Ничего святого

      Вообще, так-то можно было уже привыкнуть — он всегда был уёбком, и теперь он среди других таких же, да и ещё даже не самый уёбистый. Все они здесь — садисты, мазохисты или фанатики, или всё сразу.       Хидан вот всё сразу. И гордится этим. Из всех его новых-нынешних коллег действительно заинтересованы и понимают, зачем они здесь, едва ли половина. Наверное, Пейн и Конан — вот они за идею, без вариантов, шаринганистый придурок тоже не лыком шит, Какузу — казначей ебанутый, этот здесь только денег ради. Кукольнику нужны новые куклы. На хера вся заваруха ходячей взрывчатке и рыбьей морде — Хидан даже разбираться особо не стал. Хидану вообще насрать, на самом деле, пока поток убийств позволяет и дальше кормить его бога жертвоприношениями.       — Что ты будешь делать, когда всё закончится?       Какузу никогда не отвечает. Точнее — никогда по делу.       "Накопленного должно хватить", иногда говорит он. Или что-то типа: "ничего, что касалось бы тебя". Почти всегда в ответах фигурирует либо враждебная отторженность, либо насмешливое превосходство, будто Какузу-то точно, что-то да будет делать, а вот Хидан — очень вряд ли.       Хидан себя не обманывает — выживут либо все, либо никто, и уж у Хидана шансов будет поболе, чем у того же подрывника, поболе, чем у рыбьемордого, даже, наверное, чем у шаринганистого. Его бог жаден, но справедлив, Хидан отдает себе отчет — куда вероятнее то, что его обезвредят, потому что умереть ему его бог не позволит.       Хидану это всё — до звезды, он живет, чтобы служить, и служит, чтобы жить, и если его кровавый метод работы подходит организации — это довольно-таки прикольно, быть частью чего-то большего. Довольно-таки прикольно еще то, что теперь он с этой организацией заодно — и не является ее промежуточной целью в задачке “как заработать достаточно денег для мирового господства”.       Конечной цели не знает, наверное, никто. У Пейна в голове — настоящий хаос, Хидан может предположить, что в его действиях действительно кроется что-то “миротворческое”, но его методы критически далеки от “мира”, и Хидану… комфортно? Довольно-таки сложное “комфортно”, если разбирать его внимательнее — Хидан ненавидит своего напарника, совершенно не приемлет всю серьезность Пейна, и его бесит напыщенность большей части его “коллег”.       Какузу вообще удобно ненавидеть. Индифферентное поведение выводит из себя на той грани, на которую Хидана бросает, пожалуй, только во время ритуалов. Хидану нравится то, что он буквально может сжать в руках чужое сердце — и не убить. Но только в теории — пришивать обратно руки больно и долго, шрамы от нитей остаются довольно-таки уродливые, Какузу не особенно старается, когда восстанавливает повреждения, нанесенные своими руками. Хидан, конечно, не Блондинчик, чтобы парится о своем внешнем виде, но превращаться в страшилище — не хочется. Его тело не принадлежит ему — оно принадлежит его богу, и его бог требователен и жесток.       Какузу, ебанный перфекционист, тоже требователен и жесток, но совершенно по-другому.       — Заебал бухтеть, — пытаясь отряхнуться от крови и грязи, рычит Хидан.       — Он практически достал тебя. Одежда…       — Стоит денег, — пытается прервать его Хидан. — И мужик этот тоже стоит денег, не еби мозг, я оставил голову целой.       — Халатное отношение…       Хидан не в духе — ритуал прошел, разумеется, как надо, и экстаз стучит в ушах в том же ритме, что и пульсирующая отступающая боль, но его невероятно выводит из себя необходимость разделять жертву с чем-то таким приземленным, как деньги — жертва должна принадлежать только богу.       — Бля буду, я постираю, — ставит точку Хидан.       Точка ставится — Какузу молчит, только подхватывает голову за волосы, обильно поливая песок остатками крови. Хидан подавляет смутное хихиканье, когда рот у головы приоткрывается, и такой же красный язык вываливается наружу.       Хидан действительно стирает — после пятнадцатого напоминания, в ледяном ручье, только после того, как Какузу угрожает применить на нем водную технику, и есть что-то почти мазохистски-удовлетворительное, когда руки щиплет от холода и пальцы с трудом гнутся, и Хидан не подает в ладони чакру, не давая себе согреться, а потом и вовсе залезает в ручей целиком, совершенно готовый к кусающей боли, которую приносит ледяная вода. В мазохизме прорастает новая мысль — довольно очевидная, на самом деле, но она все равно кажется почти открытием.       Хидан давно не думал о таком. Он принадлежал своему богу, но есть аспекты, в которых принадлежать богу — богохульство, а не высшая форма почитания. Только вот мысль назойливая, а долго думать об одном и том же Хидан не любит.       — Эй, Какузу, — окликает Хидан.       Зуб на зуб не попадает, оттого ухмылка искривляется и подрагивает, пока Хидан медленно выгребает из ручья, почти нарочно изгибая шею так, чтобы линия плеч казалась более покатой.       — Чего тебе? — неохотно откликается Какузу, чуть поворачивая голову.       — Давай потрахаемся? — бесхитростно предлагает Хидан.       Какузу, как и предполагалось, не отвечает — но Хидан принимает тяжёлый изучающий взгляд за успех, пусть даже напарник и отворачивается обратно в сторону их вещей практически сразу же.       Хидан чихает и смеётся — то ли обращая предложение в шутку, то ли вмещая всё своё разочарование в отрывистом лае. И всё-таки позволяет чакре согревать тело, пока он натягивает мокрые штаны на мокрые же ноги.       Какузу — садист, и ему будет совершенно насрать, если напарник заболеет. Время — деньги, Хидан не то, на что Какузу был бы готов потратиться. (Вполне возможно, впрочем, он был бы готов приплатить, чтобы невольный напарник куда-нибудь делся.)       Может быть, разве что, запустится чисто-научный интерес — если жреца не убить мечом, реально ли прихлопнуть его простудой.       Молчаливость напарника довольно… провоцирующая. Хидан долго был один, достаточно долго для того, чтобы действительно устать от вечной тишины. Он не считает разговоры с трупами принесенных в жертву — с мертвыми болтать скучно: они не отвечают. Какузу не отвечает тоже, но реакции можно считать даже несмотря на маску и протектор, натянутый почти по самые глаза.       Долго выводить его из себя, впрочем, тоже хорошим не заканчивается — у Какузу титаническое терпение, но не бесконечное. Хидан вспоминает об этом каждый раз, потому что Какузу уже успел недвусмысленно напомнить, почему именно у него не было напарника, когда Хидана приняли. Недвусмысленно — это с подробным объяснением как именно и на каком расстоянии от лёгких оказались кишки и почему голову даже не стоило начинать искать в первом случае, и как долго горящий человек может кричать, оказавшись запертым в каменном гробу во втором.       — Пятые сутки уже хуярим, — пробует уколоть Хидан. — Я себе пятки уже до самых коленей стёр.       Какузу даже не останавливается, Хидан не успевает заметить, закатил ли тот глаза.       — Сотрешь до задницы — поговорим, — соизволительно отвечает Какузу.       Это большее, на что мог рассчитывать Хидан, но он все равно продолжает ныть.       Жадность — бесит. Организация жрет рьё с нарастающим обжорством, и деньги улетают, как в трубу, и они с Какузу — “самым главным в организации по деньгам” — шатаются по странам в поисках “лёгкого” заработка. Этот заработок даже не всегда успевает дать им отпор — “Комбо-Зомби”, во всей своей красе, эффективны, но ни разу не эффектны.       (Хидан измывается над Какузу за бурые пятна на его одежде так долго, что даже умудряется вывести напарника из себя. Потом — Хидан, обиженный до усрачки, пытается не стучать зубами от холода, потому что Какузу, вместо внятного ответа, просто окатил его водной техникой.) ((На следующем привале Какузу разводит огонь, и Хидан даже не сразу понимает, что это едва ли не первый раз, когда Какузу делает это по собственной воле, без просьбы со стороны Хидана.))       Жадность — бесит. Хидан — открыт миру, как открыт своему богу, материальное его заботит ровно в той мере, в которой начинается базовый комфорт, но он пропитывается жадностью сам. У него есть Какузу, и алчность шепчет в уши, что Какузу сейчас только его, и что так и останется, пока они не доживут до того самого “когда всё закончится” или пока один из них или оба не выйдут из строя.       — Наконец-то, блядь, — завидев на горизонте поселок, расположенный недалеко от пункта, в который они тащат уже не один, а два трупа, бормочет Хидан.       Путь — привычное состояние, на самом деле — Хидан не сильно устает от постоянной дороги. От молчания и подчеркнуто-безразличной отстраненности — еще как. Поэтому Хидан треплется. Как может, но попытки разговорить напарника выматывают еще сильнее, и каждый раз, когда они доходят до точки назначения — это настоящее облегчение.       — Ночуем в городе, — отрывисто хрипит Какузу, и Хидан расплывается в улыбке. — Если ты здесь кого-нибудь убьешь — в следующий раз я буду ночевать в городе, а ты — в лесу.       Хидан эксцентричен и скор на решения, но он не идиот.       — Всего-то один раз было, — нарочито-обиженно тянет Хидан и дергает уголком губ, маскируя липнущий оскал. — И он первый начал.       В городах он снимает плащ и шатается по улицам до темноты, Какузу не так озабочен тем, чтобы не привлекать внимание нарядом — или же он просто любит, когда его боятся. Размеренность и медлительность, с которой он шествует по главной — и, чаще всего, единственной, — улице — почти что показательная, Хидан веселится про себя, но вслух не говорит.       