Работа над ошибками

О Чертогах Мандоса принято говорить, что они тихи. Даже будь у томящихся в нем душ голос, сколько бы ни кричали они – не услышат даже самого тонкого писка. О Чертогах Мандоса принято говорить, что они темны. Только тьма, заполняющая их подобно тому, как воздух заполняет собой мир, подобна той тьме, в пустоту которой вышвырнули Моргота. О Чертогах Мандоса принято говорить, что они необъятны. Широки коридоры и просторны залы, высоки потолки, и рассеянный свет от невидимых ламп лишь слегка освещают блуждающие в безмолвии и безвременье души. Покинув Чертоги, эльдар возвращаются к жизни. Их память четко хранит все, что случилось с ними на протяжении их жизни, включая все радости и печали, сколь бы малы они ни были. Не хранит только одного: никто не в силах помнить, что происходило с ним в Чертогах. Ибо Чертоги Мандоса тихи, темны и необъятны. Не считая одного исключения. В чертогах, где прежде размышлял о своих проступках Мелькор, теперь другой мятежный дух проводит свои посмертные дни, и для него есть и звук, и свет, и пространство. Порой, весьма конкретные звук, свет, пространство. Сперва это был погруженный во тьму Форменос, и кровь отца, густая, темно-красная, липкая, текла по ступеням, обволакивала ноги, поднималась по лодыжкам вверх. Она была горяча. Она одуряюще пахла железом. Она вливалась в рот и нос, и в уши, и сколько бы он ни силился, не мог сделать и шага к бездыханному телу отца. Потом – суровый, вздымающийся к небесам, весь состоящий из острых изломанных линий пик Тангородрим. Там, где-то вверху, открытый всем ветрам, висел его сын. Он знал об этом. Он поднимался по отвесной скале вверх, обламывая ногти и сбивая руки и ноги. Порой ему казалось, что он видит силуэт вверху и, надрывая горло, выкрикивал имя сына, но налетающий ветер всякий раз уносил его голос в сторону. Много было других картин. Трое средних сыновей, погибших в жестокой сече. Погребальные костры младших. Он чувствовал удушающих жар расплавленной лавы, в которую бестрепетно шагнул его старший сын. Он мок и мерз под ударами океанских волн, бродя по берегу вслед за обезумевших вторым. Их было так много, что, когда видение пустынного побережья сменилось сияющими стенами дворца Манвэ на Таникветиль и им самим, восседающим на высоком троне, в кругу других Аратар, то он только удивился. Неужели ему решили показать его самого? Для разнообразия, что ли? Он быстро огляделся, но – другого себя не увидел. Зато тут были брат – и почему выражение на его лице носило легкий флер вины? – и отец. Отец! Живой! В королевском венце на челе, в богатых одеждах. Он никогда бы не позволил себе явиться перед Валар в чем-то неподобающем, в то время как сам он… На нем были доспехи – он успел ощутить их тяжесть и мимолетно подивиться. Разве это не те же самые, что сломались под ударами балрогов? Может, сумей он предвидеть сражение с валараукар, то мог бы как-то усилить доспех? Защититься от огня, вплетя в металл силу воды, например… – Куруфинвэ Феанаро, сын Финвэ и Мириэль! – голос Манве, одновременно звучный и мягкий, прервал его размышления. Все вокруг склонили головы, и только он один остался стоять, гордо вздернув подбородок и глядя прямо в лицо Верховного Владыки. – Выслушай же наше решение. Пусть и действовал ты по чужому наущению, но в том, что было сделано, есть и твоя вина. Посему мы приговариваем тебя к изгнанию сроком на двенадцать лет. Все это время тебе запрещено появляться в Тирионе или его окрестностях. Во всем остальном ты не ограничен. – Манвэ замолчал и, казалось, с сочувствием взглянул на него. Следующие слова, что он произнес, тоже не оказались сюрпризом: – Всякий, кто захочет отправиться с тобой и разделить твое изгнание, может сделать это добровольно. А, раздумав, может вернуться в любой момент. Желаешь ли ты что-то сказать, Феанаро? И это тоже было как прежде. Манвэ задал вопрос, подразумевая, нет ли у изгнанника какой-либо просьбы. И, вероятно, даже исполнил бы ее, но Феанор всегда был не в меру горд. Он отказался. В тот раз. Сейчас же он смотрел на Владыку и размышлял. Пространство вокруг, наполненное айнур и эльдар, казалось слишком настоящим. Слишком живым. Слишком осязаемым. Много раз попадая в