо и одиноко блуждающий меж спящих кустарников. Александр разочарованно поджимает губы и опирается обнаженным плечом о стену. Утром, конечно, всё там изменится. Появятся десятки дам с их пышными головными уборами, кавалеры, зачем-то подпирающие землю тростью, французы с интересом тычущие ногой сугробы, дети, устраивающие бои снежками… Давно ли здесь проходили строевые смотры, и Александр, превозмогая усталость, смахивая со лба пот и урча животом, муштровал свой Семеновский полк в надежде получить отцовское одобрение? Всё это было будто не меньше трёх-четырёх лет назад, хотя, по правде, не ранее года. Верно говорят, что труд города украшает. Славиться бы Гатчине и дальше — император Павел проводил бы больше времени за обустройством своего детища, а ему, Александру, дал хоть малость продыху. Цесаревич улыбается и ведёт плечами, жмурясь от согревающих тело мурашек. Он думает о том, как славно было бы удалиться куда-нибудь в Европу: хоть на недельку, хоть тем же послом, хоть с сёстрами, хоть верхом, хоть в Польшу — отдохнуть. Когда последний раз ему удавалось выспаться? Верно, ещё при бабке. Тогда жизнь казалась мёдом и любое занятие вызывало неподдельный интерес, а вслед за тем безграничную инициативу и бурную деятельность. Тогда он не выслушивал грубых нотаций, мешаемых лишь иногда с лаской, не корпел ночами над документами, не искал укромного угла, где не преследовал бы его угрюмый отцовский лик, не плакался в плечо графу Аракчееву о своей усталости, надеясь на помощь и внутренне коря себя за унижения перед грубоватым солдафоном. Сейчас французы, а потом требовать отпуск! Ладно уж Европа.. пускай хоть в Саранск какой отправит — всё лучше, нежели это безвольное подхалимство в страхе осуждения. Расправив шире плечи и выпрямившись в спине, он кивает своим мыслям и плотно задёргивает тяжёлые шторы. Сначала французы. А кто такие эти французы?.. Нация с руками в крови по локоть. Но как же их это славит! Чего уж стоит одна революция, гремящая в Европе сильнее их военных орудий. Александр восхищается. Александр не может уснуть, потому что его пожирает желание заглянуть в глаза тем, кто способен идти по головам ради свободы и независимости своего народа — творцам правосудия, убийцам королей, деятелям своей судьбы. Создателям, а не созидателям. К щекам приливает кровь и он снова укладывается в постель, не обращая уже внимания ни на мирно посапывающую девушку, ни на прохладу, ни на темноту. В этой темноте ему мерещатся картины: места, люди, события, орудия, лозунги, бушующая толпа и толпа ликующая. Порой ему кажется, что в России этого никогда не случится. Порой ему кажется, что народ его слаб, а кровные родственники, с короной на голове развращавшие своих подданных, — круглые идиоты. Разве обычные мещане или крепостные люди ощущают влияние всех этих эпох Просвещения, золотых Веков, победоносных захватнических войн? Церковные, школьные, денежные реформы — всё это проходит мимо них. Из церковной зависимости они переходят в государственную, образованием не маются, денег толком в деревнях не водится. А французы? Александр знает точно, что добрая половина прибывающих гостей — дети торгашей, гончаров, пастухов и Бог знает кого ещё. Вскоре, заложив одну руку за голову, а другую опустив на грудь, он, плывущий по течению из мечтаний и огорчений, наконец засыпает. Следующее утро началось рано. Александр проснулся когда не было шести, опередив солнце, долго поднимающееся из своей по-зимнему затяжной спячки. Несмотря на волнение и усталость, он не смог выспаться и, рано пробудившись, лежал, вертясь с боку на бок и ожидая в тревоге, когда за ним придут. В семь он встал, проводил свою ночную подругу к выходу, прибрал постель и стал прохаживаться по комнате, посматривая за окно — с вечеру там мало изменилось. В половину девятого его пригласили к завтраку. За столом — все до единого члены семьи (и ведь даже Анна Фёдоровна, жена Константина, так не любящая местное общество, явилась). Император, во время застолий всегда обходивший сына стороной, был как-то необычайно разговорчив и всячески втягивал того в диалог. Обсуждали предстоящие балы, не вовремя навестивший Петербург ночной снегопад (который цесаревич умудрился проспать), удивительные успехи в изучении языков княжны Екатерины Павловны, грубость манер Константина и неудачный, по мнению государя, выбор цвета салфеток — словом, ничего из ряда вон. К всеобщему удивлению, предстоящий приём остался в ходе разговора вовсе без внимания. Однако, сразу же следом за завтраком всем членам семьи пришлось в срочном порядке быть готовыми к встрече гостей — несмотря на утреннюю метель, французские экипажи не только не опоздали, но даже приехали раньше времени. — Смотри мне, Алексаша, не проворонь, — наседает Павел, сосредоточенно разглаживая сюртук на плечах сына, — не дай Бог кого-то не того под ручки заведешь. Они ведь, знаешь, сразу возмущения не скажут, а потом войну от оскорбления объявят! Пойдёшь воевать-то? Эй, да кто ж тебя пустит, — он качает головой и, последний раз окинув Александр взглядом, выдыхает. — Ладно уж, не буду тебя, как баба дочку, прихорашивать. Иди.