Этот город — довольно-таки большой. Больше, чем предыдущие, где они останавливались.       Всё равно Хидан гуляет один — Какузу в такие дни занят сугубо пересчитыванием денег в комнатах постоялого двора.       — Не вернешься до полуночи — я выйду тебя искать, — предупреждает Какузу, когда Хидан весело прокручивает косу в руке и отставляет ее к стене. — Тебе это не понравится.       — Не бойся, дорогой, меня никто не украдет, — высоко пищит Хидан и щелкает зубами. — Заебал, Какузу, ты мне не мамочка, условия ставить.       Когда он выходит из дома, он еще думает о том, чтобы снять кого-нибудь “на ночь”, но мысль улетучивается достаточно быстро. Хидан заинтересован, и нет ничего, что его могло бы заинтересовать больше самого Какузу.       Придурок-скупердяй всё ещё бесит, но интригует куда сильнее и, наверное, именно он является основным якорем для Хидана — Хидану плевать на цели организации, но он остается.       Хидан находит, где выпить, и оседает там. Пьянеть он практически не пьянеет — его бог защищает тело не только от “кровавой” смерти. Думается, только самые изощренные яды возымели бы действие, и Хидан фыркает про себя — хорошо, что змеюка покинул организацию ещё до того, как он в нее вступил.       Ему не удается напиться, и он практически не общается с чересчур дружелюбными завсегдатаями, но он почти предвкушающе выжидает, когда перевалит за полночь, чтобы возвращаться уже после. Едва поддатый и расслабленный, Хидан полагает, что, если Какузу действительно вознамерится ругаться — что ж, подраться, конечно, не потрахаться, но тоже неплохо.       Какузу нет на улице, Хидан не чувствует его чакры в переулке на пути до постоялого двора, все крохи алкоголя выветриваются, Хидан не разгуливает слишком долго и не поджидает, когда с разочарованием понимает, что даже дутого конфликта не выйдет. Потому что Какузу — ебанная льдышка — уже спит. Хидан пробирается к своему футону, недовольный и слегка на взводе, но всё равно старается не шуметь.       Одно дело — подраться, когда оба хотят драки, и совсем другое — огрести за потревоженный сон.       Неудовлетворение, с которым он просыпается — закономерно, и Хидану кажется, что в темных глазах напарника он видит насмешку, и Хидан буквально заставляет себя не ругаться за собственные обманутые ожидания, чтобы не получить еще больше насмешки. Похоже, Какузу даже восхищён его выдержкой. Или Хидану только кажется.       Хидан не сразу замечает, как заинтересованность превращается в легкую одержимость, но на контрасте их изначальных отношений и нынешних — все более, чем очевидно. Так же очевидно, что, несмотря на все ссоры и взаимные лаянья, они — самая сработанная команда в организации. Не самая сильная, потому что бесхвостый биджуу и гений клана Учиха — сила, с которой волей-неволей приходится мириться, но сработанность порой даёт больше преимуществ, чем сырая мощь.       — Я думал, ты на охоту пошел, типа, знаешь, за едой, — скорее устало, чем возмущённо встречает глазами новый труп Хидан.       Работа, работа, работа, когда он был “законопослушным” шиноби, он тоже работал, разумеется, но в организации — и сроки ни разу не щадящие, и коллектив какой-то весьма недружелюбный, Хидан выучивает гребанную черную книгу Бинго уже наизусть, а Какузу притаскивает буквально на привале ещё одного.       — Он подвернулся, — бросает Какузу — и тело бросает тоже. — Предлагаешь просто взять и закрыть глаза на девять миллионов?       — Мы же их, блядь, просто уже не утащим, — почти не возражает Хидан. — Это уже четвертый, и ни у тебя, ни у меня нет запечатывающих свитков.       — Девять миллионов, Хидан, — повторяет Какузу, и Хидан даже не уверен, издевается ли он.       Они утаскивают. С помощью клонов и такой-то матери, благо, до пункта считанные часы ходьбы. Хидан не может сказать с точностью — Какузу серьёзен или специально проверяет границы его терпения.       Границы, кстати, почти истощены.       Когда они нарываются на чуунинский патруль местной скрытой деревни — Хидан не даёт Какузу вмешаться, и использует подвернувшихся противников как способ выпустить пар.       Становится проще. Экстаз на самой грани с жужжащей болью толкается в глотку, когда коса достает гранями ножей до самого сердца, и последний из противников падает замертво. Сердец у Какузу максимум, да и слабоваты противники, Хидан не заботится о сохранении. У одного — разворочена грудь, у другого — пробита голова. Третий, пытающийся сбежать, сначала лишается ноги, и только потом жизни. Темнота где-то под языком сыто пульсирует и звенит в ушах. Удовлетворённый голод растекается по мышцам. Живот сводит. Хидан поднимает взгляд, сталкиваясь взглядом с Какузу.       