ловушку насылаемых Мандосом видений, в конце концов, Феанор научился по мельчайшим, едва заметным признакам определять, что вокруг него очередная иллюзия. Хотя это знание никак не останавливало его от того, чтобы снова пытаться достичь своих детей или отца. Но в этот раз… в этот раз все признаки, что он знал наперечет, отсутствовали. Это могло значить только одно: либо Мандос раскусил его хитрость и избавился от недостатков своих иллюзий, либо… Феанор быстро соображал. Его молчание затягивалось, и осуждающие взгляды окружающих – и встревоженный взгляд отца, что важнее! – становились все более осязаемыми. Решив, он стиснул зубы и склонил голову в вежливом поклоне. Он собирался просить. В такой ситуации лучше переломить себя. Он выучил свои уроки. – Если мне позволено говорить, то позволишь ли высказать небольшую просьбу, Манвэ? – на мгновение он не узнал свой собственный голос. Он прозвучал совершенно чужим в его ушах, и лишь по шепотку, пробежавшему среди собравшихся, понял, что сказал это сам. – Уверяю, она никоим образом не обременит тебя и не облегчит моего наказания. Осуждающий ропот поднялся среди эльдар – как же, гордец смеет просить у самого Манвэ, – но Владыка слегка приподнял ладонь, и в зале воцарилась тишина. – Я слушаю тебя, Феанаро. Его голова все еще была склонена, и он не видел, как отреагирует отец на то, что он скажет. – Ты сказал, что всякий может добровольно разделить мое изгнание, и я не вижу смысла препятствовать в этом. Хотя, в… – он хотел сказать «видит Эру», но почти сразу подавился первым же словом. Как будто забыл, что поклялся самому себе больше не клясться. Ха, смешно. – Кроме одного. Мой отец, король нолдор, – он бросил косой взгляд на отца, на его лице застыло напряженное выражение, – единственный, кого я желаю оставить в стороне от моего наказания. Народу нолдор король нужен больше, чем изгнаннику. – Сын! – пораженно воскликнул Финвэ, протягивая к нему руку. Феанор проигнорировал его, взглянул в лицо Манвэ и сказал: – Вот что я хотел сказать. Выполнишь ли ты эту ничтожную просьбу, Манвэ Сулимо? Владыка Воздуха смотрел на него, и во взгляде его Феанор прочел удивление и понимание. Все лучше, чем сочувствие. Сочувствие Аратар было последним, в чем он нуждался. Сейчас он был весь напряжен, и ждал, когда же сцена вернется к старому сценарию. Такое иногда случалось. Иногда ему удавалось воздействовать на очередное видение, но, как ни старался, всякий раз все возвращалось на круги своя. – Хорошо, – звучный голос Манвэ разнесся по зале, наполнив воздух едва уловимым ароматом озона. – Эту твою просьбу я исполню, Феанаро. И он снова склонил голову. В этот раз он должен поблагодарить. Если же все случится так, как он рассчитывает, то он все равно будет благодарен стократно. – Благодарю. – Сказав так, он развернулся и четким шагом вышел вон, проигнорировав поднявшийся шум и призывы отца остановиться. В Форменосе еще нет ничего. Ему придется строиться с нуля, и уже сейчас нужно начать сборы. Отец нашел его ближе к вечеру. Вошел в кузницу и остановился на пороге, растерявшись. Внутренние помещения кузни полностью изменились. Все, что можно было упаковать и увезти, было упаковано и погружено на подводы. Майтимо, на чей организаторский талант всегда можно было положиться, вооружившись отцовским планом, руководил братьями и немногими верными, что решили отправиться в изгнание. Они уже опустошили тирионский дом и кузни, и сейчас собирали запасы, которые помогут продержаться первое время. Прямо сейчас Феанор в одиночестве собирал свои личные вещи. Чертежи и схемы, в том числе наброски мимолетных мыслей, что когда-то зарисовал под воздействием момента да так и забросил, увлеченный новыми проектами. Прошитые вручную тетради с расчетами и формулами, с рукописными заметками относительного того или иного мастерства. Таких набралось несколько коробок, и он даже подумал, что было бы неплохо на досуге перебрать их и, приведя в подобающий вид, передать другим в качестве учебных пособий. Его личные инструменты, большинство из которых он создал сам, лежали в отдельной сумке, ожидая, когда он заберет их. И в кованой железной шкатулке, что одиноко стояла на горне, который они не смогли бы