***

Небо с утра чистое и светлое до рези в глазах. Снег, лежащий тут и там под ногами и над головой, сверкает тысячами маленьких искорок как сверкают стразы на вечернем платье. Но платье не вечернее, а утреннее укрывает землю плотным слоем так, что ступить некуда. Мороз щиплет нос и щёки; ресницы и кончики волос, торчащие из под шапок, слипаются, замерзая; французы, красные, как раки, и укутанные шубами, шарфами, пледами — выходят из своих экипажей, не смотря по сторонам, а опасливо глядя под ноги. — Дьявол бы эту Россию побрал с её чудесами белесыми, — выкарабкиваясь на улицу по французски ругается мужчина среднего роста. — Посмотри, не провалимся ли. Эге, да там ли не животина пробежала? — заглядывает он куда-то за колёса своей кареты и хохочет, глядя на рыжую кошку, притаившуюся теперь в укрытии и наблюдающую за подёргиванием густого конского хвоста. Он пытается сперва привлечь её внимание окликами, шумами, пародированием мяуканья, но, сравнив преимущества свои и хвоста — сдаётся, выпрямляясь. — Мсье Ланн, изволите ли пригласить к выходу из кареты мсье Бонапарта? — окликает его один из французов, пряча нос в меховой ворот своей шубы. — Изволю, — кивает Ланн, — но вы мне для начала обогрев мой принесите, а то околею быстрей, чем он проснётся. И как вообще в такую холодину спать можно?.. — Вам плед вынести? — Какой плед? — Ланн с упрёком хмурится, а затем расплывается в улыбке, — водку! Водку мне принеси. Плед я сам сейчас добуду. Вон, русские идут! Поди поздоровайся с ними и скажи, что мы ещё не вполне готовы, — с этими словами он направляется к дальнему экипажу, ступая по снегу до того неловко, что сам себе дивится и, улавливая на себе весёлые взгляды товарищей, машет на них рукой. Кони фырчат, перебирают своими мощными ногами и из носов их толстыми столбами струится пар. Ланн похлопывает одного из них по шее, когда тот норовит цапнуть меховой воротник его шубы и, с лёгкостью пройдя по уже расчищенной местами тропинке, стучит в деревянную дверцу — тишина; стучит ещё раз — то же; недовольно ворчит — снова реакции никакой не следует. — Ну, Бонапарт.. в Париже тебе осенью, значит, холодно, а в России зимой благодать, жук ты теплокровный? — хмурится Жан и, прикусив губу, принимается открывать отчего то (правда, отчего?) примерзшую дверь. — Нет, так не пойдет. Мсье Бонапарт! Извольте, пожалуйста, просыпаться, мы прибыли к месту. Дверь наконец поддается напору и Ланн, весь красный, без перчаток, раздобревший от крепкой русской выпивки, едва не заваливается в карету, пихая Наполеона в бок и норовя стащить с него увесистые меха. — Мсье Бонапарт, извольте! — повторяет весело генерал и, глядя на сонного, явно недовольного холодом и необходимостью пробуждения, Наполеона, хохочет. — Ах метель какая, просто чёрт возьми! Просыпайтесь, нашу восточную экспедицию почти подчистую задрали медведи! Вон, идёт один. Ну давай-давай, чего ты тащишься? — Мсье Ланн, Вам бы не кричать так, услышат ведь, — умоляющим голосом замечает камергер и движением головы указывает в сторону дворца, откуда стройным потоком плывут зелено-красные мундиры и среди них — две светлые головы в ничем не покрытых золочёных сюртуках. — И услышат и увидят, — вглядывается в даль Жан и, выдыхая, оборачивается к Наполеону. — А знаете, мсье, что увидят? Вашу сонную физиономию. Да ещё и в снегу, — он хлопает ладонью по высоким лакированным сапогам Бонапарта и выпрямляется, когда откуда-то сзади негромкий голос говорит по французски приветственные слова.