Он научился различать эмоции по одним только глазам, и эмоция, опускающая Какузу брови прямо сейчас — это не скука и не недовольство. Это что-то куда более тяжёлое и немножечко — жадное.       — Предложение всё ещё в силе, — хрипло лает Хидан и скалится.       Какузу понимает, разумеется. Хмыкает.       — Приводи себя в порядок и пойдем.       Хидан не раздражен. Лёд тронулся. Он присыпает песком ритуальный круг, смешивая кровь с землёй, старается не шипеть, когда пульсирующая боль продолжает жечь в груди, а рана всё так же кровит, сильно, в то время как ощущение удовольствия от единения уже почти отступило.       Хидану слышится раздражение во вздохе, когда он подходит к Какузу. Какузу приподнимает руку, выпуская нити.       В пару стежков, пиздецки болюче, нити стягивают края раны, и Хидан в таком шоке, что даже не возмущается этим неожиданным участием.       — Больно же, бля, — запоздало обвиняет Хидан, осматривая ровные швы.       Звучит скорее как “спасибо”.       — Не хватало, чтобы ты заляпал вообще всё вокруг, — определенно точно звучит как “пожалуйста”.       Какузу разворачивается, возвращаясь обратно на маршрут. Хидан старается отвести взгляд от черных нитей — и спешит за ним. Он не нарушает тишину чем-то пытливым, или таким хитро-насмешливым, как банальные вопросы “и всё-таки я тебе нравлюсь?” Сам знает — у Какузу нет градации нравится/не нравится, Хидан использует другую меру. Какузу не пытается его убить или покалечить, а холодная отчужденность давно превратилась в любопытствующую насмешливую выдержку.       Хидан чувствует, что он близко, и эта близость слегка пьянит — пряно, но опасно.       После тех четверых — они не могут найти больше никого слишком долго. Хидан язвит, что Какузу уже выловил всех из демоновой книжки и больше никого не осталось, но сам знает, что это неправда. Какузу вычеркивает “нейтрализованных”, и в его личном экземпляре — еще целая масса потенциальных жертв. С одной стороны — Хидан, пожалуй, слегка завидует блондинчику с кукольником — вот уж кто не занимается такой хренью, как банальная охота за головами, с другой — что ж, политически-разведывательные миссии и у Хидана, и у Какузу, все обречены на провал. Пейн — не дурак, он знал, что делал, когда распределял обязанности.       Но безуспешные поиски сильно раздражают Какузу — Хидан ощущает его напряжение и старается возникать меньше — в конце концов именно в такие периоды раздражения Какузу и убивал своих напарников. Хидана убить критически сложно, но вот боль он ощущает весьма явно, и когда она не связана с ритуалом — в ней не так много приятного.       — Как думаешь, — задумчиво тянет Хидан, забивая тишину, — если я применю ритуал на тебе и проткну своё сердце — ты выживешь?       Какузу молчит, Хидану кажется, что он приподнимает брови, но под повязкой этого не видно. Он почти привык идти налегке, когда не нужно тащить очередного бедолагу в пункт — который, к слову, подчас находится в днях, а то и неделях пути. Почти — это потому, что взгляд Какузу нередко кажется тяжелее очередной тушки, которую они обменяют на очередной денежный мешок.       — Я имею в виду, у тебя пять сердец, — объясняет Хидан очевидное. — Они все остановятся, или только то, что на том же месте, что и моё?       — Попытаешься проверить — я тебя на куски разделаю, — обещает Какузу, но без настоящей угрозы.       — А потом сошьешь обратно, чтобы тебе Пейн мозги не ебал, — фыркает Хидан и отмахивается. — Я, как видишь, прямо у тебя прямо ртом спрашиваю, чтобы не проверять. Научный, бля, интерес.       Какузу даже не сбивается с шага, Хидан, через полминуты тишины, уже не думает, что получит ответ на свой вопрос, но Какузу, к его удивлению, отвечает.       — Выживу, — низко резюмирует Какузу. — Твоя техника развеевается непосредственно после смерти, но её можно обмануть. Пока живо хотя бы одно сердце.       — Ха, — откровенно не ожидавший ничего похожего на ответ, выдыхает Хидан. — А если голову снести?       — То её будет некому пришивать, — режет Какузу.       Хидану кажется, что он посмеивается, но ответ достаточно резкий, чтобы Хидан не продолжал задавать вопросы. Тонкая грань между интересом и напористостью, и последнего раздраженный Какузу терпеть не будет. Хидану всё ещё интересно, но он не продолжает.       Чужое псевдо-бессмертие манит своей неочевидностью. Техника Какузу много сложнее, чем просто воткнутые лишние сердца, Хидан снова напоминает себе — гребанному старикашке, так-то, за девяносто, но состояние его тела сложно связать с физическим возрастом. Хидан открывает рот, чтобы задать вопрос, но захлопывает его.       — Что? — почти рычит Какузу, и Хидан нервно поджимает губы.       — А ты от старости помереть можешь? — любопытствующе, но ощутимо тише спрашивает Хидан. — Я вот могу скопытиться от голода. Ну, знаешь, физиология, прочая хрень. И если перестану приносить жертвы, но это и так очевидно.       — А сам как думаешь? — голос Какузу вибрирует.       Из широкого черного рукава появляется кисть руки — отделяется от предплечья и пролетает вперёд, прикреплённая нитями, на несколько метров.       — Похоже на обычное человеческое тело? — рука возвращается на место. — Сасори перенес себя всего в тело марионетки, тоже своего рода… бессмертие. Другое строение — другая физиология.       — А что, вместо члена у тебя там тоже… такое? — не успевает остановить себя Хидан, а дальше — остаётся делать вид, что вопрос так и задумывался, как издевательский.       Предсказуемо, но на него Какузу, конечно, не отвечает. Только фыркает и закатывает глаза.       Теперь фантазию Хидана остановить ещё сложнее. В Какузу не то чтобы много от человека — тут даже не в морали вопрос, а всё в той же пресловутой физиологии. Но вырос он в человеческом теле, это Хидан точно знал. Это рыбьемордый, несчастный, уродился таким, каков он есть, и Орочимару, которого он в организации, к счастью, не застал, Какузу, как и кукольник, тело свое изменил своими руками. Хидан не уверен, был бы он сам пойти на такое ради могущества, но сухие цифры говорили сами за себя — даже будучи активным шиноби и разыскиваемым преступником, Какузу прожил уже больше, чем среднестатистическое большинство, и на покой, судя по всему, даже и близко не собирался.       Трава хрустит под ногами, слегка сухая, но всё ещё зелёная, не до конца выжженная солнцем, Хидан идёт чуть позади, и медленно переваривает очередные приказы — охота на джинчуурики началась, но их с Какузу пока не направляют за новой целью. Очередность запечатывания не так важна, а Пейн — хочет сначала выловить всех “незаметных”: тех, кого сразу же не хватятся. Запечатывать — омерзительно. Долго, трудно, нудно, три впустую потраченных дня на пути к общемировому правлению.       — Что ты будешь делать, когда всё закончится? — снова спрашивает Хидан.       Какузу высокомерен. Хидан — тоже, Хидана-то убить вообще нельзя, но они бродят по дорогам и странам, и уверенность как-то медленно истончается. После смерти кукольника — особенно ощутимо.       Что ты будешь делать, что ты будешь делать, что-ты-будешь-делать — а самому-то даже и задумываться не хочется.       — Не закончится, — в какой-то момент всё-таки говорит ему Какузу.       Хидан поджимает губы — подлый ответ.       — Уйду из организации на хрен, — делится планами Хидан. — Когда Пейн соберет всех своих зверушек ебучих. Буду путешествовать.       — Кто б тебе ещё позволил, — с явной насмешкой фыркает Какузу.       В сандалии забивается песок и мерзко колет между пальцами, и ноги слегка гудят, когда Хидан позволяет себе секунду бессмысленной сентиментальности.       — Пойдем со мной? — предлагает он, и тут же натягивает оскал на лицо. — Обещаю, скучно не будет. Я даже готов делиться жертвами, если они чего-то стоят. Жизни — Джашину, деньги — тебе.       Какузу — вот уж неожиданность, — не говорит ничего, но и так ровная спина напрягается сильнее. Достаточно, чтобы из-под балахона начали проступать очертания масок. Хидан, на всякий случай, чуть крепче перехватывает косу — он не уверен, что простое предложение может взять и в момент вывести Какузу из себя, но опыт прошлых его напарников легко показывает, что предсказуемости ждать не приходится.       — Когда всё закончится, — медленно сипит Какузу, — ты можешь попытаться спросить меня ещё раз.       Хидан фыркает вслух, прокатывает косу в руках, и снова прячет её за спину. И в чем-то слегка мстительно ничего не отвечает. Разговаривать с Какузу — интересно, когда тот в добром расположении духа, а доброе расположение духа ему могут обеспечить только деньги. Изнутри чешется любопытство, но больше вопросов Хидан не задает, даже когда они доходят до какого-то очередного посёлка, и Какузу буквально за шкирку закидывает его в проём двери их комнаты в полуразвалившемся постоялом дворе, не видевшем постояльцев, наверное, годы.       Его бог голоден, но они не могут оставлять след из тел, его бог голоден, и Хидан не имеет права предлагать ему дряхлых крестьян или простых работяг. Это мелко, недостойно, это — самый крайний случай, когда голод уже застилает Хидану глаза, а глотку разъедает невыполненными обещаниями. Когда нужно слегка унять гнев прежде, чем найти что-то стоящее.       — Что мы здесь вообще делаем, а?       — Ты хотел крышу над головой и “что-нибудь удобнее блядской сырой земли”. Мы проходили мимо, — ровно и безэмоционально замечает Какузу, отряхивая запылившиеся полы балахона.       Хидан моргает, раз, второй, и расплывается в злой довольной ухмылке. Это было очень далеко от “мимо” — они отклонились от намеченной цели на почти пять километров.       — Это охуеть, как мило, — говорит он и облизывается, и прыгает в то, что кажется ему предложением, с головой.       За окном все еще не стемнело до конца, коса звенит, когда Хидан грохает ею об пол, прислоняя её к стене, и на лезвиях отражаются лучи заходящего солнца, рыжие и красные. Потом — Хидан задергивает тряпку, заменяющую шторы.       Это первый раз, когда он видит Какузу без маски — он сам снимает её, и Какузу не сопротивляется. Черные нити стягивают прорези на щеках, Хидан скалится и щурится, когда рассматривает его — в комнате темно и пусто, и свеча на столе — единственный источник света, если не считать редких приглушенных лучей, пробивающихся через окно. И протектор, и отрез такни с головы он стягивает куда быстрее, чем стаскивал маску.       — Охереть, — бормочет Хидан, запуская руку в чужие волосы.       Мягче, чем кажутся. Мягче, чем представлялось — Какузу весь из нитей состоит же, черных, жестких, крепких, а волосы — Хидан думал, будет солома или щетина, а не… мягкость. Какузу молчит и смотрит в глаза, и это неуютно, поэтому — Хидан опускает глаза ниже, на шею, и на плечи, по которым тоже ниспадает прическа. Ничего не происходит — Хидан трогает, и будто не человека, а одну из кукол Сасори. Секундное раздражение захватывает в одно мгновение, Хидан сжимает руку в волосах, ощутимо дергая за пряди.       Работает.       Хидан не знает, чего ожидать конкретно — тех же нитей, или щупальца, или биджуу еще чего, но ничего выходящего за рамки не происходит. Возможно, язык слегка длиннее и гибче, но мысли выбивает целиком и полностью. Губы зудят.       — Бля, наконец-то, — рычит Хидан, и запрокидывает голову, когда Какузу дергает его за волосы почти так же, как до этого делал он сам.       Хидан знает, что многие божества ждут от своих жрецов воздержания и кроткости. Его бог не такой — его бог не приебчивая ревнивая женушка, ему совершенно плевать где и с кем проводник его воли, пока этот проводник восхваляет и отнимает чужие жизни во славу его.       Это далеко от плавного и слегка неловко, но правильно и цельно, Хидан полагает, что они слишком долго были напарниками и понимают друг друга с полувзгляда. Или, как выясняется — с полувздоха. С намека на движение. С отрывочного рыка.       Хидан насыщается. Синяки — расцветают на бедрах и боках, и вполовину не так сильно, как он думал, что будет, Какузу жаден, как всегда жаден, но он контролирует себя, и Хидан просто не остается в долгу — кусая, а не целуя, царапая, а не прикасаясь, пока Какузу позволяет.       Потом — оказывается, что это было именно… дозволение, Хидан не успевает поймать этот момент, когда он, казалось, держит чужое лицо в своих руках и языком прослеживает сшитую линию на щеке, и вдруг обнаруживает себя — лежащим и практически обездвиженным под тяжелым и жарким телом.       На утро — Хидан оправдывает себя тем, что у его напарника — демон бы его побрал — банально больше опыта. Этим удобно оправдывать почти всё: и гибкость, и точность, и выверенность движений. То, что Какузу не составило ни малейшего труда вытянуть из Хидана всё и немного больше, то, что Хидан, под его напором, метался, и дрожал, и подставлялся — весь, целиком, хотя обычно старался с любыми партнёрами брать на себя роль ведущего, а не ведомого.       Оправдывать почти всё, но не осторожные прикосновения после.       После. То самое после, почти похожее на религиозный экстаз посреди ритуала, словно его тело ему не принадлежит вовсе, Хидан воскрешает эти картинки перед глазами — и ощущения, лёгкость, дрожь как электрические разряды, секунды, минуты, часы — почти-ослепившее, почти-оглушившее. Абсолютное блядское доверие, когда должен был — доверять только своему богу.       И рука, гладящая по спине, когда дрожь уже превратилась в бессистемные сокращения мышц. Ей там было не место, но она была, и Хидан засыпал, убаюканный именно ею — и тем, какое успокоение принесла незамысловатая, но почти стыдная ласка.       Даже утром, тело всё ещё ощутимо тянет, хотя чакра должна была запустить регенерацию и отлечить всё в считанные часы. Ему нужно слишком много времени на то, чтобы осознать себя в пространстве. Себя — и окружение.       — Охуеть, — пытается сказать он, и из горла с хрипами и сипом вырывается только полуживой стон.       