увезли с собой, даже если бы захотели, были они – проклятые камни. – Феанаро… – Отец, – он повернулся и заговорил. Перебил, конечно, невежливо, но уж слишком многое он хотел сказать. Его голос дрогнул, когда он увидел отца напротив себя, живого и обеспокоенного, и горькая мысль пронзила его сердце. Как часто он заставлял отца беспокоиться за себя, и даже не придавал этому значения? – Отец, – повторил он, стараясь удержать подступающие к горлу рыдания, – мне ведомо, что ты хочешь сказать. Но выслушай сперва меня. Финвэ внимательно посмотрел на него, потом махнул рукой. Раз уж в кузне некуда было присесть, он остался стоять, встав спиной к двери. Феанор невольно улыбнулся. – Отец, посмотри на меня, – он развел руки в стороны, приглашая посмотреть на себя. Было время, когда он изводил себя мучительными размышления. Раз за разом, без всякой жалости к себе вспоминал и пытался вообразить, как мог бы предупредить, как мог бы уберечь, как мог бы не дать случиться тому, что случилось. Поэтому правильные слова у него уже были. Оставалось только сказать: – Я уже взрослый. – Финвэ озадаченно посмотрел на него, потом наклонил голову, и по губам его скользнула легкая улыбка. – У меня семеро сыновей, твоих внуков, и внук, твой правнук. Я мастер, чьи достижения признаны всеми, эльдар и айнур. Может, я вырос не самым послушным сыном, и даже жена от меня ушла, не вынеся моего характера, но все же я – взрослый. – К чему ты клонишь, сын? Феанор торопливо прикусил язык, чтобы не выпалить, что вовсе не считает себя виноватым. – Я уже не дитя, что прячется за отца, когда что-то натворит. Я взрослый, и должен сам отвечать за свои проступки. – Он поднял руку, прося промолчать. – Ты мой отец, и немногих я люблю также сильно, – слова любви, которые он давно хотел сказать, да некому было, легко сорвались с губ, а глаза защипало. Он заморгал. – И я знаю, что ты любишь меня. Но, кроме того, что ты мой отец, ты еще и король. В этой ситуации, для нас обоих важнее, если ты останешься королем. И позволишь мне самому оплатить свой грех. А еще останешься жив, и заодно помешаешь Ноло заполучить больше сторонников, но этого Феанор, конечно же, не сказал. Финвэ молча слушал его, и от его внимательного взгляда было не по себе. Феанор даже не помнил, когда в последний раз отец так смотрел на него. Как будто не узнавал. – Я буду писать. Буду писать так много и так часто, что ты вскоре взвоешь от необходимости читать и отвечать на каждое мое письмо. У меня семеро сыновей, так что и гонец всякий раз будет разный, – он усмехнулся, показывая, что это шутка. Что ж, его шутка осталась без ответа. Финвэ в несколько шагов подошел к нему и сгреб в объятия, прижав к себе с отчаянной силой. Феанор сперва опешил – как давно он не чувствовал чьих-либо прикосновений, – потом расслабился и, закрыв глаза, опустил голову на подставленное плечо. Сердце отца стучало сильно и размеренно. Встрепанных волос коснулась большая и горячая ладонь. Феанор закусил губу, пытаясь остановить непрошенные слезы. Это точно был отец. И он был жив. Ни одна иллюзия Намо, сколь бы ни был тот искусен в своих ментальных пытках, которые отчего-то называл «работой над ошибками» («Подумай, где ты был не прав»), не смогла бы сымитировать ни этого тепла, ни этой силы, ни стука этого сердца. – Пиши, – глухо произнес Финвэ. – Обещаю читать и отвечать на каждое твое письмо. И обещаю, что мои будут столь же многословны, как и твои, – его голос прервался, и он замолчал. Они простояли, обнявшись, пока в кузню с воплем «атто, мы готовы!» не ворвался Тэльво, ойкнул и тут же сбежал, крикнув из-за двери, что они подождут. Финвэ рассмеялся. Отстранился и окинул Феанора все те же странным взглядом. – Ты и в самом деле вырос, сын мой. Пойдем, провожу тебя. Хотя бы в этом ты не можешь мне отказать. Немногочисленная процессия всадников, сопровождающих несколько десятков тяжело груженых подвод, покинула Тирион незадолго после того, как золотой свет Лаурелин сменился серебряным светом Тельпериона. У ворот всадники ненадолго остановились. Подводы продолжили свой путь, их сопровождали несколько эльдар и полудюжина псов, возглавляемая огромным волкодавом. – Дальше тебе нельзя, отец, – строго сказал