Рука, обхватывающая поперек торса, напрягается, — какого демона они вообще спят в обнимку? — заторможенный непроснувшийся мозг отказывается работать как надо, Хидан с ощутимым трудом заставляет себя найти стратегию дальнейших действий. Их две — он может выпутаться, встать, сообщить, что было охуенно и сбежать из-под глаз Какузу — Какузу не дурак, и не насильник — решение Хидана свести всё к единственной ночи он поймет без слов. От этой идеи, кажется, мерзкая сухость во рту становится ещё злее. Хидан думает о том, что это было бы правильнее, но когда он делал то, что “правильно”, а не то, что хочется?       Другой вариант Хидану нравится больше. Намного. Он потягивается, напрягая мышцы по очереди и шумно вздыхает, позволяя себе расслабиться еще сильнее.       — Охуеть, — повторяет он. — Надо было сделать это раньше.       Какузу низко хмыкает за спиной и не спешит вставать, и это так странно — Хидану кажется, что ни нежности, ни сентиментальности тут не место, совершенно, но он наслаждается этим слишком сильно, чтобы что-то предпринимать или дразниться.       — Мы отклонились от маршрута, — сообщает Какузу из-за плеча и начинает разворачиваться. — Нам нужно вернуться на тракт.       — Ага, — соглашается Хидан, и, вопреки словам, ловит руку. — Но не прямо сейчас.       Ничего не должно быть неловкого в том, чтобы перебросить ногу через чужие бедра, но Хидан все равно слегка скован, когда седлает Какузу, так и не успевшего подняться. Несколько секунд он не делает ничего, источая уверенную бесстыжесть, рассматривая — почти черные, но не такие темные, как нити техники, волосы на белой подушке, и как вздёргивается бровь, а потом на таз ложатся ладони, ощутимо сжимая, и неловкость уходит без следа. Хидан наклоняется и целует.       Лучшее решение, которое принимал Хидан с момента вступления в организацию. Он почти не раздражается, когда уже днем хозяин принимает от Какузу оплату — и прячет глаза, стараясь распрощаться с ними как можно скорее. Почти не раздражается, когда они входят под тень деревьев, пробираясь сквозь высокую траву, и крюк, который им необходимо сделать — довольно-таки велик.       Он кормит своего бога достойной жертвой на следующий же день — тоже чуунин, скорее всего — в одиночном патруле, Какузу много прогнозирует — и его прогнозы часто сбываются. Скрытые Деревни и простые поселки, крупные города и крошечные фермы — все чувствуют нарастающее напряжение. Все готовятся к чему-то большему. Хидан, в порядке прочих, впускает хаос в мир — захватывающее ощущение, что ты сам тоже немножечко бог. Хидан рисует круг и перерезает себе горло.       Какузу выхватывает его из круга буквально сразу же, стоит только ритуально раскраске сойти, и кровь, всё ещё толчками выплескивается из раны, чуунин уже мёртв — это было быстро и почти милосердно. Нить прошивает рану, пока губы сминают губы, Хидан хрипит от боли, но она продолжает отправлять в конечности разряды удовольствия — пусть ритуал уже закончен. Хидан разделяет эйфорию ритуала с Какузу, и не уверен, насколько это… правильно по отношению к его богу — но не сопротивляется, только бросается с удвоенным вожделением.       Эта черта, эта жадность — приводит в бешенство, но сейчас — это восхитительно возбуждающе. Нетерпеливость и скомканная спешка, и Пейн ожидает их через несколько часов, группа практически добралась до следующей цели, и хорошо бы найти хорошее укромное место для того, чтобы проторчать три демоновых дня в медитации для запечатывания нового биджуу, а Какузу — лижет яремную впадину, в которой скопилась кровь.       Хидан что-то бормочет — почти кричит, совершенно точно матерится втрое больше обычного, всё, что говорит Какузу — одно короткое слово, выбивающее своей противоречивостью для восприятия.       — Мой, — вибрирующе рычит Какузу, оттаскивая его от круга подальше, и Хидан ловит себя на остром удовольствии в мысли, что это почти ревность.       И жадность бесит, всё ещё бесит, бесит, бесит, бесит, почему это так блядски горячо?       Он сдирает часть кожи на спине, потому что Какузу прижимает его к шершавой коре дерева, но не жалеет ни о чем. Так же, как не жалеет о том, с каким подозрением — и недоумением, — косятся на них обоих на собрании. Особенно — на отсутствие головного убора у Какузу — и полуснятый балахон Хидана. (Ничего удивительного, что на следующий день заряжает ливень на следующие несколько суток, а они так и сидят — под деревьями и Хидан старается не терять концентрацию, и бесится, но делает свою работу.)       Первичная осторожность проходит достаточно быстро — Хидан снова начинает язвить и ехидствовать, Какузу, кажется, это даже нравится. По крайней мере — перепалки теперь заканчиваются куда… приятнее, особенно, когда они не привязаны к временным рамкам.       — Ничего не закончится, — задумчиво тянет Хидан.       