Феанор. Они спешились, и Финвэ обнял их всех, начиная с сына и заканчивая правнуком, и каждого одарил напутственным поцелуем в лоб. – Буду ждать от тебя писем. Не забывай, ты обещал. – Я всегда выполняю свои обещания, – проворчал Феанор, а потом поклонился низко, как кланяются не отцу, но королю. Сыновья за его спиной повторили этот маневр, и юный Тьелпе тоже, лишь чуточку опоздав. – Прощай, король. Желаю тебе здравствовать и надеюсь увидеть тебя через двенадцать лет. Финвэ велем им распрямиться. – Езжайте. И да пребудет с вами свет Элберет. Они нестройно ответили «да пребудет», вскочили на коней и легкой рысью помчали вдогонку подводам, что успели уйти довольно далеко. *** Первым делом поставили кузню. Феанор сказал, что для работы ему нужна кузница, и без нее не будет ни домов, ни конюшен, ни чего-либо еще. На самом деле в глубине разума он мнил для этой кузницы совсем другое предназначение, но до поры до времени держал эту идею в тайне даже от самого себя. Было страшно. Но иначе он не чувствовал, что его семья будет в безопасности. Следовало подавить угрозу в зародыше, и ради этого он был пошел на все, что угодно. Они решили, что изгнание послужит ему уроком? Что ж, он не спорил лишь потому, что без чужого надзора работается легче. Здесь, вдали от всевидящих глаз Аратар, он может сотворить задуманное. Когда кузница, наконец, была готова, он объявил вечером пир. Быстро сбилась ватага охотников, и вскоре они умчались, разгоряченные мыслью о грядущей пирушке, песнях и вине. Тем, кто остался, Майтимо, уловив взгляд отца, поручил дела подальше от кузницы, а затем привел к нему братьев. Даже Тьелкормо, обиженный на то, что его, в отличие от Хуана, не пустили на охоту, пришел. – Заприте дверь, – велел Феанор. Сыновья недоуменно переглянулись, но повиновались. Он со стуком поставил на наковальню железную шкатулку, и все их внимание оказалось сосредоточено на нем. – Я хочу, чтобы вы молчали о том, что увидите здесь и сейчас. – Как долго? – деловито спросил Морьо. Он всегда был практичным, этот его невоздержанный на язык сын. – Пятнадцать лет, – твердо ответил Феанор. Он не мог ошибиться, эти даты были выгравированы в его памяти железом и кровью. Один за другим сыновья пообещали молчать. Только потом он открыл шкатулку и выложил на наковальню сильмариллы, все три, один за другим. Их яркий и чистый свет наполнил кузницу. Тени исчезли, поглощенные их сиянием, а очертания предметов стали одновременно резкими и четкими, и нереальными. – Отец? – позвал Атаринкэ. Феанор поднял голову и отшатнулся. В свете сильмариллов он снова видел: обожжённое огнем лицо Майтимо, безумие в глазах Макалаурэ, разрубленную грудь Тьелкормо, меч в груди Атаринкэ, арбалетный болт в глазнице Карнистира, искаженные одинаковыми улыбками мертвые лица обоих Амбаруссар. На мгновение он потерялся. Стоя в окружении своих мертвых сыновей, снова вдруг ощутил себя в плену вечных иллюзий Намо. Как будто не было ничего. Как будто он так ничего и не смог исправить. В ответ на эту растерянность глубокая, первобытная ярость поднялась в его сердце. Как смеет Намо Мандос играть с ним! Он смирился с тем, что раз за разом ему показывали гибель его семьи. С тем, что так ни разу не смог поговорить с отцом. Но вот то, что ему показали возможность изменить, исправить ненавистное будущее… поманили, как щенка, а он и купился… Попадись ему в этот момент Моринготто – Феанор испепелил бы его, пусть даже сам снова сгорел дотла. – Отец? Отец, ты в порядке? – глубокий и мягкий, подобный голосу Аратар, голос Макалаурэ единственный пробился сквозь охватившие его видения. Феанор слепо нашарил ковш с водой и с размаху выплеснул на себя. Ледяная ключевая вода взбодрила его и позволила стряхнуть с себя морок. Он с ненавистью смотрел на сияющие камни, не понимая, как он мог быть таким глупцом, что восхищался этим сиянием и почитал лучшим своим творением? Глупец, воистину глупец! – Все хорошо, отец, – певуче говорил Макалаурэ, так мягко, как успокаивал младших братьев, когда те были детьми. – Мы здесь, с тобой, посмотри на нас. Он посмотрел. И увидел их живыми и обеспокоенными, собравшимися вокруг него и наковальни. Ни один не смотрел на сильмариллы, как будто им не было дела до этих камней. Феанор шумно вздохнул, смахнул рукой влагу с лица. – Я в порядке. Спасибо, Кано, можешь больше не утешать меня. Амбаруссар смешливо фыркнули. Макалаурэ улыбнулся и кивнул. – Отец, – тихо сказал Майтимо, – ты собрал нас, чтобы разбить сильмариллы? Его братья разом затихли и уставились на старшего. На их лицах потрясение и ужас, восторг и страх сменяли друг друга, как рисунки в калейдоскопе. – Не говори глупости, старший, – рассердился Атаринкэ. От сердитости своей он даже не обратился к брату по имени. Феанор улыбнулся. О да, этот его сын и вправду был больше всего похож на него. Правильно Нерданэль нарекла его. Атаринкэ был мастером и творцом, и он тоже ни за что не смог бы решиться на подобное. Вот только в старшего сына он вложил куда больше, чем в младших. Майтимо был драгоценным первенцем, первым плодом их с Нерданэль любви. Феанор отчетливо помнил те ужасно долгие часы, когда она рожала, а он изо всех сил давил в себе первобытный ужас «а вдруг она тоже умрет?». Потом несколько дней суетился вокруг нее, как вокруг умирающей, пока она, наконец, не осерчала и не кинула в него первым, что попалось под руку. Хорошо, что это был тазик для купания. Чем другим могла бы и пришибить. Рука у супруги была тяжелая. Они растили первенца бережно и тщательно, неудивительно, что он единственный догадался о его намерениях. Феанор взглянул на него, и на мгновение снова увидел на его месте однажды явленного ему в видениях короля и воина, чья фэа сияла ярче, чем свет сильмариллей. И сказал: – Нельо прав, – а еще он никогда не обижался на данное ему имя. Что за чудесный ребенок. – Отец! – пораженно воскликнул Атаринкэ. – Это ведь твои самые великие творения! Ты сам говорил, что разбить их, значит убить тебя! Он бы еще продолжил говорить, доказывать, убеждать, но поймал взгляд отца и замолчал. – Это так, – признал Феанор. – Но это я создал их, и я же собираюсь их уничтожить. Разве могут быть возражения? Сыновья молчали. Возражений быть не могло. Во взгляде четвертого сына все еще был протест, но он молчал. Амбаруссар смотрели с опаской и предвкушением невиданного. Карнистир – заинтересованно. Тьелкормо глядел слегка озадаченно. Двое старших, стоя плечом к плечу, ждали. Казалось, что они, отмеченные сильмариллами, более остальных понимали что к чему. Феанор мог только надеяться, что у них нет воспоминаний о той жизни, что, как он рассчитывал, скоро станет небывшей. Он смахнул сильмариллы обратно в шкатулку, оставив на наковальне только один. Потянувшись, взял с полки молот – тот самый, который единственный мог подойти в этой ситуации. Молот выглядел небольшим и легким, но в его изящных формах была скрыта грозная мощь. Этот инструмент Феанор когда-то выковал сам. Впервые только сам, лишь под ненавязчивым наблюдением Ауле и Махтана. И вложил в него немного больше, чем планировал. Взвесив молот в руке, привыкая к его размеру и весу, он велел сыновьям отойти подальше, замахнулся, высоко отведя руку, и опустил молот прямо на сияющее тело сильмарилла. В тот момент, когда сталь и силима соприкоснулись, где-то невообразимо далеко что-то щелкнуло, звякнуло, и огромные шестерни, поющие неслышимую музыку сфер, на мгновение остановились, дрогнули и снова пошли. Только теперь ритм их движения был немного, самую чуточку, другим. *** Тьелперинквар, возглавляющий охотников, отвлекся от подстреленной им косули и посмотрел на небо. Еще мгновение назад ясное, оно быстро и неожиданно потемнело. Грозные, черные тучи нависали над землей так низко, что, казалось, протяни руку и дотронешься до краешка. Заглядевшись, Тьелперинквар задумался, как можно было бы взлететь и потрогать тучи и облака, и вообще взглянуть на весь Аман с той высоты, на которую даже орлы не поднимаются. Но тут небеса пронзила яркая ветвистая молния, а следом, чуть припоздав, загрохотал гром. – Возвращаемся! – скомандовал он, отложив свои мысли. Охотники быстро погрузили добычу на коней и помчались обратно в лагерь. Они понукали коней, надеясь успеть раньше грозы. Тьелпе время об времени оборачивался, надеясь заметить выпадение дождя. Но его все не было и не было. Только гром грохотал, отчего-то похожий на чей-то довольный хохот.