Сожженные посёлки и разложенные останки караванов теперь на пути попадаются чаще. Мародёры, разбойники и просто глупцы питают его бога ежедневно, с его насыщением — насыщается и Хидан, но он не уверен, что именно его так воодушевляет — кровавая дань, выплачиваемая в тройном объеме, или то, как каждый раз после битв его зашивает Какузу. Зашивает — и почти всегда после этого берёт на голой траве — если Хидан не потрёпан слишком сильно. Хидана устраивает практически всё.       Мысли о неволе появляются всё чаще.       Впереди, в паре дней пути, ждет Бакэнэко — вряд ли особенно сложный бой, но это определенно будет особенное развлечение. Хидана только угнетает мысль, что после победы — снова запечатывать, пока джинчуурики не помрёт, опять трое суток — а её даже в жертву не принесешь. Его бог был бы рад такой жертве, однако джинчуурики должна жить, пока идёт процесс извлечения.       Ничего не закончится — Пейн, если и осуществит свой план по сбору хвостатых, не сможет целиком и полностью управлять этой… штуковиной. Хидан знает — алчность сгрызает всех и каждого, и можно прикрываться благородной целью, миротворчеством, местью каждому, поднявшему оружие, но итог всё равно один — абсолютная власть развращает абсолютно. Пейн не выдержит груза мирового господства. Даже во имя всеобщего мира без войны.       Если это вообще его настоящий план.       Ничего не закончится.       Хидан теребит кольцо на пальце. Глотку рукой перехватывает дурное предчувствие, не давая вдохнуть полной грудью, и чувствуется — будто его бог душит его.       — Давай их всех просто нахуй кинем, а? — предлагает Хидан, и противоречиво чувствует себя запертым в обстоятельствах.       Он никогда не хотел быть в организации, на самом деле. Он цеплялся за Какузу — и за мысль о том, что его сочли достаточно крутым, чтобы он был одним из них. Но такое простое “кинем” — почему-то накладывается на ощущение, что вместе с организацией он покинет и своего бога.       Будто это “свобода и Какузу” против всего остального.       — Разрушим кольца. Сделаем вид, что нас эта кошка сожрала нахрен. Исчезнем, затаимся, хуй его знает, хоть в землю закопаемся, — Хидан даёт волю интуиции, и интуиция настилает его страхом. — Прямо сейчас, если просто взять и представить, что всё закончилось, Какузу, бля, пойдем со мной.       В костре трещат ветки. Какузу тянет руку, перехватывая его подбородок, дёргая голову на себя. Глаза в глаза, Хидан смотрит в глубокий зелёный и кривит рот в зудящем ощущении приближающейся точки невозврата.       Ему приходится собрать всё своё неудовольствие воедино, чтобы резко отвернуть голову, не обращая внимания на царапнувшие кожу ногти, и вытолкнуть булькающие:       — Забей, проехали.       Неуютно становится моментально, Какузу молчит слишком долго, и Хидан, в общем-то, уже не рассчитывает ни на какое взаимодействие. И правда — а на что рассчитывал? Хидан любит своего бога, Какузу — любит деньги. Предложение резко отказаться от денег — и, демон его побери, от жертв, потому что ритуал — это слишком приметно и слишком очевидно, — ради сомнительной компании? Сентементальщину нужно было давить ещё в зародыше. Какузу, со своим почти вековым ебучим опытом — да наверняка обо всём догадывается. И ему это на хер не нужно.       — Осталось не так много хвостатых, — прежде, чем Хидан отворачивается, ровно говорит Какузу. — Надо доделать работу. От нас требуется только захватить Бакэнэко, с остальными справятся другие команды. Только запечатаем. После этого мы уйдём.       Хидан секундно хмурится, словно не сразу разбирает, что именно сказал Какузу. Витиеватая формулировка ненадолго сбивает с основного понимания — Какузу согласен.       Согласен. Уйти вместе с ним. Хидан сглатывает, и, не тая оскала, низко хихикает и облизывается. Фантазия на мгновение практически оглушает — как они избавятся от балахонов, и чтобы никаких красных облаков на черной одежде, и никого, кто указывал бы, куда им идти, и ничего, что могло бы так ограничивать. Принадлежать самому себе, своему богу — и Какузу. И плевать, что иногда ссоры выглядят жестоко и непримиримо.       — До последнего биджуу, — хрипло повторяет Хидан, и искусственно занижает свой голос, откровенно дразня. — И потом — я буду только твой.       Глаза Какузу загораются предвкушающим жаром, Хидан отстегивает верхнее крепление балахона, обнажая плечи. Воодушевление и вожделение, с трудом, но перебивают предчувствие, а ладони Какузу на глотке почти полностью прогоняют оставшийся призрак холодных пальцев дурной интуиции. Хидан отдается ему, как в последний раз, пытаясь замаскировать восторг страстью.       Впереди, в паре дней пути, ждёт Бакэнэко. А за ней — свобода.